глазу на глаз. Она под разными предлогами уклонялась от свиданий.
Я видел ее лишь за завтраком, обедом или на пикниках, когда приходилось говорить по-французски и когда каждый мог вмешаться в нашу беседу.
Однажды все общество пошло па мол и там все любовались закатом, в самом деле красивым. Кто-то затеял разговор о любви. И добрые буржуа с удовольствием обменивались сантиментальными афоризмами. Неожиданно Валентина приняла участие в беседе.
— Нет большего преступления, — сказала она серьезно, — как пожертвовать любовью. Я знала одного замечательного человека, одного писателя, который прекраспо понимал это и выразил это в своих творениях, но у пего была тайная мысль, что творчество выше любви. И что же! Он погиб в конце концов…
— Погиб! Как погиб? — спросил кто-то.
— Да, погиб в своих собственных глазах… Я уверена в этом. Он бежал от своей возлюбленной, полагая, что все земное его недостойно… Но я верю, что судьба ему отомстит… И отмщением будет возвращенная немилосердная любовь…
Добрые буржуа не поняли, разумеется, ничего из этих слов Валентины. А у меня явилось странное подозрение, и я жадно слушал эту девушку, в которой проснулась женщина или, быть может, сама чародейка Медея.
Я хотел проводить ее домой, но она взяла под руку свою глухую тетушку и поспешила уйти, покинув меня.
Мой друг, мистер Грэй, заметив мою печаль, старался развлечь. меня, по его добрые намерения не увенчались успехом. Напрасно катал он меня па яхте, напрасно предлагал состязаться в плавании и сам показывал чудеса ловкости.
Я тосковал. Я избегал общества и даже мистера Грэя.
Однажды, гуляя вечером по фалезам, я подошел к обрыву и сел на выступе скалы. Обхватив одною рукою ствол каштана, я перегнулся и заглянул вниз, на берег, где валялись камни, всегда влажные, омываемые морского пеною во время прилива.
То, что я увидел там, внизу, было так неожиданно, что у ценя закружилась голова и я едва по упал со скалы…
На одном из камней стояла моя Валентина с охапкой цветов в руках, а перед нею, на коленях, уронив свою серую шляпу, стоял мой старик, этот гениальный человек, предлагавший миру принять его безусловные заповеди…
Я ничего не мог понять: этот одинокий скиталец по горным вершинам склоняет теперь свои седины к ногам миловидной девчонки, у которой такие лукавые глаза и так прелестны душистые розовые пальцы…
— Отмщение! — подумал я. — Это безумная жизнь, вечно юная, отвергнутая разумом, мстит за себя…
С. М. ГОРОДЕЦКИЙ
ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ОДНУ (Новелла)
Посвящаю М. М. Гаккебуш
1
Пароход тихо подходил к Мессине.
Издалека были видны тревожные очертания окрестных гор, как будто еще не успевших успокоиться после землетрясения, разрушившего город.
Инженер Пьетро Монти, стоя па палубе, рассматривал в бинокль эти горы со склонами, слишком стремительными, с вершинами, слишком острыми.
Скоро стали видны и развалины города.
У самого берега сияли выбитыми окнами уцелевшие стены дворцов, кругом них бессмысленно и страшно громоздились, вздымались, торчали зубьями, лежали кучами остатки городских зданий. Иногда совершенно пустые места виднелись среди развалин. Кое-где уже успели пышно разростись деревья. Безоблачное, нежное небо стояло над развалинами. Ослепительное солнце топило их в белом свете. Синее море послушно лежало у берегов.
Пьетро Монти почувствовал, что ему дурно, и сошел в каюту.
Темно-синяя, с зеленым отливом, вода ласково плескалась в круглое окошечко. В полумраке и прохладе Монти пришел в себя. Воспоминания на минуту стали менее мучительны и более подробны.
В сознании Монти живо возник затерянный в глуши Сибири городок, где он работал последние годы, и шумная, пьяная встреча нового, девятьсот девятого года, во время которой пришло первое известие о мессинской катастрофе. Сообщение говорило кратко, что город погиб и что число жертв доходит до ста тысяч.
Пьетро Монти странно было бы думать, что от смерти мог спастись его отец, дряхлый старик, живший в Мессине. Дальнейшие известия только укрепляли его в этой мысли, а когда письма от отца, хоть и редкие, прекратились совершенно, он счел его мертвым и перенес эту скорбь стойко, как истый потомок римлян.
Он был тогда в зрелых годах, в расцвете сил. Получив образование в России, он считал себя ее сыном не менее, чем сыном Италии, где родился. Работа его увлекала. Женившись второй раз, после развода, на дочери золотопромышленника, девушке простой и красивой, он готов был тогда считать себя счастливым. Так длилось четыре года, до этой зимы, когда Пьетро Монти вдруг показалось, что он начинает стареть и что старость эта начинается не от чего иного, как от того благополучия, в котором он живет.
Бесконечные метели и снега стали наводить па него тоску. Заметив однажды, что виски его уже серебрятся, Пьетро Монти впал в уныние.
В эту же зиму он узнал о смерти своей первой жены, с которой он развелся, измученный ее тревожной, всегда чего-то искавшей душой. Разводясь, он считал ее полубольной, а русских, у которых почти все девушки похожи на нее, — несчастными. Теперь же, в эту зиму, после четырехлетней спокойной жизни, она стала казаться ему единственной женщиной, с которой он мог бы не чувствовать тоски и уныния. Чем живее воскресал перед ним ее образ, тем невыносимее становилась для него жизнь в Сибири.
Среди этих беспокойств у него возникла мысль, что отец его, быть может, жив, что среди немногих спасшихся мог быть именно он и что отсутствие писем вовсе еще не обозначает смерти.
