был тогда,

Доверчивый, свободный и беспечный.

Ужели больше нет от них следа,

От этих дум, от простоты сердечной?..

О, только бы ты пожалел о них, —

И дела нет мне до врагов моих.

СХV

Пусть хмурит брови Аристарх[12] журнальный:

В печальном сердце — тихо и светло;

Въезжаю в гавань, — кончен путь мой дальний…

О, друг, утешься, подыми чело

С улыбкою спокойной и печальной,

Прощая Богу смерть и людям зло:

В сияньи солнца есть еще отрада…

Ты улыбнулся, — вот моя награда!

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

I

Уже никто не вденет ногу в стремя, —

Ты одряхлел, классический Пегас,

Тебе подсекло крылья злое Время:

Влачишься ты по улицам у нас,

Где давит сердце вечной скуки бремя,

Где в мутной снежной тьме чуть брезжит газ,

Где нет ни воли, ни любви, ни солнца, —

Хромою клячей бедного чухонца…

II

От рифмы я отвык, и мне начать

Вторую песнь трудней, чем сдвинуть гору.

Но если час пришел — нельзя молчать:

Слетающих видений внемля хору,

Их голосам я должен отвечать;

И как цветник в полуденную пору —

Жужжаньем пчел, как берег — шумом волн,

Созвучьями недаром слух мой полн.

III

Их музыка подобна поцелую:

И рифма с рифмой — нежная чета —

Сливаются в гармонию живую;

Так ищут уст влюбленные уста.

Я близость бога сладостного чую:

Когда душа уныла и пуста, —

Поэзия — от всех скорбей лекарство.

Уйдем же к ней мы в призрачное царство!

IV

Там нет ни зла людского, ни добра,

Там даже смерти не страшна угроза.

Луна порой в немые вечера

На стеклах бледные цветы мороза

Вдруг оживит: что значит их игра

Бесцельная?.. Холодной жизни проза,

Гори, гори и ты в стихе моем,

Как этот лед, таинственным огнем!

V

О, юность бедная моя, как мало

Ты вольных игр и счастья мне дала:

Классической премудрости начало,

Словарь латинский, холод, скука, мгла…

Как часто я бранил тебя, бывало;

Но все прошло, — теперь не помню зла:

Не до конца сумели в пыльной груде

Нелепых книг тебя испортить люди.

VI

За сладостный, невинный жар в крови,

За первые неопытные грезы,

За детское предчувствие любви

Среди унынья, холода и прозы,

За маленькие радости твои,

За одинокие, немые слезы,

О, молодость, за красоту твою

Тебя люблю, тебе я гимн пою!

VII

Врата несуществующего рая,

Ненаступивших радостей залог,

Благословлю обман твой, умирая.

Я никогда проклясть тебя не мог,

О горькая, о жалкая, святая,

Тебя непобедимой создал Бог:

В тебе есть холод, девственная нега

И чистота нетронутого снега…

VIII

Однажды мы весною в первый раз

Открыли окна слишком рано, в марте;

Пахнул к нам свежий воздух в душный класс;

На стенах с пятнами чернил, на парте,

Изрезанной ножами в скучный час

Закона Божьего, на пестрой карте

Америки луч солнечный блестел,

В листах грамматик ветер шелестел.

IX

Я думаю, Армидин[13] сад, и ты бы

Нам более счастливых не дал грез,

Чем грязный двор, где льда седого глыбы

Кололи дворники; не запах роз,

А москательных лавок, мяса, рыбы —

Зефир весенний с рынка нам принес…

А воробьи на крышах стаей шумной

Чирикали от радости безумной.

Х

Смотрели жадно мы на красный дом,

Влюбившись сразу в барышню-соседку.

К окну подходит — видно за стеклом, —

Чтобы крупы насыпать птице в клетку.

Тетради, книги наши под столом:

Как мотылек, попавший детям в сетку,

Трепещет сердце, и волнует кровь

Мне глупая и милая любовь.

XI

Пусть наглухо опять окно закрыли:

Проснувшись вдруг от мертвенного сна,

Сквозь мутное стекло под слоем пыли,

Глядим, — душа надеждою полна,

Мгновенно всю грамматику забыли.

Ты победила, вечная весна!

Так молодость в тюрьме находит радость

И горечь жизни превращает в сладость…

XII

Мне эта улица мила с тех пор:

В галантерейной маленькой лавчонке

Доныне все еще пленяют взор

И те же чувства будят, как в ребенке, —

Знакомых ситцев пестренький узор,

Духи, помада, зеркальца, гребенки

И волны подвенечной кисеи —

Соблазны юной прачки и швеи.

XIII

Душа волненьем сладким вновь объята,

Когда по тем местам я прохожу;

Как тихий свет унылого заката,

Я в улице безмолвной нахожу

Следы тех дней, которым нет возврата…

И сам не знаю, чем в них дорожу;

Но жизнь кругом — холодная пустыня,

Лишь в прошлом все — отрада и святыня.

