Она в меблированных комнатах.
— Да. Лучше все кончить сразу, чтобы больше не встречаться…
— Пусть будет по-вашему!
Четверть часа спустя они вошли в довольно приличные меблированные комнаты. Кормилка, уродливая баба с добрым и глупым лицом, дико оглядела Иванова и, по приказанию Марьи Николаевны, вышла. Ребенок, — здоровый, крепкий, как кирпич, толстый и красный, — лежал на подушках, сложенных на большом мягком кресле. Он спал крепко и с наслаждением, как умеют спать только грудные ребята.
— Вот! — сказала Марья Николаевна довольно мягко, с беспредельною ласкою глядя на ребенка.
Иванов, обогревшись, чтобы не принести ребенку холода, на цыпочках подошел к подушкам. Умиленное выражение расплылось и застыло у него на лице, просветляя недавнюю печаль.
— Можно его поцеловать? — прошептал он.
— Проснется… — нехотя отвечала Гордова.
Но Василий Иванович уже нагнулся и поцеловал ребенка в лоб. Мальчик сморщил нос, но пребыл в прежнем безмятежном состоянии.
— Как вы довезли его двухмесячного? Такой маленький!
— Он спокойный.
— Мамка эта с самого начала его кормит?
— Да. Хорошая женщина.
— По лицу заметно. Как же дальше-то с ним быть?
— Думаю найти ему помещение… поселить с мамкою.
— Прямо в чужие руки? Эх, мальчишка бедный!
Он склонился над ребенком… Марья Николаевна сурово посмотрела на него, открыла рот, хотела что-то сказать, но остановилась и, резко отвернувшись, принялась глядеть в сторону. Иванов поднял на нее влажные глаза.
— Вы что сказали?
— Я ничего не говорила. Хотела только… да лишнее!
Он опять обратился к ребенку. Марья Николаевна, в волнении, прошлась по комнате.
— Мне так хотелось самой кормить его, — сказала она внезапно.
Иванов сочувственно кивнул ей головой.
— Нельзя! Незаконный… репутация не позволяет… — раздраженно продолжала она. — Экий бедняк с первого дня рождения!.. И так на всю жизнь… без отца, без матери! Не признаю же я его своим: смелости не хватит… Быть может, когда-нибудь замуж задумаю выйти — кто меня с ним возьмет? Кому он нужен? Несчастная звезда осветила нас с ним!
Иванов молчал и все глядел на ребенка.
— Он на вас похож… рот что я хотела сказать! — сердито бросила ему Марья Николаевна.
— Разве? — радостно проговорил Василий Иванович.
— А вы не видите сами?
Какая-то новая струнка задрожала в ее голосе. Она сама не знала, что творится с нею; тепло лилось ей в душу из этой детской постельки, умиротворяло ее гнев, ненависть и презрение; голос чувственной брезгливости внезапно замолк. Ей нравилось стоять у изголовья спящего ребенка, нравилось, что Иванов сидит над ним с таким честным, преданным, отцовским лицом; нравилось сознавать, что, пока они двое здесь, ребенок не одинок в громадном свете и не беззащитен.
— Что с ним будет! Что с ним будет! — воскликнула она, всплеснув руками.
Иванов подошел к ней.
— Вы его очень любите, Маня. Я тоже.
Она смотрела в землю.
— Не женатые и во вражде друг с другом, что мы можем сделать для него, Маня? Погубим.
Она молчала.
— Выходите за меня замуж, Маня! Пусть я не буду мужем вам, но помогите мне спасти ребенка.
Она взглянула на него как спросонья.
— Я была неправа… — сказала она тихо.
— Когда, Маня?
— Погодите… Я говорила, что у нас с вами нет ничего общего… Я ошиблась: надо сказать — не было… теперь есть… Послушайте!
Она схватила его за руку.
