что, пока нас не убьют, ничего нельзя предпринять. Словом, все очень мило и элегантно. Между прочим, я сейчас из автомобиля видел его сподручного — как его? — Аршинского. Не к добру.
ВЕРА:
О, Аршинского? Он здесь? Тысячу лет его не встречала. Да, он очень был дружен с Леней Барбашиным.
ТРОЩЕЙКИН:
Он с Леней Барбашиным фальшивые векселя стряпал, — такой же мрачный прохвост. Слушай, Люба, так как на отъезд нужны деньги, я не хочу сегодня пропускать сеансы, в два придет ребенок, а потом старуха, но, конечно, гостей нужно отменить, позаботься об этом.
Вот еще! Напротив: я сейчас распоряжусь насчет торта. Это мамин праздник, и я ни в коем случае не собираюсь портить ей удовольствие ради каких-то призраков.
ТРОЩЕЙКИН:
Милая моя, эти призраки убивают. Ты это понимаешь или нет? Если вообще ты относишься к опасности с такой птичьей беспечностью, то я… не знаю.
ВЕРА:
Алеша, ты боишься, что он проскользнет вместе с другими?
ТРОЩЕЙКИН:
Хотя бы. Ничего в этом смешного нет. Га-стей ждут! Скажите, пожалуйста. Когда крепость находится на положении осады, то не зазывают дорогих знакомых.
Алеша, крепость уже сдана.
ТРОЩЕЙКИН:
Ты что, нарочно? Решила меня извести?
Нет, просто не хочу другим портить жизнь из-за твоих фанаберии.
ТРОЩЕЙКИН:
Есть тысяча вещей, которые нужно решить, а мы занимаемся черт знает чем. Допустим, что Баумгартен мне добудет денег… Что дальше? Ведь это значит, все нужно бросить, а у меня пять портретов на мази, и важные письма, и часы в починке… И если ехать, то куда?
ВЕРА:
Если хочешь знать мое мнение: ты это слишком принимаешь к сердцу. Мы тут сейчас сидели с Любой и вспоминали прошлое, — и пришли к заключению, что у тебя нет никакого основания бояться Лени Барбашина.
ТРОЩЕЙКИН:
Да что ты его все Леней… Кто это — вундеркинд? Вот Вишневский меня тоже ус-по-каивал. Я хорошо его осадил. Теперь уж на казенную помощь надеяться не приходится, — обиделась жаба. Я не трус, я боюсь не за себя, но я вовсе не хочу, чтобы первый попавшийся мерзавец всадил в меня пулю.
ВЕРА:
Я не понимаю, Алеша, одной маленькой вещи. Ведь я отлично помню, не так давно мы как-то все вместе обсуждали вопрос: что будет, когда Барбашин вернется.
Любовь вышла.
ТРОЩЕЙКИН:
Предположим…
ВЕРА:
И вот тогда ты совершенно спокойно… Нет, ты не стой ко мне спиной.
ТРОЩЕЙКИН:
Если я смотрю в окно, то недаром.
ВЕРА:
Боишься, что он подкарауливает?
ТРОЩЕЙКИН:
Э, не сомневаюсь, что он где-то поблизости и ждет момента…
ВЕРА:
Ты тогда спокойно все предвидел и уверял, что у тебя нет злобы, что будешь когда-нибудь пить с ним брудершафт. Одним словом, кротость и благородство.
ТРОЩЕЙКИН:
Не помню. Напротив: не было дня, чтобы я не мучился его возвращением. Что ты полагаешь, я не подготовлял отъезда? Но как я мог предвидеть, что его вдруг простят? Как, скажи? Через месяца два была бы моя выставка… Кроме того, я жду писем… Через год уехали бы… И уже навеки, конечно!
Любовь возвращается.
Ну вот. Мы сейчас завтракаем. Верочка, ты остаешься у нас, правда?
ВЕРА:
Нет, миленькая, я пойду. К маме еще раз загляну и уж пойду к себе. Знаешь, Вашечка из больницы приходит, надо его накормить. Я приду днем.
Ну, как хочешь.
ВЕРА:
Между прочим, эта его ссора с мамой меня начинает раздражать. Обидеться на старую женщину оттого, что она посмела сболтнуть, что он кому-то неправильно диагноз поставил. Ужасно глупо.
Только приходи сразу после завтрака.
ТРОЩЕЙКИН:
Господа, это чистейшее безумие! Я тебе повторяю в последний раз, Люба: нужно отменить сегодняшний фестиваль. К черту!
(Вере.) Какой он странный, правда? Вот, он будет так зудить еще час и нисколько не устанет.
ТРОЩЕЙКИН:
Превосходно. Только я присутствовать не буду.
Знаешь Верочка, я, пожалуй, выйду с тобой до угла: солнышко появилось.
