изумленный. Это был он — самый гениальный и необычайный современник наш, победивший после упорной борьбы весь мир и признанный, наконец, всеми первым, единственным и несравненным.
Признаюсь, я испытывал волнение, наблюдая за этим человеком, чьи книги так повлияли на мою судьбу уже в юные годы. Этот старик был тот самый чародей, который напомнил миру забытую истину о его божественном происхождении, указал на фатум в нашей повседневности и властно потребовал от человека быть самим собою прежде всего. Это был художник ледяных вершин. От его творений веяло холодом; его видения были снежны; воздух, где жили его герои, был слишком разрежен и слишком прозрачен, — и слабые задыхались там, но сам он на этих вершинах жил вольно и дивно, гадая по звездам.
Он шел прямо на меня. Я видел его огромный лоб, седые развивающиеся пушистые волосы, сдвинутые лохматые брови и зоркие со стальным блеском глаза. Плотно сжатые губы обличали в нем человека замкнутого, сосредоточенного и равнодушного к чувственной прелести нашего обыденного мира.
Я невольно снял шляпу и поклонился. Оп ответил мне вежливым поклоном, не обнаружив ни малейшего любопытства, и невозмутимо продолжал прогулку.
— Вы знаете, кто это? — спросил я англичанина.
Он утвердительно кивнул головою. Да, он знает, кто этот старик. Он читал его произведения. Его «Умирающее светило» произвело па мистера сильнейшее впечатление. Его можно поставить и наряду с Шекспиром.
Я не говорю по-английски, и мистер Грэй объяснялся со мною на ужасном французском языке.
Желая быть любезным, он заговорил о русской литературе. Ему довелось прочесть прекрасное произведение одного русского поэта, замечательного поэта, но, к сожалению, он не может вспомнить сейчас его фамилию. Имя он помнит, но фамилию забыл.
— Я,знаю всех замечательных русских поэтов, — сказал я. — Назовите мне его имя, а я вам напомню его фамилию.
— Габриэль… Его звали Габриэлем…
Я недоумевал. Мистер подряд брови и ожидал, что я ему подскажу фамилию поэта. Наконец, я сообразил, кого имеет в виду англичанин.
— Державин… Гавриил Державин…
— Да, да, конечно… У него есть превосходная философическая ода «Бог»…
Это был единственный русский поэт, которого знал мистер Грэй.
II
Я жил в пансионе госпожи Розетт, вдовы рыбака. Нас садилось за стол обыкновенно человек пятнадцать — двадцать. Почти все были французы, буржуа из Руана, приехавшие сюда на лето отдохнуть и подышать морским воздухом. Русских было трое: я и одна молоденькая барышня со своею старою глухою теткою. Барышню звали Валентиною. В ней, пожалуй, ничего не было примечательного, но я невольно был очарован ее молодостью и тем хмелем жизни, который играл и пенился в каждом ее жесте, взгляде и в каждом звуке ее светлого, юного и нежного голоса. Мы встречались с нею часто и во время купанья, и на прогулках; я любовался ее томными и лукавыми глазами, ее улыбкою невинною, но уже таившею в себе возможности чувственных порывов, и ее тонкими душистыми пальцами, которыми она непрестанно перебирала цветы.
Мы болтали с нею обо всем непринужденно и откровенно. Ее суждения были часто неглубоки, но они никогда не были пошлы, потому что она умела вовремя замолчать, прекрасно сознавая, что слово не ее стихия и что ее очарование в ней самой, в ритме ее сердца и в бессознательных предчувствиях ее души.
Однажды, когда она, купаясь, проплыла совсем близко от меня и я увидел в зеленой волне ее розоватое, нежное плечо и заметил упругое движение ноги, я вдруг почувствовал, что голова моя пьянеет, и я после этого уже с неожиданно приятным волнением ожидал минуты, когда мы можем с нею встретиться.
Мы гуляли с нею по фалезам. Был час прилива. Океан шумел внизу, разбивая о скалы свои зелено-пенные волны. Ветхая изгородь отделяла нас от бездны, где пела, плакала и смеялась, и страшно стонала, и страшно роптала чуждая нам стихия, скрывавшая в своей глубине Бог знает какие тайны морских чудовищ с невероятными инстинктами, со своим особенным пониманием мира и, конечно, со своею особенною верою в Бога. Немудры те, которые думают, что вера в Бога свойственна только человеку. В Бога верят и лев, и голубь, и пчела. И у подводных обитателей океана есть свое слепое и темное томление по дивному Богу. Мы, люди, быть может, дальше отстоим от него, чем немые рыбы или дремлющие морские звезды… Какие сны им снятся — этим молчаливым и загадочным существам, пе ведающим ни добра, ни зла!
Я высказал что-то в этом роде моей спутнице, и она радостно с этим согласилась и призналась с улыбкою, что она иногда чувствует себя птицею и готова славить Бога нехитрою песнею, как славят его полевые и лесные твари, по уверению св. Франциска.
Мы, смеясь, сели па лугу под ивою. У Валентины на коленях был ворох цветов. Она перебирала нежными пальцами желтые и зеленые стебли, вдыхала жадно благоухания, непохожие на приторно-сладкие ароматы садовых питомцев.
Валентина учила меня плести венок, пальцы наши иногда встречались, и ее прикосновения волновали меня как мальчика.
— Жизнь прекрасна, — сказал Валентина, улыбаясь.