— Простите меня: я, действительно, разлюбила вас… Но мне начинает казаться, что я была неправа, что я не имела права этого делать… и, во всяком случае, не имела права гнать вас… теперь… Мы с вами не подходящие друг к другу люди, но случай ли, другое ли что соединили нас, к сожалению, навсегда. Я мать, вы отец… между нами этот ребенок: чужими мы уже не можем стать; можем стать врагами — чужими нет…
— Я тоже думаю, — спокойно сказал Иванов, — когда вы заговорили, что если выйдете за меня, то будете мне врагом, тут я и подумал…
— Да… Мы можем ненавидеть друг друга, у нас могут выходить ужасные сцены, а мы все-таки свои… Как это странно!.. Меня удивило, что после нашего объяснения мы так мирно и тихо стоим здесь возле кроватки… Послушайте! Неужели вы можете меня любить после нашего разговора?
Василий Иванович задумался.
— Право, не знаю, Маня. Прежнего, кажется, не будет, но… я знаю одно: нам нельзя расстаться, — нечестно будет… и я не хочу расставаться.
— Долг?
— Да… долг и человечность.
Она покачала головой.
— Ах, что мне делать?!
— Выходите за меня замуж, право… Клянусь вам, я не буду докучать вам своей любовью, вы отбили у меня охоту к этому. Даю вам слово: это мое предложение — уже не вам, а нашему мальчику… Нельзя, чтоб он остался без отца и без, матери…
Марья Николаевна строго взглянула ему в глаза.
— Вы даете мне слово, что не будете предъявлять на меня никаких прав?
— Да… до тех пор, пока вы первая не сделаете шага ко мне. Не беспокойтесь: как я ни смирен, у меня есть и характер, и самолюбие… А вы меня очень оскорбили.
— Хорошо. Тогда я согласна. Я доверюсь вам. Вот вам моя рука.
Она печально улыбнулась.
— Сердце, извините, не могу предложить… Оно молчит…
— И за то спасибо: еще полчаса тому назад оно кричало против меня… Итак, начинать развод?
— Да… — с усилием выговорила Марья Николаевна и, подойдя к окну, стала смотреть в надвигавшиеся петербургские сумерки.
«А все-таки не люблю… противно мне… Исполнить долг хорошо… только это никого еще не наградило счастьем… Кончена моя жизнь!.. Прощай молодость», — подумала она, и слезы потекли по ее щекам.
МЕРТВЫЕ БОГИ (Тосканская легенда)
На небе стояла хвостатая звезда. Кровавый блеск ее огромного ядра спорил со светом луны, и набожные люди, с трепетом встречая ее еженочное появление, ждали от нее больших бед христианскому миру. Когда комета в урочный час медленно поднималась над горизонтом, влача за собой длинным хвостом круглый столб красного тумана, в ее мощном движении было нечто сверхъестественно грозное. Казалось, будто в синий простор Божьего мира ползет из первобытного мрака свирепый царь его, огненный дракон Апокалипсиса, готовый пожрать месяц и звезды и раздавить землю обломками небесного свода. Комета смущала воображение не только людей, но и животных. Сторожевые псы выли по целым ночам, с тоскливым испугом вглядываясь в нависший над землею пламенный меч и словно пытая: правду ли говорят их хозяева о чудном явлении, точно ли оно — предвестник близкой кончины мира? Светопреставления ждала вся Европа. Булла папы и эдикты королей приглашали верующих к молитве, посту и покаянию, ибо наступающий год, последний в первом тысячелетии по Рождестве Христовом, должен был, по предположению астрологов, быть и последним годом земли и тверди: годом, когда явится предсказанный апостолом ангел и, став одною стопою на суше, другою на море, поклянется Живущим вовеки, что времени уже не будет.
