сейчас же исчезла в сумерках улицы, я собрался с мыслями. Нет, конечно, ее нельзя было отпускать одну: припадок, весьма вероятно, мог повториться. В конце концов, это меня мало касалось, я совершенно был равнодушен к судьбе незнакомки под черной вуалеткой, но, подите же, часто наши поступки почти необъяснимы, а, вместе с тем, кажутся нам необходимыми. Своего рода категорический императив.

Я уже вижу вашу двусмысленную усмешечку, но уверяю вас, что это так, только так.

Моя дама шла очень медленно, ежеминутно останавливаясь. Я сразу же увидал ее и нагнал.

На улицах зажглись фонари, и серая муть стала от этого еще гуще. Кроме того, дождь усилился, по асфальту текли целые потоки, нужно было куда-нибудь спасаться.

Я нагнулся к лицу незнакомки, снова, как и в первый раз, приподнял котелок и проговорил решительно:

— Я боюсь оставить вас одну в таком состоянии и в такую погоду, но если вам это не нравится, я готов удалиться.

Она ответила тотчас же:

— Улицы принадлежат всем — вы свободны идти, куда вам угодно.

Этот ответ был слишком ясен и потому неожидан. Я смутился и сказал пошлость (точно нарочно мои опасения на этот счет оправдывались):

— Если женщина так хороша, как вы, полиция должна была бы запрещать ей выходить одной, ее появление представляет для нас слишком большой соблазн. Не думайте, что я пользуюсь вашей минутной слабостью и тем, что вы уже раз первая обратились ко мне. Но теперь я не мог не последовать за вами, может быть, потому, что мне казалось, вам нужна моя помощь. Дождь все усиливается, вы еще слабы — я вижу это по вашей походке. Здесь за углом стоят моторы. Мы сядем и поедем, куда вам угодно, но ваше место в такой час и в такую погоду, во всяком случае, не тут, на улице.

Если раз начнешь говорить глупости, то уже трудно остановиться. Это похоже на соловьиное пенье — так же красноречиво и избито.

Не дожидаясь ответа, я подхватил свою спутницу под локоть и помог ей войти в каретку. Она молчаливо и покорно уселась в ее темной глубине.

— Куда прикажете? — спросил шофер.

Так как незнакомка все еще молчала и, кажется, не думала отвечать — точно заснула там, в своем уголку, — то я крикнул в пространство: «Все равно», — и захлопнул дверцу.

Но как только мотор зафыркал, зашипел и потом понесся во тьму и дождь, как только начался наш бешеный бег по Москве, которого я никогда не забуду (шофер, должно быть, понял, что тут можно поживиться), так сейчас же таинственная моя спутница промолвила тихо, но голосом твердым, не допускающим возражения:

— Не задавайте мне никаких вопросов — я не стану вам отвечать на них, предупреждаю вас. Вы не знакомы со мною, меня не знаете и, чтобы то ни было, никогда обо мне ничего не узнаете и никогда больше меня не увидите. Москва — человеческая пустыня, и потерять в ней человека легче, чем найти. Я хотела завлечь кого-нибудь на улице — из каприза, испорченности, фантазерства — думайте, как хотите — и случайно выбрала вас. Пеняйте на судьбу, если вам угодно, или благодарите ее.

Сбитый окончательно с толку, я пробормотал растерянно:

— Значит, ваш вопрос о времени… ваша слабость… были только предлогом?

Но она не ответила. Она стала нема, как рыба, неподвижна, как истукан, — я не подберу более резких сравнений только из уважения к вам, потому что, по правде сказать, после нескольких минут упрашиваний я уже стал злиться… У нее была железная воля, черт возьми, у этой маленькой женщины, несомненно интересной, — я этого еще не видел, но ясно чувствовал. На все мои мольбы, убеждения, насмешки, довольно прозрачные намеки на подозрительность ее поведения она ни разу не разомкнула губ.

Может быть, она смеялась там, у себя под черной вуалькой с бабочками, смеялась немым смехом хитрой женщины, самым неприятным смехом, какой только я знаю.

Я ни о чем не догадывался, ничего не видел, ничего не понимал.

Весьма вероятно, вы не раз читали о чем-нибудь подобном, о таких путешествиях с незнакомками, о таинственных приключениях, о случайных встречах на улице. Этой темы касались многие беллетристы — большие и малые, но все же это не мешает мне рассказать о своем приключении, потому что оно действительно имело, место и все-таки, как-никак, заслуживает внимания. На мой взгляд, по крайней мере. Не думаю, чтобы все эти истории так походили одна на другую. Все-таки в них во всех есть что-нибудь свое, а я ведь не плохой рассказчик, и притом, уверяю вас, давно не приходилось мне читать о таких случаях, и, следовательно, тут не может быть никакого заимствования. Право, мне не до этого сейчас — слишком ярки мои собственные воспоминания.

Итак, моя спутница молчала, а я терялся в догадках, тщетно ища удобный выход из этого неловкого положения. Согласитесь, неприятно сознавать себя глупым в присутствии интересной женщины.

Наконец, я решил: если слова бесполезны, нужны действия.

Ведь не каменный же я!

