молча. Изредка отец говорил что-то матери, да бабушка выкрикивала отдельные слова своих молитв.
Стася тоже старалась молчать, как большая. Ей был уж девятый год. Она то укутывала свою куклу, то поправляла платок на шее Яна.
Но Яну хотелось разговаривать, расспрашивать, разузнавать. Со всей страстностью, свойственной шестилетнему уму, он хотел узнать все точно, немедленно и подробно.
Он знал, что это — война.
Он отчетливо заметил и запомнил все, что произошло со вчерашнего дня, запомнил вместе со своими детскими делами.
Это было утром. Он стоял и рассматривал большую грушу, которую отец только что подвязал тряпкой, чтоб она не упала от тяжести и дозрела б.
Именно это и хотелось подметить Яну — как груша будет дозревать.
Это было последнее его впечатление до войны.
До этого он слышал про войну и представлял себе ее как много-много веселых солдат.
До этого он не замечал тревоги, которая шла от местечка к местечку и дошла, наконец, до усадьбы, арендуемой отцом, заставив в одну ночь разбежаться всех слуг.
Отец был упрям, говорил, что он не уйдет, и продолжал хозяйничать.
Правда, Ян заметил, что у отца, когда он подвязывал грушу, сильно дрожали руки. Но Ян подумать нс мог, что это от войны.
И вот, когда он стоял и рассматривал грушу, вдруг началась для него война.
Вся дрожа, подбежала к нему Стася и стала надевать на пего свою шубу.
У Яна еще не было своей, ему собирались шить.
Ян заупрямился: разве можно мальчику девочкину шубу носить?
Но сестра вместо того, чтоб уступить, ударила его слегка, по затылку и закричала:
— Надевай сейчас же, или немец придет и тебя убьет!
Ян присмирел.
Путаясь в полах, он побежал за сестрой в дом. Там мать бегала, то кидаясь укладывать вещи, то со слезами заламывая руки. Отец силой стаскивал бабку с ее сундука, па который она села, пе желая сходить.
Ян еще больше присмирел, но не испугался. Он захотел тоже быть полезным. Он подошел к отцу и серьезным шепотом спросил:
— Война?
Отец схватил его на руки и стал целовать, ничего не объясняя. Через несколько минут они все уже были в поле и шли, шли, точно так же, как теперь, па другой день после ухода из дома.
Вчера идти было лучше: не болели еще ноги, не было дождя, дорога была легче, а главное, не торопились так.
Похоже было на далекую прогулку.
На остановках мать доставала из мешка припасы; закусывали и шли дальше. Ночевка в лесу тоже понравилась Яну. Но с утра пошло все хуже.
Проснулся Ян до зари, от холода.
Чуть рассвело, тронулись в путь.
Отец сказал, что к полудню придут в какое-то местечко, название которого Ян услыхал в первый раз, и что нужно торопиться, потому что вчера совсем мало прошли.
И вот идут они полями.
Ян и пе думал, что земля такая большая. Ян и не думал, что война такая гадость: идти без конца в мокрых сапогах. Случись это в прошлом году, Ян бы заплакал. Но теперь ему шесть лет, он скоро большим будет.
Ян идет, смотрит и думает.
Высокий отец с развевающимися рукавами немножко похож на ветряную мельницу.
Мама в платке, с мешком на спине, кажется совсем чужой бабой.
Бедная Стася! Ей будет очень обидно, если дождик размочит ее куклу. Она ее кутает и прячет, но дождик такой мелкий, что всюду пробирается, и за шиворот, и в уши.
Сильно беспокоит Яна бабушка. Отец с матерью как будто забыли про нее. Очень странные глаза у нее стали: бегают по сторонам и как будто ничего не видят. И молитвы она путает, не те слова говорит. Ян твердо знает молитвы. Что это с бабушкой?
— Стася! — говорит Ян. — Знаешь, как немцев перебить? Я придумал.
— Как? — недоверчиво спрашивает Стася.
— Наехать на них мотором и передавить всех!
У Яна разгораются глазки. Но Стася не увлекается его выдумкой. Мрачно хмуря бровки, она отвечает:
— Их много.
— Или, — продолжает Ян, — подманить их куда-нибудь в лесок, выскочить и убить.
И Ян подскакивает на кочке, протягивая кулачки.
— Стася, — говорит он, — почему ты взяла эту куклу, а не фарфоровую?
— Стася! А пана Яблоцкого убьют или не убьют?
— Стася! А немцы какие?
Вопросов у него больше, чем капелек у дождя, но что же делать, если Стася не отвечает!
Видно, сама не знает.
Но что это? Гром?
Для грома слишком долго, и разве бывает осенью гроза?
— Стася! — робко спрашивает Ян. — Что это?
Стася прислушивается.
Она такого никогда не слыхала.
Отец тоже остановился. Мать подбежала к нему. Разговаривают.
А похожее на гром опять слышно.
И кажется еще Яну, что над самой землей по небу летают белые облака, какие только в самую хорошую погоду бывают в синем небе.
Но он уж не спрашивает, что это. Все равно не ответят.
И вдруг лицо его озаряется улыбкой. Он сам догадался:
— Стася! Да это же пушки! Слышишь — палят, и видишь — дым!
Он сияет, потому что догадался, а Стася нахмурилась больше прежнего.
— Я боюсь, — плаксиво говорит она.
— Нет, ты не бойся! — утешает Ян. — Это же пушки, уверяю тебя. Простые пушки для войны. Такие же, как моя, которую пан Яблоцкий подарил, только большие.
И со сверкающими глазами бежит Ян сообщать отцу новость. Стася — девчонка, она не понимает.
Но что это с отцом?