Без числа ходили слухи о чудесах и знамениях. В Кремоне видели, на закате, в облаках двух огненных воинов, по виду сарацинов, в бою между собою. В Нанте овца растерзала волка. Жители Авиньона в течение трех часов слышали великий воздушный шум — ярые голоса невидимых ратей и звон оружия. В самом Риме прекрасная принцесса Джеронима Альдобранди, скончавшаяся от изнурительной лихорадки, очнулась, к радости родных, на третий день от смертного сна, встала из гроба и пошла, славя Бога, слушать мессу, заказанную за ее упокой. К страхам вымышленным присоединялись страхи действительные. Землетрясение неутомимою волною перекатывалось по трем полуостровам Средиземного моря, чума бродила по Ломбардии и Провансу, норманцы неистовствовали на западе, мусульмане напирали на Европу с востока и юга. На северо-востоке нарождались славянские государства, еще неведомые, по слышно, что могучие, страшные, грозные. От Атлантического океана до Волги все бродило, как в мехе с молодым вином. Что-то зрело в воздухе, и народам, удрученным переживанием этого брожения, думалось, что зреет недоброе. Для людей, суеверных и утомленных тяжелыми временами, весть о светопреставлении была сигналом потерять голову и превратиться в пораженное паникой стадо.
Одни готовили себя к переходу в лучший мир молитвами, вступали в монастыри, бежали в пустыни, горные пещеры и в аскетических трудах, под власяницами, ждали судной трубы архангела. Другие, хотя уверенные в непременном разрушении вселенной, все-таки находили нужным зачем-то составить духовные завещания. Третьи, наконец, впадали в свирепое отчаяние и убивали остаток жизни на пьянство, разврат, преступления. Никогда еще Европа не молилась и не грешила с большим усердием. Боязнь ожидаемого переворота была так велика, что многие предпочитали кончить жизнь самоубийством, лишь бы не быть свидетелями наступающих ужасов Божьего гнева. Равнодушных было очень мало, неверующих презирали и ненавидели. За сомнение в состоявшемся уже пришествии Атихриста побивали камнями. Фанатики клятвенно уверяли, будто Антихрист не только народился, но и воцарился и сидит на римском престоле под видом папы — безбожника, ученого чернокнижника Герберта-Сильвестра.
В такое-то время случилось на диком горном пустыре, недалеко от города Пизы, странное происшествие, записанное в монастырских мемориалах под названием: «Дивные и пречудные приключения Николая Флореаса, уроженца славного города Камайоре, оружейных дел мастера и некогда доброго христианина».
Николай Флореас был молод и красив собою. Оружейное ремесло закалило его силы, развило ловкость; частое общение с людьми благородного происхождения усвоило Флореасу привычки, вид и обращение его знатных заказчиков и покупателей. Женщины говорили, что нет в Камайоре мужчины, более достойного любви, чем Николай Флореас, даже и между рыцарями герцогского двора. Если бы Флореас жил во Флоренции, Пизе или Сьенне, он, по талантам своим, наверное, сделался бы одним из народных вождей, каких так много создавали гражданские междоусобия средневековой Италии. Они выходили из низших общественных слоев, как Сфорца и Медичи, чтобы потом лет на пятьсот протянуть свою родословную, полную блистательных имен и громких подвигов. Но Николай Флореас был обывателем Камайоре, глухого горного городка, где горожане жили мирно, не делясь на политические партии. Сверх того, он был человек скромный, хотя решительный и способный. Как большинство оружейников, он знал грамоту. Он сочинял сонеты и играл на лютне.
В один летний день Николай Флореас окончил кольчатую броню, заказанную ему начальником наемников пизанской цитадели, длинноусым норманном Гвальтье. Взвалив свою ношу на осла, мастер, в сопровождении двух вооруженных Подмастерьев, направился из Камайоре горами в Пизу. Летняя ночь застала Флореаса в дороге. Она упала сразу, черпая и глухая; на аспидном небе зажглись громадные звезды и огненный столп кометы. Напрасно было бы в то дикое, разбойничье время трубить ночью у ворот какого-либо города или замка. Ответом пришельцу свистнула бы туча стрел. Средневековое гостеприимство кончалось с закатом солнца.