И, придвинувшись к этой удивительной женщине, я дотронулся до ее руки. Она не шевельнулась, не дрогнула. Тогда я обхватил ее стан — она не двигалась; я расстегнул ей ворот пальто — она осталась мертвой; я поднял край ее черной вуалетки и поцеловал ее в губы. При смутном свете, мелькающем в стеклах каретки, я увидел правильный бледный овал лица с черными пятнами глаз. Тогда я обезумел, я потерял голову, я перестал владеть собою…

Мы неслись с ужасающей быстротой, — а может быть, это мне только казалось. Я не заметил, как автомобиль остановился — слишком внезапно, — точно я спал и меня разбудили…

• • •

Шофер постучал в стекло и спросил, куда ещё ехать. Было уже совсем темно — бедный малый, должно быть, беспокоился, что с нами? И к тому же наступал светлый праздник…

Спутница моя резко оттолкнула меня и сказала опять тем же холодным и спокойным голосом, каким говорила впервые. А, однако, за несколько минут до этого она далеко не оставалась равнодушной к моим поцелуям.

.

— Я оставлю вас, — сказала она, — и еду к себе. Но помните, если вы вздумаете еще преследовать меня, если вы сделаете за мною хоть один шаг, я расколю вам ваш череп пулей из этого револьвера, который всегда со мною.

И быстрым движением она открыла дверцу и спрыгнула на мостовую.

Я невольно подался вперед, вытаращив глаза и не находя слов для ответа.

Обернувшись еще раз в мою сторону, она кинула:

— Прощайте, сударь… Если я кажусь вам потерянным раем, то это все, что я могла сделать… большего не ждите.

Черт возьми, я сжимал кулаки от бешенства, досады, обиды. Хотя по правде сказать, чего еще хотел? Конечно, во мне говорило мелкое мужское самолюбие, которое в нас просыпается всякий раз, когда мы не являемся хозяевами положения. Но тогда я не рассуждал.

Автомобиль мой опять несся по темным улицам — я дал шоферу адрес дома, где должны были собраться мои друзья. Я все-таки решил туда поехать, хотя эта Светлая ночь была для меня окончательно испорчена. Все мои тихие романтические фантазии испарились, растаяли. Я не находил в душе своей ничего, что бы могло вернуть мне прежнее настроение.

Опустив стекло каретки, я смотрел на мелькающие мимо дома. В это время разнесся над Москвою радостный благовест. Ударил колокол у Василия Блаженного, за ним поплыл звон тысячи других колоколов — больших и маленьких.

Масленные волны их, казалось, наполнили все закоулки, все глухие тупики города. Вскоре к ним примешался смутный гул человеческой толпы.

Мы выехали на площадь, где стоял памятник Минину и Пожарскому. Все небо перед нами загорелось оранжевым заревом.

Шофер снял фуражку и перекрестился:

— Христос Воскресе! — приветствовал он меня.

Я смущенно ответил:

— Воистину Воскрес! — и попросил проехать мимо Кремля, пылающего плошками.

Мне хотелось взглянуть на крестный ход.

Вид этих святых огней, праздничного люда, колеблемых хоругвей должен был привести меня в равновесие. Когда я подъезжал, наконец, к последнему месту моих скитаний — я уже почти забыл о приключении. Я рад был даже, что оно так оборвалось и не возобновится.

Длинный, белый, пасхальный стол наполнил мою душу какой-то детской радостью.

Меня встретили общими восклицаниями, шутливыми приветствиями.

В открытые окна вливался этот ликующий звон вместе с запахами ночи, затихшего дождя, свежестью чуть пробуждающейся весны.

Мой друг, моя былая любовь, подошла ко мне легкими, торопливыми шагами. Ее полная, но стройная фигура в белом платье, ее свежее лицо тридцатилетней здоровой женщины, ее умные, серые глаза, с ласковой усмешкой и такой милой застенчивостью остановившиеся на мне, — все в ней показалось очаровательным, влило в душу мою какую-то крепкую бодрость. Повторяю, она была талантливой артисткой, но что мне до этого?

Я протянул ей руки, и мы трижды поцеловались. Потом меня стали знакомить с теми еще, кого я раньше не знал.

Но внезапно меня точно ударили обухом по голове.

В комнату входила новая гостья. Ее походка подняла во мне улегшееся было беспокойство, ее голос наполнил бешеным звоном мои уши. Не было сомнений — это была она — удивительная женщина моего приключения.

Я застыл на месте, не отрывай от нее глаз. Ее белое лицо — Пьеро, с широким пунцовым ртом и вздернутым носиком; ее голова в нимбе темных волос, ее круглые глаза, немного наивные, немного лукавые, ее тонкий стан с высокой грудью — все это я мог видеть впервые при ярком свете электричества. Так же хорошо, как и она могла видеть меня, во всем моем растерянном великолепии.

Было мгновение, когда я готов был бежать отсюда. Во всяком случае, я чувствовал себя преглупо..

Но, заметив меня, она не подала виду, что узнала своего случайного спутника. Ее глаза только на минуту стали шире и наивнее, и тотчас же она стала улыбаться своим знакомым.

Не спуская с нее глаз, захваченный вновь нервным беспокойством, напряженностью, всем эти нежданным продолжением таинственного приключения, я подошел к моему другу и спросил взволнованно:

— Ради Бога, скажите мне, кто эта дама?

Мой друг с любопытством взглянула на меня и ответила, улыбаясь:

— Я вижу, она произвела па вас впечатление. Это печально для вас, дорогой мой: она действительно обворожительна, но, увы, безупречна во всех отношениях. Ее муж очарователен, и она от него без ума — во всяком случае, их всегда можно увидеть вместе. Он блестящий музыкант и человек с большими средствами. К сожалению, он чувствует себя сегодня не особенно здоровым и не мог приехать сюда. Но удивительнее всего то, что она, несмотря па свою интересную наружность, — человек очень простой,