—

как пишется

в стенгазетных листах:

«Уничтожим это, —

если не везде,

то во всех местах».

[1926]

Письмо писателя В. В. Маяковского писателю А. М. Горькому*

Алексей Максимович,

как помню,

между нами

что-то вышло

вроде драки

или ссоры.

Я ушел,

блестя

потертыми штанами;

взяли Вас

международные рессоры.

Нынче —

и́наче.

Сед височный блеск,

и взоры озарённей.

Я не лезу

ни с моралью,

ни в спасатели,

без иронии,

как писатель

говорю с писателем.

Очень жалко мне, товарищ Горький,

что не видно

Вас

на стройке наших дней.

Думаете —

с Капри,

с горки

Вам видней?

Вы

и Луначарский —

похвалы повальные,

добряки,

а пишущий

бесстыж —

тычет

целый день

свои

похвальные

листы.

Что годится,

чем гордиться?

Продают «Цемент»

со всех лотков.

Вы

такую книгу, что ли, цените?

Нет нигде цемента,

а Гладков

написал

благодарственный молебен о цементе.

Затыкаешь ноздри,

нос наморщишь

и идешь

верстой болотца длинненького.

Кстати,

говорят,

что Вы открыли мощи

этого…

Калинникова.

Мало знать

чистописаниев ремёсла,

расписать закат

или цветенье редьки.

Вот

когда

к ребру душа примерзла,

ты

ее попробуй отогреть-ка!

Жизнь стиха —

тоже тиха.

Что горенья?

Даже

нет и тленья

в их стихе

холодном

и лядащем.

Все

входящие

срифмуют впечатления

и печатают

в журнале

в исходящем.

А рядом

молотобойцев

ана́пестам

учит

профессор Шенге́ли.

Тут

не поймете просто-напросто,

в гимназии вы,

в шинке ли?

Алексей Максимович,

у вас

в Италии

Вы

когда-нибудь

подобное

видали?

Приспособленность

и ласковость дворовой,

деятельность

блюдо-рубле- и тому подобных «лиз»

называют многие

— «здоровый

реализм». —

И мы реалисты,

но не на подножном

корму,

не с мордой, упершейся вниз, —

мы в новом,

грядущем быту,

помноженном

на электричество

и коммунизм.

Одни мы,

как ни хвали́те халтуры,

но, годы на спины грузя,

тащим

историю литературы —

лишь мы

и наши друзья.

Мы не ласкаем

ни глаза,

ни слуха.

Мы —

это Леф,

без истерики —

мы

по чертежам

деловито

и сухо

строим

завтрашний мир.

Друзья —

поэты рабочего класса.

Их знание

невелико́,

но врезал

инстинкт

в оркестр разногласый

буквы

грядущих веков.

Горько

думать им

о Горьком-эмигранте.

Оправдайтесь,

гряньте!

Я знаю —

Вас ценит

и власть

и партия,

Вам дали б всё —

от любви

до квартир.

Прозаики

сели

пред Вами

на парте б:

— Учи!

Верти! —

Или жить вам,

как живет Шаляпин,

раздушенными аплодисментами оляпан?

Вернись

теперь

такой артист

назад

на русские рублики —

я первый крикну:

— Обратно катись,

народный артист Республики! —

Алексей Максимыч,

из-за ваших стекол

виден

Вам

еще

парящий сокол?

Или

с Вами

начали дружить

по саду

ползущие ужи?

Говорили

(объясненья ходкие!),

будто

Вы

не едете из-за чахотки.

И Вы

в Европе,

где каждый из граждан

смердит покоем,

жратвой,

валютцей!

Не чище ль

наш воздух,

разреженный дважды

грозою

двух революций!

Бросить Республику

с думами,

с бунтами,

лысинку

южной зарей озарив, —

разве не лучше,

как Феликс Эдмундович,

сердце

отдать

временам на разрыв.