Я знаю, вы философ и обо всем рассуждаете свысока. Все философы всегда рассуждают свысока. Но так не надо рассуждать, мой друг. Впрочем, то, что вы сказали про морские звезды, мне нравится, потому что это смиренная мысль. Мы все должны быть, как дети. Христос так давно об этом сказал… Жизнь прекрасна, и нельзя к ней подходить с нашим человеческим мерилом разумности и вообще нельзя к ней предъявлять категорические требования, как это делают иные…
— То, что вы сказали сейчас, тоже философия. Но предоставим мыслителям рассуждать, а мы будем наслаждаться несомненным и чудесным, противоречивым и согласным вместе с тем.
— Будем наслаждаться, — повторила она, смеясь, и протянула мне несколько ирисов.
Я прижал губы к ее душистым пальцам, и она медлила их отнять у меня.
Одним словом, я влюбился в Валентину, и она была, по видимому, благосклонна ко мне. Мы то ездили на рыбацких лодках в море в обществе ее глухой тетки и любезного мистера Грэя, то с каким-нибудь руанским семейством отправлялись в каретке в Фекан, где есть ныне бездействующее старинное аббатство, прославившееся когда-то благочестием своих монахов, щедрою благотворительностью, а также умением приготовлять изысканные ликеры… Но, разумеется, я мечтал о тайных свиданиях с прелестною Валентиною, и, наконец, она согласилась прийти ночью на берег моря, где стояли рыбацкие суда.
Я полчаса ходил по гравию в приятном волнении. Ночь была лунная, но облака, как темные бараны, бежали диким стадом по небу, и причудливый зыбкий свет делал все вокруг обманчивым… К тому же время от времени яркие лучи маяка, направляемые подвижным прожектором, освещали море, задевая иногда и берег своими слепительными стрелами. Рыбацкие лодки с убранными парусами казались теперь скелетами каких-то допотопных живот-пых, выброшенных на берег океаном.
Наконец, я услышал легкие шуршащие шаги и тотчас же бросился навстречу Валентине, которая шла ко мне вся закутанная в черную шаль.
— Вы пришли, Валентина. Вы пришли, — бормотал я, сжимая ее тонкую руку, наслаждаясь теплотою ее нежной ладони.
— Ах, как все таинственно сейчас! — сказала она шепотом.
Мы подошли совсем близко к морю, и Валентина села на камень. Я стал на колени у ее ног и стал говорить те несвязные слова, неразумные и неубедительные для трезвого человека, которые так понятны и необходимы любовникам. В сущности, эти любовные фразы нужны лишь для того, чтобы оправдать как-то паше безумие, придать ему видимость смысла и логики.
Валентина коснулась своими пальцами моих волос. Я уже не мог рассуждать и быть благоразумным. Я поднял голову, и мои губы встретились с ее губами. Этот горячий полуоткрытый рот, похожий на алый нежный цветок, одурманил меня. Я чувствовал ее стройное гибкое тело, прильнувшее ко мне. Повинуясь непонятному инстинкту, я поднял Валентину и стал ходить с нею по берегу взад и вперед, наслаждаясь тем, что она у меня на руках, что я чувствую ее всю, что она почти принадлежит мне безраздельно…
Она приходила ко мне на свидание каждую ночь. Наконец, она обещала прийти ко мне в комнату. Я ждал ее нетерпеливо и страстно, не рассуждая о том, чем все это может кончиться. Она пришла ко мне в полночь. Едва она переступила порог моей комнаты, я бросился к ее ногам, целуя ее платье, обнимая жадно ее колени… Но она была почему-то пуглива и холодна на этот раз… Она слегка отстранилась от меня и произнесла какую-то обыкновенную фразу, на которую надо было ответить… Мой праздник погас почему-то. Мы обменивались незначительными словами. Какой-то демон внушил мне спросить ее:
— Вы не обратили внимания на седого старика в сером сюртуке и в серой шляпе, который на днях появился здесь, в Ипоре?
— Нет, я не видала его, — сказала она тихо и прибавила, как бы припоминая что-то: — Я знала одного человека, который всегда носил серый сюртук и серую шляпу. Этот человек имел большое значение в моей жизни… Л почему вы спросили, видела ли я старика, который недавно сюда приехал?
— Этот старик, — сказал я, запинаясь. — Этот старик…
И я назвал имя, известное всему миру.
Валентина внезапно встала и прижала руки к груди, как будто задыхаясь.
— Оп здесь! Вы уверены, что он здесь? Боже мой! Боже мой! — шептала она в странном волнении.
Теперь настала моя очередь спросить ее:
— Вы были раньше с ним знакомы?
Она странно и неясно ответила мне:
— Да… То есть нет… Лично я не была знакома, но я видела его однажды… Впрочем, я, кажется, говорю неправду. Не спрашивайте меня, Бога ради…
— Вы так взволнованы! — пробормотал я, недоумевая и уже почти ревнуя.
— Не думайте об этом, мой дорогой, — прервала она меня, бледнея, однако. — Я когда-то зачитывалась произведениями этого человека. Они произвели на меня исключительное впечатление… Но я не признаю его в конце концов. То есть я хочу сказать, что его гений на ложном пути. Он слишком умен, этот старик. И он был всегда слишком холодным, кроме того.
Я чувствовал, что мысли об этом старике отвлекли мою Валентину от того, что более всего меня волновало сейчас, и, слегка разочарованный и смущенный, я сказал, опустив голову:
— И вы сегодня, кажется, чувствуете себя более рассудительной, чем вчера и вообще в эти счастливые для меня дни.
— Не совсем так, — проговорила она задумчиво. — Но вместе нам сегодня нельзя быть. Я покажусь вам неприятной… Прощайте.
И она неожиданно выбежала из комнаты. Это было паше последнее свидание. Тщетно старался я снова встретить ее без посторонних свидетелей, с
