стоит такой дух свободы в бою.
Только от человека свободного мы можем ждать подлинной, непоказной храбрости на поле боя. Иными словами, от человека с обширным социальным «я-могу». Социальное же «я-могу» мы договорились мыслить как сумму реальных прав, предоставляемых человеку законом, обычаем или укладом общественной жизни. Возникает вопрос: возможно ли в принципе выработать численный эквивалент, характеризующий социальное «я-могу» любого члена исторического «мы»? Достаточно универсальный, чтобы можно было сопоставлять между собой, скажем, социальное «я-могу» кочевника и социальное «я-могу» человека индустриальной эры? Достаточно определённый, чтобы сумму всех социальных «я-могу» членов общества можно было выразить с его помощью в виде некоего суммарного «мы-можем», характеризующего уровень свободы в рассматриваемом «мы».
10 декабря 1948 года Генеральной Ассамблеей ООН была принята Всеобщая декларация прав человека. Эта Декларация состоит из 30 статей, 27 из которых говорят собственно о правах. Как пример простейшей, огрубленно-схематичной методики определения социального «я-могу» можно предложить оценивать его величину в соответствии с числом тех прав-статей, которыми реально обладает изучаемый член общества. По такой методике социальное «я-могу» раба, имеющего право только на жизнь (статья 3), будет оцениваться эквивалентом 1; «я-могу» серва, имеющего плюс к праву на жизнь ещё и право владения имуществом (статья 17),- эквивалентом 2; социальное «я-могу» жителя современных демократических государств, пользующегося всеми правами, перечисленными в Декларации, — эквивалентом 27.
Понятно, что 27 этих прав не равнозначны между собой. Что за уничтожение рабства (статья 4) люди шли на смерть, а об авторском праве (статья 27) многие и не слыхали. Что важность запрещения пытки и унизительных наказаний (статья 5) понятна всем и каждому, а важность презумпции невиновности (статья 11) — только людям юридически грамотным. Что некоторые статьи объединяют в себе сразу несколько прав, каждое из которых заслуживает быть выделенным отдельно, например статья 13, говорящая, во-первых, о праве менять место жительства внутри страны, а во-вторых, о праве покидать свою страну и возвращаться в нее. Что, определяя численный эквивалент для социального «я-могу» кочевника, мы не можем всерьёз учитывать статью 12 в той её части, где говорится о праве на тайну корреспонденции. Что для французских гугенотов XVI века наиважнейшим показалось бы право на свободу вероисповедания (статья 18), для английских чартистов XIX века — право принимать участие в управлении своей страной (статья 21), а для русских диссидентов XX века — право на свободу убеждений и их открытое выражение, право на получение и распространение информации любыми средствами (статья 19). Поэтому точная оценка социальных «я-могу» людей, принадлежащих различным «мы», при помощи численных эквивалентов окажется возможной только после разработки более детальной методики, тщательного отбора конкретных прав, принимаемых к рассмотрению. Пока же удовлетворимся заключением, что в принципе это возможно.
Итак, представим себе, что мы не только добились от законов логики разрешения давать численное выражение социальным «я-могу», но и выработали общие правила для их расчёта. В этом случае сумма всех социальных «я-могу» отдельных членов общества, отнесённая к численности населения, может рассматриваться как эквивалент, характеризующий уровень свободы в «мы», как величина социального «мы-можем». И если теперь мы попробуем собрать не только перечисленные выше, но и другие примеры военных столкновений, при которых малочисленный народ побеждал гигантские державы, и сопоставим социальные «мы-можем» сталкивавшихся «мы», результат поразит нас своей наглядностью: уже при грубой оценке станет ясно, что во всех этих примерах победители, уступая в численности, намного превосходили побежденных по уровню социального «мы-можем». