где распорядитель-собственник оказался явно несостоятельным, он был с бСльшим успехом заменён не служащим, а корпорацией. В сферах же лёгкой промышленности, мелкосерийного производства, торговли, обслуживания все преимущества частнособственнического принципа обнаруживают себя с небывалой ранее наглядностью. В сельском хозяйстве владельцы небольших ферм тоже ухитряются получать от земли во много раз больше, чем чиновники, управляющие гигантскими колхозными латифундиями. Не следует также забывать, что кроме права собственности могут быть изысканы другие способы закреплять социальное «я-могу» не за местом, а за личностью распорядителя, например: замена твёрдого оклада скользящим, зависящим от стажа, образования, проявленных способностей, успехов управляемого предприятия, или предоставление каких-то неденежных льгот за определённый объём заслуг перед обществом.
Зато все опасности, заключенные в чиновничьей форме распорядительства, грозят оказаться в индустриальную эру еще более серьёзными, чем когда-нибудь раньше. Если труд современного рабочего довольно легко поддается нормированию, учёту и справедливой оценке, то деятельность распорядителя практически ускользает от эффективного контроля. Директор современного завода, начальник строительного управления, заведующий банком — каждый из них своим небрежением или бездарностью может нанести экономике гораздо больший урон, чем двадцать чиновников земледельческой эры. Коррупции и взяточничеству нет больше нужды реализовываться в набитых золотом кисетах или пачках денег, передаваемых из-под полы: достаточно поставить две-три «законные» подписи на нужных бумагах — и все участники сделки дружно загребают из бездонного кармана государства. Специализация производства, невероятное усложнение техники превращают любую систему ревизий и проверок в бесплодную трату средств, ибо такие проверки требуют от ревизоров непосильно большого объёма специальных знаний. Новые средства связи и сообщения дают, конечно, огромные возможности для централизации государства, но полное торжество принципов подчинения человека человеку, упрочение личных отношений в чиновничьей иерархии может вызвать к жизни угрозу распада «мы».
Международная напряженность сдерживает пока всякие центробежные и сепаратистские тенденции.
Однако рост миролюбивых устремлений в мире, усиление роли международных организаций, успехи разоружения — всё это может привести в обозримом будущем к реальному ослаблению военной опасности. И вот тогда-то мы и увидим то, что многим сейчас покажется невероятным, — индустриальный феодализм.
Экономические предпосылки к этому проглядывают в особенностях организации многих современных фирм. Наподобие того, как раньше сеньор мог оказывать своим вассалам и сервам более существенную поддержку и покровительство, чем слабеющая королевская власть, так и теперь в некоторых странах служащий и рабочий чаще вынуждены обращаться за помощью к своей фирме, чем к государству. Социальное обеспечение, жилищное благоустройство, медицинское обслуживание, присмотр за детьми, организация досуга — всё это крупная фирма постепенно берет на себя, привязывая тем самым человека всё прочнее к себе и ослабляя его зависимость от государства. Больше того: в странах, где основной объём распорядительства выполняется чиновниками, рынок никогда не может обеспечить своевременные поставки сырья и вспомогательного оборудования, поэтому там каждое крупное предприятие стремится обзавестись собственными подсобными конторами и цехами, пусть неэффективными, нерентабельными, зато своими, приближаясь постепенно по сути своей к тому, что в средние века называлось «натуральным хозяйством».
Политические предпосылки феодализации также могут быть обнаружены без всякого труда.