ТРОЩЕЙКИН:
Ты выйдешь на улицу? Ты…
ВЕРА:
Пожалей мужа, Любинька. Успеешь погулять.
ТРОЩЕЙКИН:
Нет, милая моя… если ты… если ты это сделаешь…
Хорошо, хорошо. Только не ори.
ВЕРА:
Ну вот, я пошла. Тебе, значит, нравятся мои перчатки? Симпатичные, правда? А ты, Алеша, успокойся… Возьми себя в руки… Никто твоей крови не жаждет…
ТРОЩЕЙКИН:
Завидую, голубушка, твоему спокойствию! А вот когда твою сестру ухлопают наповал, тогда вот ты вспомнишь — и попрыгаешь. Я, во всяком случае, завтра уезжаю. А если денег не достану, то буду знать, что хотят моей гибели. О, если я был бы ростовщик, бакалейщик, как бы меня берегли! Ничего, ничего! Когда-нибудь мои картины заставят людей почесать затылки, только я этого не увижу. Какая подлость! Убийца по ночам бродит под окнами, а жирный адвокат советует дать утрястись. Кто это будет утряхиваться, собственно говоря? Это мне-то в гробу трястись по булыжникам? Нет-с, извините! Я еще постою за себя!
ВЕРА:
До свиданья, Любинька. Значит, я скоро приду. Я уверена, что все будет хорошо, правда? Но, пожалуй, все-таки лучше сиди дома сегодня.
ТРОЩЕЙКИН:
(У окна.) Люба! Скорей сюда — он.
ВЕРА:
Ах, я тоже хочу посмотреть.
ТРОЩЕЙКИН:
Там!
Где? Я ничего не вижу.
ТРОЩЕЙКИН:
Там! У киоска. Там, там, там. Стоит. Ну, видишь?
Какой? У края панели? С газетой?
ТРОЩЕЙКИН:
Да, да, да!
Входит Антонина Павловна.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Дети мои, Марфа уже подает.
ТРОЩЕЙКИН:
Теперь видишь? Что, кто был прав? Не высовывайся! С ума сошла!..
Действие второе
Гостиная, она же столовая. Любовь, Антонина Павловна. Стол, буфет. Марфа убирает со стола остатки завтрака и скатерть.
МАРФА:
А в котором часу он придет-то, Любовь Ивановна?
Вовсе не придет. Можете отложить попечение.
МАРФА:
Какое печение?{11}
Ничего. Вышитую скатерть, пожалуйста.
МАРФА:
Напугал меня Алексей Максимович. В очках, говорит, будет.
Очки? Что вы такое выдумываете?
МАРФА:
Да мне все одно. Я его сроду не видала.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Вот. Нечего сказать — хорошо он ее натаскал!..
Я никогда и не сомневалась, что Алеша собьет ее с толка. Когда он пускается описывать наружность человека, то начинается квазифантазия или тенденция. (Марфе.) Из кондитерской все прислали?
МАРФА:
Что было заказано, то и прислали. Бледный, говорит, ворот поднят, а где это я узнаю бледного от румяного, раз — ворот да черные очки? (Уходит.)
Глупая бытовая старуха.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Ты, Любушка, все-таки попроси Ревшина последить за ней, а то она вообще от страху никого не впустит.
Главное, она врет. Превосходно может разобраться, если захочет. От этих сумасшедших разговоров я и сама начинаю верить, что он вдруг явится.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Бедный Алеша! Вот кого жалко… Ее напугал, на меня накричал почему-то… Что я такого сказала за завтраком?
Ну, это понятно, что он расстроен.
Маленькая пауза.
У него даже начинаются галлюцинации… Принять какого-то низенького блондина, спокойно покупающего газету, за… Какая чушь! Но ведь его не разубедишь. Решил, что Барбашин ходит под нашими окнами, значит, это так.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Смешно, о чем я сейчас подумала: ведь из всего этого могла бы выйти преизрядная пьеса.
Дорогая моя мамочка! Ты чудная, сырая женщина. Я так рада, что судьба дала мне литературную мать. Другая бы выла и причитала на твоем месте, а ты творишь.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Нет, правда. Можно было бы перенести на сцену, почти не меняя, только сгущая немножко. Первый акт: вот такое утро, как нынче было… Правда, вместо Ревшина я бы взяла другого вестника, менее трафаретного. Явился, скажем, забавный полицейский чиновник с красным носом или адвокат с еврейским акцентом. Или, наконец, какая-нибудь роковая красавица, которую Барбашин когда-то бросил. Все это можно без труда подвзбить. А дальше, значит, развивается.
Одним словом: господа, к нам в город приехал ревизор. Я вижу, что ты всю эту историю воспринимаешь как добавочный сюрприз по случаю твоего рождения. Молодец, мамочка! А как, по-твоему, развивается дальше? Будет стрельба?