Здесь

дела по горло,

рукав по локти,

знамена неба

алы́,

и соколы —

сталь в моторном клёкоте —

глядят,

чтоб не лезли орлы.

Делами,

кровью,

строкою вот этою,

нигде

не бывшею в найме, —

я славлю

взвитое красной ракетою

Октябрьское,

руганное

и пропетое,

пробитое пулями знамя!

[1926]

Каждый, думающий о счастье своем, покупай немедленно выигрышный заем!*

Смешно и нелепо

заботиться

поэту

о счастье нэпов.

Однако

приходится

дать совет:

граждане,

подымайтесь чуть свет!

Беги в банки,

пока не толпятся

и не наступают на́ ноги.

И, изогнувшись

в изящной грации,

говоришь кассиру:

— Подать облигации! —

Получишь

от кассира,

уваженьем объятого,

говоришь ему

голосом,

тверже, чем жесть:

— Так как

куплено

до 25-го,

гони

сторублевки

по 96.

А так как

я

человек ловкий,

мозг рассчетлив,

и глаз мой

зорок,

купив до 20-го,

из каждой сторублевки

вношу

наличными

только сорок.

Пользуясь отсрочкой,

не кряхтя

и не ноя,

к 15-му ноября

внесу остальное. —

Купили

и — домой,

богатством нагружены́, —

на радость родителей,

детей

и жены.

И сразу

в семье

порядок, что надо:

нет ни грязи,

ни ссор,

ни разлада.

Раньше

каждый

щетинился, как ёж,

а теперь —

дружба,

водой не разольешь.

Ни шума,

ни плача ребячьими ариями,

в семействе чу́дно:

тихо, как в аквариуме.

Все семейство,

от счастья дрожа,

ждет

с нетерпением

первого тиража.

Дождались,

сидят, уткнувши лица

в цифровые столбики

выигрышной таблицы.

И вдруг —

возглас,

как гром в доме:

— Папочка,

выиграл наш номер! —

Достали облигацию,

машут ею,

от радости

друг другу

бросаются на шею.

Надели шляпы,

ноги обули

и в банк —

быстрей

революционной пули.

Получили

и домой

бегут в припляске,

везя

червонцы

в детской коляске.

Жарь,

веселись,

зови гостей

под общее одобрение

всех властей.

А не выиграл —

опять-таки

спокойствие храни.

Спрячь облигации,

чтоб крепли они.

Облигации этой

удержу нет,

лежит

и дорожает

5 лет.

И перед последним тиражом

нигде не купишь,

хоть приставай с ножом.

Еще бы,

чуть не каждая

годна.

Из 19-ти облигаций

выигрывает одна.

Запомните

твердо,

как точное знание:

облигации надо

покупать заранее.

Каждый,

заботящийся

о счастье своем,

покупай

немедленно

выигрышный заем.

[1926]

Мои прогулки сквозь улицы и переулки*

На Четвертых Лихоборах

непорядков —

целый ворох.

Что рабочий?!

Даже люди

очень крупного ума

меж домами,

в общей груде,

не найдут

свои дома.

Нету места странней:

тут и нечет

и чет

по одной стороне

в беспорядке течет.

Замечательный случай,

единственный в мире:

№ 15,

а рядом —

4!

Почтальон,

хотя и сме́тлив,

верст по десять мечет петли.

Не встретишь бо̀льших комиков,

хоть год скитайся по̀ миру.

Стоят

три разных домика,

и все —

под пятым номером…

Пришел почтальон,

принес перевод.

Каждый —

червонцы

лапкою рвет:

— Это я, мол,

пятый номер,

здесь

таких

и нету кроме.—

Но зато

должника

не разыщешь

никак.

Разносящему повестки

перемолвить слово не с кем,

лишь мычат,

тоской объяты:

— Это

следующий — пятый!

Обойдите этажи —

нет

таких

под этот номер.

Если

здесь

такой и жил,

то теперь

помер. —

Почтальоны

сутки битые

летят.