Совсем как мать перед уходом, он заламывает руки и кричит глухим голосом:
Как, куда идти? Куда хочешь, — думает Ян, — а лучше бы всего на дымок, откуда пальба слышится.
Но отец, по-видимому, не согласен с этим. Взмахнув руками, он поворачивает вбок. Теперь мешок несет он, а мать хватает за руки Яна и Стаею.
И спешит куда-то больше прежнего.
Бабушка отстает и отстает. Ветер теперь в спину дует и доносит ее слова, непонятно какие.
Яну трудно идти.
— Мама, сядем, — говорит он.
Как безумная, мать тащит детей за собой, и болтается в руке у Стаей мокрая кукла: одной рукой не уберечь от дождя.
Отец далеко впереди, бабка далеко позади.
— Мама! Куда ты смотришь? — спрашивает Ян. — Смотри лучше под ноги, а то мы в грязь попадаем.
Не слышит мать, ведет детей.
— Мама! — опять зовет Ян. — Папа знакомого встретил, только я его не знаю, он к нам не приходил.
Действительно, откуда-то взялся и подошел к отцу человек, совсем мокрый и грязный. Смешно с него капала вода.
Он, наверное, оттуда, где пушки, и много может рассказать интересного.
Ян тянет мать за руку, чтоб подойти ближе, но мать стала как вкопанная; а мокрый человек и отец подбегают ближе. Мокрый человек — еврей. Ян это видит и удивляется, что отец с ним так ласково разговаривает. Вот что значит война!
Все сбились в кучу. Еврей что-то рассказывает. Глаза у него такие же, как у бабушки. Недавно у Стаей разбилась кукла — такие ж страшные глаза у нее были. Но что это еврей рассказывает? И в ту сторону нельзя идти? Надо идти назад? Спрятаться в лесу? И опять надо спешить?
Должно быть, надо, потому что мать берет Яна на руки, отец под руку тащит бабушку, а еврей, мокрый, чужой еврей, берет и песет Стаею, и Стася даже не вырывается. Должно быть, надо торопиться, но почему же это?
Обхватив ручонками шею матери, Ян рассматривает ее лицо. Что с ним сделалось? Никогда не было на нем таких морщин и складок, никогда не было оно таким желтым.
— Мама, мы скоро придем?
— Молчи, Ян, молчи! Только б до лесу добежать! — шепчет мать.
Наверно, в лесу будет домик и можно будет переночевать в нем.
— Мама, теперь день? — спрашивает Ян.
Мать ничего не отвечает, спешит. Яну видны ее мокрые ноги и мокрый, подсученный подол.
А пушки все палят, и дым видней становится. Ян не боится. Он машет ручкой сестре, которую несет чужой еврей. Стася не отвечает.
Добежали до леса, выбрали место поглуше, сели; только начали разговор, и вдруг мать кинулась на колени перед отцом, кричит ему:
— Не уходи, не уходи!
Куда хочет уйти папа? Сердце дрогнуло у Яна, и слезы градом полились из глаз.
— Не уходи! — кричит и он.
— Надо выйти на ту опушку и посмотреть, — говорит отец, — будь благоразумной.
Он долго советуется с евреем, потом они идут в разные стороны.
— Мы сейчас вернемся! — говорит отец на прощанье, и еще долго видно за деревьями его пальто с развевающимися рукавами.
Мать вытирает Яну слезы, а сама плачет. Начинают ждать, когда отец вернется. Мать кормит детей.
Подкрепившись, Ян становится веселей.
Он бродит от дерева к дереву.
— Стася! Тут брусника есть! Жаль, что мы не захватили с собой корзинки.
И он собирает в листик красные, блестящие ягоды.
Стася, увидев ягоды, начинает ему помогать. Ян требует, чтоб мать непременно с ним аукалась.
— Ау! — печально кричит мать.
— Ау! — весело отвечает ей Ян.
Может быть, и войны никакой пет, а просто пошли в лес по бруснику и промокли?
И долго дети бродят меж стволов, а женщины сидят неподвижно и ждут.
Ждут, когда вернется отец.
Когда ж вернется отец?
Может быть, час прошел, может быть, два. Не попять, сумерки это надвигаются или тучи сгустились. Здесь, внизу, пет дождя, по наверху звенят и стучат дождевые капли.
И вдруг в этот дробный звон врывается звук выстрела. Нет, это не один был выстрел! Это сразу выстрелило несколько человек.
Ян смотрит на маму: что это с нею?
Бегает, хватается за стволы, платок с головы свалился, волосы растрепались.
— Я говорила, чтоб он не ходил! Я говорила, чтоб он не ходил! — задыхаясь, кричит она.
— Это с той стороны, куда еврей пошел! — говорит бабушка.
— Нет, с той, куда мой муж пошел, мой муж, мой муж! — рыдая, кричит мать.
А Яну как раз самые крупные ягоды стали попадаться. То он ягоду нагибается поднять, то на мать смотрит.
Стася, как в столбняке, стоит, и на губах у нее, как кровь, краснеют ягоды.
— Мама, скушай ягодку! — угощает Ян.
Но мать не слышит его; она рыдает и кричит, и мечется.
— Не кричи, а то услышат! — шепотом говорит бабка, и мать утихает.
— Возьми же ягодку! — шепчет Ян, — Очень сладкие.
И он сам сует ей в рот самую спелую и не может попасть, потому что губы у мамы трясутся.
Бабушка знаками подзывает Стаею, и все сидят кучей под деревом.
Молча сидят и ждут, когда вернется отец. Ветер пролетает над лесом, дождик перестал идти, посветлело небо.
Стася опять увертывает в мокрые тряпочки свою куклу, а куклин румянец пачкает ей пальцы красной краской.
— Отчего ты не взяла фарфоровую? — укоризненным шепотом спрашивает Ян.