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Ну, это еще надобно подумать. Может быть, он сам покончит с собой у твоих ног.
А мне очень хотелось бы знать окончание. Леонид Викторович говорил о пьесах, что если в первом действии висит на стене ружье, то в последнем оно должно дать осечку{12}.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Ты только, пожалуйста, никаких глупостей не делай. Подумай, Любушка, ведь это — счастье, что ты за него не вышла. А как ты злилась на меня, когда я еще в самом начале старалась тебя урезонить!
Мамочка, сочиняй лучше пьесу. А мои воспоминания с твоими никогда не уживаются, так что не стоит и сводить. Да, ты хотела нам почитать свою сказку.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Прочту, когда соберутся гости. Ты уж потерпи. Я ее перед завтраком пополнила и отшлифовала.
Маленькая пауза.
Не понимаю, отчего мне от Миши не было письмеца. Странно. Не болен ли он…
Глупости. Забыл, а в последнюю минуту помчится галопом на телеграф.
Входит Ревшин, чуть ли не в визитке.
РЕВШИН:
Еще раз здравствуйте. Как настроеньице?
О, великолепное. Что вы, на похороны собрались?
РЕВШИН:
Это почему? Черный костюм? Как же иначе: семейное торжество, пятидесятилетие дорогой писательницы. Вы, кажется, любите хризантемы, Антонина Павловна… Цветок самый писательский.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Прелесть! Спасибо, голубчик. Любушка, вон там ваза.
РЕВШИН:
А знаете, почему цветок писательский? Потому что у хризантемы всегда есть темы.
Душа общества…
РЕВШИН:
А где Алексей Максимович?
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Ах, у бедняжки сеанс. Рисует сынка ювелира. Что, есть у вас какие-нибудь вести? Беглого больше не встречали?
Так я и знала: теперь пойдет слух, что он сбежал с каторги.
РЕВШИН:
Особых вестей не имеется. А как вы расцениваете положение, Антонина Павловна?
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Оптимистически. Кстати, я убеждена, что, если бы мне дали пять минут с ним поговорить, все бы сразу прояснилось.
Нет, эта ваза не годится. Коротка.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Он зверь, а я со зверьми умею разговаривать. Моего покойного мужа однажды хотел обидеть действием пациент, — что будто, значит, его жену не спасли вовремя. Я его живо угомонила. Давай-ка эти цветочки сюда. Я сама их устрою — у меня там ваз сколько угодно. Моментально присмирел.
Мамочка, этого никогда не было.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Ну, конечно: если у меня есть что-нибудь занимательное рассказать, то это только мой вымысел. (Уходит с цветами.)
РЕВШИН:
Что ж — судьба всех авторов!
Наверное, ничего нет? Или все-таки позанялись любительским сыском?
РЕВШИН:
Ну что ты опять на меня ополчаешься… Ты же… вы же… знаете, что я…
Я знаю, что вы обожаете развлекаться чужими делами. Шерлок Холмс из Барнаула.
РЕВШИН:
Да нет, право же…
Вот поклянитесь мне, что вы его больше не видели.
Страшный звон. Вбегает Трощейкин.
ТРОЩЕЙКИН:
Зеркало разбито! Гнусный мальчишка разбил мячом зеркало!
Где? Какое?
ТРОЩЕЙКИН:
Да в передней. Поди-поди-поди. Полюбуйся!
Я тебя предупреждала, что после сеанса он должен сразу отправляться домой, а не шпарить в футбол. Конечно, он сходит с ума, когда пять мячей… (Быстро уходит.)
ТРОЩЕЙКИН:
Говорят, отвратительная примета. Я в приметы не верю, но почему-то они у меня в жизни всегда сбывались. Как неприятно… Ну, рассказывайте.
РЕВШИН:
Да кое-что есть. Только убедительно прошу — ни слова вашей женке. Это ее только взбудоражит, особенно ввиду того, что она к этой истории относится как к своему частному делу.
ТРОЩЕЙКИН:
Хорошо-хорошо… Вываливайте.
РЕВШИН:
Итак, как только мы с вами расстались, я отправился на его улицу и стал на дежурство.
ТРОЩЕЙКИН:
Вы его видели? Говорили с ним?
РЕВШИН:
Погодите, я по порядку.
ТРОЩЕЙКИН:
К черту порядок!
РЕВШИН:
Замечание по меньшей мере анархическое, но все-таки потерпите. Вы уже сегодня испортили отношения с Вишневским вашей склонностью к быстрым словам.
ТРОЩЕЙКИН:
Ну, это начхать. Я иначе устроюсь.
РЕВШИН:
Было, как вы знаете, около десяти.