С тех пор как земля перестала быть главным источником богатства, государства гораздо меньше вожделеют к чужим территориям. (Недаром, вступив в индустриальную эру, большинство европейских стран довольно легко расстались со своими колониями.) Поэтому не сдерживаемая страхом вражеского вторжения чиновничья сеть может однажды перестать поддерживать центральную власть, распасться на отдельные звенья или кланы мафиозного толка, каждое звено установит в доставшейся ему «самостоятельной» области военную диктатуру, превратится в паразитирующую прослойку, получающую в виде бенефициев не деревни и сёла, а заводы, фабрики, порты, шахты, гаражи, аэродромы. Если раньше такое «мы» вскоре поплатилось бы за свою политическую близорукость утратой самостоятельности, то теперь оно может быть надолго оставлено загнивать и агонизировать в полной изоляции, как оставлено какое-нибудь злосчастное Гаити. Но так или иначе сужение «я-могу» распорядителя до сугубо служебных рамок и в индустриальную эру не пройдёт безнаказанно — в этом мы можем быть твёрдо уверены.
Социальное «я-могу» и власть
Границы-запреты, образующие социальное «я-могу» работника или распорядителя, в значительной мере устанавливаются и удерживаются силами центральной власти. Власть издаёт законы, власть формирует аппарат управления, власть карает всякого, кто попытается преступить границу-запрет. Любые попытки подданных изменить своё социальное «я-могу» выражаются в том или ином давлении на правительство, а когда правительство не поддаётся давлению, в обществе возникают революционные тенденции, укрепляется мысль о необходимости свержения правительства и замены его новым.
Но, новая или старая, передовая или реакционная, сильная или слабая, власть не может быть вручена каким-то надчеловеческим существам — ни древним оракулам, ни современным компьютерам. Как и все прочие функции «мы», она имеет единственно возможного исполнителя — человека или группу людей — и, следовательно, может быть описана через социальное «я-могу» власть имущих так же, как другие функции были описаны через социальное «я-могу» трудящихся и распорядителей.
От раба до самостоятельного хозяина — вот диапазон изменения социального «я-могу» трудового человека.
«Я-могу» завмага, торгующего по государственным ценам, и «я-могу» владельца торговой конторы, подчиняющегося только законам рынка, — вот примеры двух крайних вариантов устройства распорядительной функции.
«Я-могу» выборного члена народного собрания, парламента, конгресса, стортинга, кнессета, с одной стороны, и «я-могу» абсолютного монарха, обладающего всей полнотой законодательной и исполнительной власти, — с другой, — между этими полюсами лежат все возможные градации социального «я-могу» власть имущих.
«Верховная власть в государстве необходимо принадлежит одному человеку, или меньшинству, или большинству» [4, с. 111]. Единовластие, олигархия, демократия — такие названия укрепились в истории за тремя этими возможными вариантами, которые нам и следует рассмотреть.
Однако сразу встаёт вопрос: что может послужить критерием для оценки той или иной формы власти?
Трудовую функцию мы оценивали через производительность труда.
Распорядительную — через экономическую и военную мощь «мы».
Но власть — чем ее мерить? Устойчивостью? Долговечностью? Благом подданных? Великолепием? Уровнем культуры?
Две главнейшие задачи, стоящие перед любым правительством, — поддержание внутреннего мира и внешней безопасности — уже они требуют прямо противоположных направлений в законодательной деятельности. Внутренний порядок и спокойствие достигаются путём сужения социальных «я-могу» подданных, ужесточения границ-запретов; внешняя же безопасность может быть обеспечена лишь такими подданными, которые готовы самозабвенно трудиться и смело сражаться, — людьми с обширным социальным «я-могу». Не легче согласовать между собой требования гибкости и устойчивости. Ибо гибкость подразумевает умелое манипулирование посредством законодательных рычагов размерами всех социальных «я-могу» в соответствии с внешнеполитическими или внутри-экономическими изменениями; но постоянное манипулирование границами-запретами порождает в человеке представление об их непрочности, побуждает его к борьбе за расширение своего «я-могу» — вся устойчивость начинает трещать по швам. Наконец, постоянные переходы от войны к миру и обратно требуют, чтобы власть была то мобильной и всемогущей (для войны), то стабильной и ограниченной (для мира).