Пот течет водой.

На работу

выйдут бритые,

а вернутся —

с бородой.

После этих

запутанных мест

прошу побывать

под вывеской

КРАСНЫЙ КРЕСТ

(Софийка, 5).

Из 30 сотрудников —

15 ответственные;

таким

не очень трудненько,

дела

не очень бедственные.

Без шума

и давки

получают

спецставки.

Что за ставочка!

В ей —

чуть не двадцать червей!

Однажды,

в связи

с режимом экономии,

у них

вытягиваются физиономии.

Недолго завы морщатся,

зовут

к себе

уборщицу.

Зампомова рука

тычет ей

вместо сорока

20 рублей.

Другая рука,

по-хозяйски резвая,

уже

курьеру

ставку урезывает.

Клуб ответственных

не глуп —

устроился

не плохо,

сэкономил

с лишним рупь

на рабочих крохах.

По-моему,

результаты

несколько сла̀бы.

С этими

с экономиями самыми —

я бы

к некоей бабушке послал бы

подобных помов с замами.

Подсказывает

практический ум:

с этого

больше

сэкономишь сумм.

[1926]

Продолжение прогулок из улицы в переулок*

Стой, товарищ!

Ко всем к вам

доходит

«Рабочая Москва».

Знает

каждый,

читающий газету:

нет чугуна,

железа нету!

Суются тресты,

суются главки

в каждое место,

во все лавки.

А на Генеральной,

у Проводниковского дома —

тысяча пудов

разного лома.

Надорветесь враз-то —

пуды повзвесьте!

Тысяч полтораста,

а то

и двести.

Зѐмли

слухами полны́:

Гамбург —

фабрика луны.

Из нашего количества

железа и чугуна

в Гамбурге

вышла б

вторая луна.

Были б

тысячи в кармане,

лом

не шлепал по ногам бы.

Да, это

не Германия!

Москва,

а не Гамбург!

Лом

у нас

лежит, как бросят, —

благо,

хлеба

лом не просит.

Если б

я

начальством был,

думаю,

что поделом

я бы

кой-какие лбы

бросил бы

в чугунный лом.

Теперь

перейду

к научной теме я.

Эта тема —

Сельхозакадемия,

не просто,

а имени

Тимирязева.

Ясно —

сверху

снег да ливни,

ясно —

снизу грязь вам…

А в грязи

на аршин —

масса

разных машин.

Общий плач:

полежим,

РКИ подождем.

Разве ж

в этом режим,

чтоб ржаветь под дождем?

Для машины

дай навес —

мы

не яблоки моченые…

Что

у вас

в голове-с,

господа ученые?

Что дурню позволено —

от этого

срам

ученым малым

и профессорам.

Ну и публика!

Пожалела рублика…

Что навес?

Дешевле лука.

Сократили б техноруков,

посократили б должности —

и стройся

без задолженности!

Возвели б сарай —

не сарай,

а рай.

Ясно —

каждый

скажет так:

— Ну, и ну!

Дурак-то!

Сэкономивши пятак,

проэкономил трактор.

[1926]

Тип*

По улицам,

посредине садов,

меж сияющих клубных тетерей

хулиганов

различных сортов

больше,

чем сортов бактерий.

* * *

По окончании

рабочего дня,

стакан кипяченой зажав в кулачике,

под каждой крышей Союза бубня,

докладывают докладчики.

Каждая тема —

восторг и диво —

вмиг выясняет вопросы бытья.

Новость —

польза от кооператива,

последняя новость —

вред от питья.

Пустые места

называются — дыры;

фиги

растут

на Лиге наций;

дважды два

по книгам — четыре;

четырежды четыре —

кругом шестнадцать.

Устав,

отходят ко сну культпросветчики

и видят

сквозь музыку храпа мерненького:

Россия,

затеплив

огарок свечки,

читает

взасос

политграмоту Бердникова.