Им овладела настоящая сыновняя страсть. Увидеть отца стало его мечтой. И он решил или разыскать его среди спасенных, или убедиться в его гибели.
Пьетро Монти был хорошим инженером и красивым мужем. Он понял это, когда увидел, с каким трудом отпускают его в далекое путешествие жена и начальство.
Но ничего не могло уже остановить его, и зима была еще лютой, когда он уехал.
Бесконечно длинной и утомительной была для него дорога, но по мере того, как он выбирался из снегов и пустынь немого востока в шум и грохот запада, в нем разгорались надежды и на какую-то новую жизнь и на то, что отец его не погиб.
Всю Италию он проехал не останавливаясь и последнюю ночь перехода от Неаполя в Мессину не спал, колеблясь между отчаяньем и надеждой. То ему представлялось, как он обнимает седого, с дрожащими от радости руками своего отца; то ему рисовались все ужасы катастрофы, как они описывались в газетах и журналах.
Но то, что оп испытал, увидев в действительности развалины Мессины, превзошло всякие меры горя и ужаса.
Полулежа теперь в своей каюте, он собирал все силы, чтобы опять выйти на палубу, откуда слышались крики команды, свистки и топот. Пароход, по-видимому, подходил к пристани. Вот замолчали машины. Вот заскрипела якорная цепь.
Пьетро Монти быстро поднялся на палубу. Пароход окружен был лодками. Лодочники снизу перебранивались с матросами, кидавшими и спускавшими на канатах багаж. Пассажиры толпились у бортов. Все было как в самом обыкновенном порту; никто как будто не замечал того, что было перед глазами.
А развалины вблизи были еще страшнее…
Пьетро Монти, с сильно бьющимся сердцем, поспешил спуститься в лодку: ведь он, быть может, сейчас увидит отца.
Лодочник привез его в Новую Мессину. Это был деревянный, одноэтажный город, напоминавший русские холерные бараки, построенный наскоро, с маленькими магазинами, со странным, как сразу заметил Пьетро Монти, населением: если б не дети, город казался бы населенным мертвецами, так непохожи были эти люди в своей повседневной суете па обычных итальянцев. Кафе были полны, в магазины ежеминутно заходили покупатели, смех и говор слышались всюду, но все это происходило автоматически, не касаясь глубины сознания, где таилось одно: память о катастрофе. Лишняя, неизгладимая черта была в мозгу у всех этих людей. У иных это отражалось в глазах, то блуждающих, то остановившихся; у иных — в походке, похожей на бегство, в пригнувшейся спине; у иных замечалось ослабление чувства равновесия. И каждому хотелось скрыть все это от себя и от других как можно искуснее.
Пьетро Монти вошел в гостиницу.
Его провели в небольшую комнату, пахнувшую лаком и свежим деревом. Вся постройка была сделана из тонких изящных досок и напоминала дачи в Финляндии. В этой хрупкости было беспокойство. Из ресторана доносился напряженный смех и звон посуды.
Пьетро Монти переоделся.
Поглядев в зеркало, он не узнал своего лица, так изменилось оно за эту долгую дорогу и последнюю ночь. Высокий лоб был напряжен, глаза смотрели устало и напуганно, усы отросли и еще более подчеркивали выражение горечи, которое появилось в губах. Седины в волосах заметно прибавилось.
Завязав галстук, он прошел в ресторан.
За одним из столиков сидели офицеры. Один из них бессмысленно кричал:
— Кофе, фрукты, сыр! Кофе, фрукты, сыр!
Лакей стоял, согнувшись, и ожидал, когда он кончит.
Монти заметил, что все офицеры были пьяны. А пьяных, как он помнил, никогда не бывает видно в Италии.
Он спросил вина, которым славилась Мессина.
Лакей ответил с горькой улыбкой, что вина нет, производство прекратилось.
2
В этот же день Монти поехал в старый город. Новый выстроился в полуверсте от него.
В кармане Монти судорожно сжимал последнее письмо отца с его адресом. На все расспросы в новом городе ему отвечали одно, что погибло девяносто тысяч жителей. Фамилии Монти никто из оставшихся в живых не помнил.
Когда Монти показал кучеру адрес, он болезненно улыбнулся и ответил кратко, что теперь там ничего нет.
— Как и здесь! — добавил он, показывая кнутом вокруг себя.
Монти не заметил, что они уже ехали улицей, главной улицей, от которой в этом месте осталась одна мостовая.
Невозможно было представить, что здесь стояли дома, что они могли исчезнуть бесследно, разбитые в прах и унесенные морем, которое так спокойно синело в нескольких саженях отсюда.
— После землетрясения с моря пришла волна и все смыла, — рассказывал кучер. — Все продолжалось только тридцать две секунды…
Одна за другой кругом вырастали развалины зданий. У иных уцелели фасады, и в пустые окна видны были груды мусора; с иных фасады были сорваны, и внутренность обнажена. Тут остатки стен пестрели различной раскраской комнат, на месте потолков и полов висели балки. Всюду, где можно, росла трава, кустарники и молодые деревья.
Кучер остановился у театра. Удар пришелся в партер. Крыша провалилась, здание расселось, но устояло. В нижнем этаже па окнах толстые железные прутья согнулись с легкостью самой тонкой проволоки..
У входа Монти встретил старичок. Тут же, в проходе, он устроил музей Мессины и торговал реликвиями катастрофы.
Монти заметил шелковую женскую туфлю, бутылку, смятую, как будто она была мягкой, кое-какую утварь, кое-что из бутафории.
На стене висела огромная афиша с именами актеров. В тот вечер, 28 декабря, шла «Аида». Представление уже кончилось, но актеры погибли в гостинице.
Монти провели