XIV

Люблю я запах елки в Рождество,

Когда она таинственно и жарко

Горит, и все мы ждем Бог весть чего…

Пускай беду пророчит злая Парка, —

Я верю в елку, верю в торжество,

По-прежнему от Бога жду подарка.

Как елка, ты — в огнях, ночная твердь.

Ужель подарок Бога — только смерть?

ХV

Все мимолетно — радости и мука,

Но вечное проклятие богов —

Не смерть, не старость, не болезнь, а скука,

Немая скука долгих вечеров,

Скучать с приличным видом есть наука

Важнейшая для умных и глупцов:

Подруги наши — страсть, любовь иль злоба,

А скука — вечная жена до гроба.

XVI

О, темная владычица людей,

Как рано я узнал твои морщины,

Недвижный взор твоих слепых очей,

Лицо мертвее серой паутины

И тихий лепет злых твоих речей!..

Но оживлять унылые картины

Не буду вновь: уж я сказал о том,

Чем был наш мрачный и холодный дом.

XVII

Все важно в нем и сонно, и прилично.

Отец любил детей, но издали:

Он каждую субботу педантично,

Просматривая баллы, за нули

Нотации читать умел отлично.

Без дружбы, вечно ссорясь, мы росли

Все вместе, кучей, как в тени древесной

Семья грибов: нам было слишком тесно…

XVIII

С Сергеем мы ходили в тот же класс.

Напоминая бойкую лисичку,

Зрачки зеленоватых быстрых глаз

Лукаво щурить он имел привычку;

Лицо в веснушках помню как сейчас,

Пронырливый и острый носик; кличку

Всему давал он метко; был актер

И дипломат, насмешлив и хитер.

XIX

А неуклюжий Саша, молчаливый,

С лицом румяным и тупым, в очках, —

Как медвежонок, дикий и ленивый;

В монахи собирался он, в делах

Земных не видя толку; горделивый

Тот замысел погиб и стал монах —

Немало в жизни всяких превращений —

Чиновником особых поручений.

ХХ

Благоразумен, важен, как старик,

Был Коля гимназистом идеальным;

Премудрость всех учебников постиг.

С лицом худым, бескровным и печальным,

Питая страсть, как первый ученик,

К пятеркам с плюсом и листам похвальным,

Смиряться он умел, терпеть и ждать

И всякому начальству угождать.

XXI

Но иногда, романтик добродушный,

Про все забыв, каких-то ведьм и фей,

И рыцарей, и замок их воздушный

Чертил пером в тиши воскресных дней,

Воображенью странному послушный,

Он на полях латинских словарей,

Влюбленный в этот мир необычайный:

Он верил в сны, пророчества и тайны…

XXII

У нас в крови — неугасимый жар

Мистического бреда; это — сходство

Семейное, опасный людям дар,

Наследственный недуг иль превосходство,

Под пеплом жизни тлеющий пожар, —

Не ведаю — талант или уродство…

Вольнолюбивый, непокорный дух,

Доныне в нас огонь твой не потух.

XXIII

Обычный в жизни путь ему неведом,

Противен будничный и тесный круг.

Был Костя, старший брат мой, правоведом;

Но поступил он, возмутившись вдруг,

И полный нигилизма модным бредом,

На факультет естественных наук:

Не следуя отцовскому примеру,

Он погубил блестящую карьеру.

XXIV

Самонадеян и умен, и горд,

Наш мертвый дом, чиновничий и серый,

Он презирал: настойчив, волей тверд,

В добре и зле без удержу, без меры,

От микроскопов ждал он и реторт

Неведомых чудес и новой веры.

Любила мать его; с отцом всегда

Была у Кости тайная вражда.

XXV

Мне помнится под колбою стеклянной

Спиртовой лампочки дрожащий блеск

И жидкости опаловой, туманной

В прозрачных стенках легкий звон и плеск,

Волшебной искры голубой и странной

На гальванической машине треск…

В густой тени большого кабинета

Желтели кости пыльного скелета.

XXVI

Мне объяснял фанатик молодой

Открытья, чудеса лабораторий,

Неясные мелькали предо мной

Отрывки дерзновеннейших теорий;

Показывал он в капле водяной

Друг друга пожиравших инфузорий,

И слушал я, потупив робкий взор,

Про Дарвинов естественный подбор.

XXVII

Я чувствовал, что он не прав во многом:

Краснея, запинался я, дрожал,

Ребяческим и неумелым слогом

На доводы науки возражал,

Когда, смеясь над чертом и над Богом,

Он все, во что я верил, разрушал…

Хотя и страшно было мне и больно, —

Запретный плод прельщал меня невольно.

XXVIII

И любопытство жадное влекло

К опасности на крайние ступени,

И в первый раз на детское чело

Уже недетских дум ложились тени:

Пленяет душу человека зло.