Сидит,

читает,

делает выписки

до блеска

зари

на лысине шара.

А сбоку

пишет с него Либединский,

стихи

с него

сочиняет Жаров.

Иди и гляди —

не жизнь,

а лилия.

Идиллия.

* * *

А пока

докладчики преют,

народ почему-то

прет к Левенбрею.

Еле в стул вмещается парень,

один кулак —

четыре кило.

Парень взвинчен.

Парень распарен.

Волос штопором.

Нос лилов.

Мозг его

чист от мыслей сора.

Жить бы

ему

не в Москве,

а на Темзе.

Парень,

возможно,

стал бы боксером,

нос бы расшиб

Карпантье и Демпси.

Что

для него

докладчиков сонм?

Тоже

сласть

в наркомпросной доле!

Что он

Маркс

или Эдисон?

Ему

телефоны выдумывать,

что ли?

Мат,

а не лекции

соки корней его.

Он

не обучен

драться планово.

Спорт —

по башке бутылкой Корнеева,

доклад —

этажом обложить у Горшанова.

Парень выходит,

как в бурю на катере.

Тесен фарватер.

Тело намокло.

Парнем разосланы

к чертовой матери

бабы,

деревья,

фонарные стекла.

В полтротуара болтаются клёши,

рубашка-апаш

и кепка домиком.

Кулак

волосатей, чем лучшая лошадь,

и морда —

на зависть циркачьим комикам.

Лозунг дня —

вселенной в ухо! —

Все, что знает башка его дурья!

Бомба

из матершины и ухарств,

пива,

глупости

и бескультурья.

Надо помнить,

что наше тело

дышит

не только тем, что скушано, —

надо

рабочей культуры дело

делать так,

чтоб не было скушно.

[1926]

Долг Украине*

Знаете ли вы

украинскую ночь?

Нет,

вы не знаете украинской ночи!

Здесь

небо

от дыма

становится черно́,

и герб

звездой пятиконечной вточен.

Где горилкой,

удалью

и кровью

Запорожская

бурлила Сечь,

проводов уздой

смирив Днепровье,

Днепр

заставят

на турбины течь.

И Днипро́

по проволокам-усам

электричеством

течет по корпусам.

Небось, рафинада

и Гоголю надо!

* * *

Мы знаем,

курит ли,

пьет ли Чаплин;

мы знаем

Италии безрукие руины;

мы знаем,

как Ду́гласа

галстух краплен…

А что мы знаем

о лице Украины?

Знаний груз

у русского

тощ —

тем, кто рядом,

почета мало.

Знают вот

украинский борщ,

знают вот

украинское сало.

И с культуры

поснимали пенку:

кроме

двух

прославленных Тарасов —

Бульбы

и известного Шевченка, —

ничего не выжмешь,

сколько ни старайся.

А если прижмут —

зардеется розой

и выдвинет

аргумент новый:

возьмет и расскажет

пару курьезов —

анекдотов

украинской мовы.

Говорю себе:

товарищ москаль,

на Украину

шуток не скаль.

Разучите

эту мову

на знаменах —

лексиконах алых, —

эта мова

величава и проста:

«Чуешь, сурмы заграли,

час расплаты настав…»

Разве может быть

затрепанней

да тише

слова

поистасканного

«Слышишь»?!

Я

немало слов придумал вам,

взвешивая их,

одно хочу лишь, —

чтобы стали

всех

моих

стихов слова

полновесными,

как слово «чуешь».

* * *

Трудно

людей

в одно истолочь,

собой

кичись не очень.

Знаем ли мы украинскую ночь?

Нет,

мы не знаем украинской ночи.

[1926]

Октябрь. 1917–1926*

Если

стих

сердечный раж,

если

в сердце

задор смолк,

голосами его будоражь

комсомольцев

и комсомолок.

Дней шоферы

и кучера

гонят

пулей

время свое,

а как будто

лишь вчера

были

бури

этих боев.