Вопрос, столь трудный даже в теории, в реальной жизни стократно усложняется кипением властолюбивых устремлений и часто превращает проблему формирования власти в бурлящий котёл страстей, борьбы, кровопролитий, насилий. Власть имущие сплошь и рядом манипулируют социальными «я-могу» подданных не ради пользы и процветания «мы», а ради расширения и упрочения собственных привилегий. В тех, кто пытается их свергнуть, идеальные и жертвенные мотивы так густо перемешаны с «похотью господствования», что провести грань между ними почти невозможно. Уровень цивилизации, политическая культура народа, географическое положение и численность — всё это накладывает дополнительные условия на решение задачи об оптимальной форме правления: то, что может представляться вполне удовлетворительным для данного народа в данный момент истории, в другой момент или для другого народа окажется просто гибельным.
И всё же, и всё же, и всё же!
Раз уж мы допускаем, что между расширением социальных «я-могу» подданных, чреватым смутами, и сужением их, чреватым экономической и военной беспомощностью, существует некая золотая середина; раз уж мы допускаем, что для каждого народа в тот или иной момент его истории должна существовать некая оптимальная форма социальной структуры; раз это так, мы можем считать наилучшей ту форму власти, которая с большей готовностью станет изменять законодательство в сторону приближения существующих «я-могу» к идеально-оптимальным даже в том случае, если это поведёт к сужению социального «я-могу» власть имущих.
«Только те политические устройства, которые имеют в виду общее благо, — говорит Аристотель, — суть устройства правильные и согласные с понятием справедливости в абсолютном смысле этого слова. Те, напротив, которые организованы исключительно в интересах одного правительства, суть ненормальные… Если всё внимание верховной власти обращено на собственный интерес — одного, или меньшинства, или даже большинства, то в этом случае политическое устройство представляет уклонение от правильного» [4, с. 110].
Какая же форма власти скорее других «уклоняется от правильного пути» на своекорыстный, эгоистический?
Спору нет — конечно, единовластие.
Как бы ни велика была власть абсолютного монарха, тирана, диктатора, сам он остаётся человеком и не может изжить в себе главное человеческое устремление — жажду расширить свое «я-могу». Что ему до того, что миллионы человеческих судеб уже находятся в полной его воле, что все услады жизни — к его услугам, что редчайшие драгоценности стекаются к нему со всех концов земли. Ведь всё это он уже может! Военная агрессия — вот вид расширения «я-могу», обожаемый всеми владыками. Причем агрессия эта часто может быть начата без реальной оценки соотношения сил, без всяких мыслей о политических или экономических выгодах, вопреки очевидным опасностям утраты власти в результате поражения. Достаточно вспомнить бесплодные войны римских императоров с парфянами; тупое упрямство, с которым испанские и французские короли пытались высадить десант в Англии; двадцатитысячный корпус, посланный Павлом Первым через Среднюю Азию на завоевание Индии; бессмысленную войну с Японией, чуть не стоившую Николаю Второму трона; безумие Наполеона и Гитлера, ввязавшихся в войну с Россией, имея за спиной такого врага, как Англия.
Если же слабость государства такова, что возможность военной агрессии отпадает, народу следует не радоваться, а, наоборот, ждать худшего. Ибо в таком случае повелителю не остаётся ничего другого, как расширять свое «я-могу» за счёт сужения «я-могу» подданных. И делать это он будет не только путем введения жестоких законов. Нет, каким бы свирепым ни был закон, он всё же кладет некий предел воле самого правителя и тем одним становится ему ненавистным. Возможность бесконтрольного произвола начинает казаться ему самой дорогой прерогативой власти. Ждать, что абсолютный монарх добровольно расширит социальные «я-могу» подданных, это значит ждать чего-то противоестественного, то есть чуда: что человек сам, своей волей сузит свое «я-могу» в пользу других. Привести примеры таких «самосужений» почти невозможно; только «я-могу» полицейско-сыскного аппарата расширялись всеми владыками с большой охотой. Когда же некоторым из них под давлением снизу приходилось идти на уступки, это справедливо расценивалось подданными не как благодеяние, а как проявление слабости и подхлёстывало