Как некогда Адаму в райской сени —

«Вкуси и будешь богом», — мудрый Змей,

Коварный дал совет душе моей.

XXIX

В столовой раз за чаем мы сидели;

Здесь маятник медлительных часов,

Влачившихся без отдыха, без цели,

Вкус тех же булок, звуки тех же слов

И тусклые обои надоели

Знакомым видом желтеньких цветов.

На ужин экономно разогреты

Унылые вчерашние котлеты.

ХХХ

Из всех углов ползет ночная тень,

Цедится струйка жиденького чая

Сквозь ситечко; смотреть и думать — лень,

Царит безмолвье, мысли удручая…

У матери — всегдашняя мигрень.

И лампа бледная горит, скучая,

И силы нет дремоты превозмочь, —

Скорей бы сон бесчувственный и ночь.

XXXI

Вдруг настежь дверь, — и дрогнул воздух сонный,

И старший брат с улыбкой на устах

Вошел и, нашей скукой изумленный,

Тотчас притих; румянец на щеках

Еще горит, морозом оживленный,

Пылинки снега тают в волосах:

Он с улицы принес душистый холод,

Глаза блестят, — он радостен и молод.

XXXII

Отец спросил: «Откуда?» — «Из суда, —

Присяжные Засулич оправдали!»

«Как? ту, что в Трепова стреляла?» — «Да». —

«Не может быть!..» — «Такой восторг был в зале,

Какого не бывало никогда:

Мы полную победу одержали!»

Отец сердито молвил: «Что за вздор!»

И вспыхнул вдруг ожесточенный спор.

XXXIII

И шепотом беспомощных молений

Напрасно мама хочет их унять:

То спор был вечный, распря поколений, —

Не уступают оба ни на пядь,

Не слушают друг друга: «Убеждений

Вы права не имеете стеснять!» —

Кричит студент; они вскочили оба, —

В очах старинная слепая злоба.

XXXIV

«Наука доказала…» — «Чушь и гниль —

Твоя наука… Вечные основы

Религии…» — «Основы ваши — гниль!

Пред истиною все они готовы

Рассыпаться, как мертвый прах и пыль…

Нам Спенсер дал для жизни принцип новый!» —

«А Бог?..» — «Нет Бога!» — «Спенсер твой —

дурак!»

Дошли до Бога, — это скверный знак.

ХХХV

Теперь конец уж ясен бедной маме, —

Ей скажет муж: «Во всем — твоя вина.

Детей избаловала!» В этой драме

Немою жертвой быть обречена,

Печальными и кроткими глазами,

Беспомощного ужаса полна,

Глядит на них и вся мольбою дышит:

Никто ее не видит и не слышит.

XXXVI

«Прочь, негодяй, из дома моего!..» —

Кричит отец, бледнея. «Ради Бога,

Не будь к нему жесток, прости его,

Ну, хоть меня ты пожалей немного!» —

«Нет, не просите, мама, — ничего —

Не надо! — Костя ей кричит с порога, —

Я рад уйти: мне воля дорога,

Не будет больше здесь моя нога!

XXXVII

Вам оскорблять себя я не позволю…»

И он дверями хлопнул. Мать жалел,

Но думал я, что Костя выбрал долю

Завидную: как был он горд и смел!

И за героем я рвался на волю,

Я сам дрожал от злобы и горел:

Душа была смятением объята;

Я разделить хотел бы участь брата.

ХХХVIII

И долго я в ту ночь не мог уснуть:

Все чудились мне тихие рыданья;

Предчувствием беды сжималась грудь.

Я встал; лишь уличных огней мерцанье

По комнате мне озаряло путь,

Когда среди глубокого молчанья,

Как вор, прокравшись в темный длинный зал,

Я разговор из спальни услыхал:

XXXIX

«Он может повредить моей карьере…

Каков щенок, мальчишка, нигилист!» —

«Ну, денег дай ему по крайней мере:

Он вспыльчив, сердцем же он добр и чист…»

Я ухо приложил к закрытой двери

И в темноте внимал, дрожа, как лист,

И страшно было мне, стучали зубы:

Слова отца безжалостны и грубы.

XL

С тех пор прошли года, но помню то,

Что слышал там: осталось в сердце жало.

«Он — сын твой, не губи его, — за что?..» —

«Ведь я сказал: дам сорок в месяц». — «Мало». —

«А сколько ж?» — «Сто». — «Ну, пятьдесят…» —

«Нет, сто…»

Мольбою долгой, долгой и усталой,

Упрямой силою любви своей

Она боролась с ним из-за грошей.

XLI

Я слов уже не слышал — только звуки

Все тех же просьб: так падает вода

И точит твердый камень; лишь от скуки

Он делал ей уступку иногда.

Она ему в слезах целует руки,

Терпеньем побеждает, как всегда,

Смирением глубоким и притворством,

И жертв незримых медленным упорством.

XLII

Мы грешны все: я не сужу отца.

Но ужаса я полн и отвращенья

К семейной пытке,