В шинелях,

в поддевках идут…

Весть:

«Победа!»

За Смольный порог.

Там Ильич и речь,

а тут

пулеметный говорок.

Мир

другими людьми оброс;

пионеры

лет десяти

задают про Октябрь вопрос,

как про дело

глубоких седин.

Вырастает

времени мол,

день — волна,

не в силах противиться;

в смоль-усы

оброс комсомол,

из юнцов

перерос в партийцев.

И партийцы

в годах борьбы

против всех

буржуазных лис

натрудили

себе

горбы,

многий

стал

и взросл

и лыс.

А у стен,

с Кремля под уклон,

спят вожди

от трудов,

от ран.

Лишь колышет

камни

поклон

ото ста

подневольных стран.

На стене

пропылен

и нем

календарь, как календарь,

но в сегодняшнем

красном дне

воскресает

годов легендарь.

Будет знамя,

а не хоругвь,

будут

пули свистеть над ним,

и «Вставай, проклятьем…»

в хору

будет бой

и марш,

а не гимн.

Век промчится

в седой бороде,

но и десять

пройдет хотя б,

мы

не можем

не молодеть,

выходя

на праздник — Октябрь.

Чтоб не стих

сердечный раж,

не дряхлел,

не стыл

и не смолк,

голосами

его

будоражь

комсомольцев

и комсомолок.

[1926]

Не юбилейте!*

Мне б хотелось

про Октябрь сказать,

не в колокол названивая,

не словами,

украшающими

тепленький уют, —

дать бы

революции

такие же названия,

как любимым

в первый день дают!

Но разве

уместно

слово такое?

Но разве

настали

дни для покоя?

Кто галоши приобрел,

кто зонтик;

радуется обыватель:

«Небо голубо̀…»

Нет,

в такую ерунду

не расказёньте

боевую

революцию — любовь.

* * *

В сотне улиц

сегодня

на вас,

на меня

упадут огнем знамена̀.

Будут глотки греметь,

за кордоны катя

огневые слова про Октябрь.

* * *

Белой гвардии

для меня

белей

имя мертвое: юбилей.

Юбилей — это пепел,

песок и дым;

юбилей —

это радость седым;

юбилей —

это край

кладбищенских ям;

это речи

и фимиам;

остановка предсмертная,

вздохи,

елей —

вот что лезет

из букв

«ю-б-и-л-е-й».

А для нас

юбилей —

ремонт в пути,

постоял —

и дальше гуди.

Остановка для вас,

для вас

юбилей —

а для нас

подсчет рублей.

Сбереженный рубль —

сбереженный заряд,

поражающий вражеский ряд.

Остановка для вас,

для вас

юбилей —

а для нас —

это сплавы лей.

Разобьет

врага

электрический ход

лучше пушек

и лучше пехот.

Юбилей!

А для нас —

подсчет работ,

перемеренный литрами пот.

Знаем:

в графиках

довоенных норм

коммунизма одежда и корм.

Не горюй, товарищ,

что бой измельчал:

— Глаз на мелочь! —

приказ Ильича.

Надо

в каждой пылинке

будить уметь

большевистского пафоса медь.

* * *

Зорче глаз крестьянина и рабочего,

и минуту

не будь рассеянней!

Будет:

под ногами

заколеблется почва

почище японских землетрясений.

Молчит

перед боем,

топки глуша,

Англия бастующих шахт.

Пусть

китайский язык

мудрен и велик. —

знает каждый и так,

что Кантон

тот же бой ведет,

что в Октябрь вели

наш

рязанский

Иван да Антон.

И в сердце Союза

война.

И даже

киты батарей

и полки́.

Воры

с дураками

засели в блинда̀жи

растрат

и волокит.

И каждая вывеска:

— рабкооп —

коммунизма тяжелый окоп.

Война в отчетах,

в газетных листах —

рассчитывай,

режь и крои́.

Не наша ли кровь

продолжает хлестать

из красных чернил РКИ?!

И как ни тушили огонь —

нас трое!

Мы

трое

охапки в огонь кидаем:

растет революция

в огнях Волховстроя,

в молчании Лондона,

в пулях Китая.

Нам

девятый Октябрь —

не покой,

не причал.

Сквозь десятки таких девяти

мозг живой,

живая мысль Ильича,

нас

к последней победе веди!

[1926]

Стоящим на посту*

Жандармы вселенной,

вылоснив лица,

стоят над рабочим:

— Эй,

не бастуй! —

А здесь

трудящихся щит —

милиция

стоит

на своем

бессменном посту.

Пока

за нашим

октябрьским гулом

и в странах

в других

не грянет такой, —

стой,

береги своим караулом

копейку рабочую,

дом и покой.

Пока

Волховстроев яркая речь

не победит

темноту нищеты,

нутро республики

вам беречь —

рабочих

домов и людей

щиты.

Храня республику,

от людей до иголок,

без устали стой

и без лени,

пока не исчезнут

богатство и голод —

поставщики преступлений.

Враг — хитёр!

Смотрите в оба!

Его не сломишь,

если сам лоботряс.

Помни, товарищ, —

нужна учёба

всем,

защищающим рабочий класс!

Голой рукой

не взять врага нам,

на каждом участке

преследуй их.

Знай, товарищ,

и стрельбу из нагана,

и книгу Ленина,

и наш стих.

Слаба дисциплина — петлю накинут.

Бандит и белый

живут в ладах.

Товарищ,

тверже крепи дисциплину

в милиционерских рядах!

Иной

хулигану

так

даже рад, —

выйдет

этакий

драчун и голосило:

— Ничего, мол,

выпимши —

свой брат —

богатырская

русская сила. —

А ты качнешься

(от пива частого),

у целой улицы нос заалел:

— Ежели,

мол,

безобразит начальство,

то нам,

разумеется,

и бог велел! —

Сорвут работу

глупым ляганьем

пивного чада

бузящие ча̀ды.

Лозунг твой:

— Хулиганам

нет пощады! —

Иной рассуждает,

морща лоб:

— Что цапать

маленьких воришек?

Ловить вора,

да такого,

чтоб

об нем

говорили в Париже! —

Если выудят

миллион

из кассы скряжьей,

новый

с рабочих

сдерет задарма.

На мелочь глаз!

На мелкие кражи,

потрошащие

тощий

рабочий карман!

В нашей республике

свет не равен:

чем дальше от центра —

тем глубже ночи.

Милиционер,

в темноту окраин

глаз вонзай

острей и зорче!

Пока

за нашим

октябрьским гулом

и в странах других

не пройдет такой

стой,

береги своим караулом

копейки,

людей,

дома

и покой.

[1926]

Еврей*

(Товарищам из Озета)

Бывало,

начни о вопросе еврейском

тебе

собеседник

ответит резко:

— Еврей?

На Ильинке!

Все в одной ли́нийке!

Еврей — караты,

еврей — валюта…

Люто богаты

и жадны люто.

А тут

им

дают Крым!

А Крым известен:

не карта, а козырь;

на лучшем месте —

дворцы и розы. —

Так врут

рабочим врагов голоса,

но ты, рабочий,

но ты —

ты должен честно взглянуть в глаза

еврейской нищеты.

И до сегодня

над Западным краем

слышатся отзвуки

стонов и рёва.

Это, «жидов»

за бунты карая,

тешилась

пуля и плеть царёва.

Как будто бы

у крови стока

стоишь

у столбцов статистических выкладок.

И липнет

пух

из перин Белостока

к лежащим глазам,

которые выколоты.

Уставив зрачок

и желт и огромен,

глядело солнце,

едва не заплакав.

Как там —

война

проходила в погроме:

и немец,

и русский,

и шайки поляков.

Потом демократы

во весь свой мах

громили денно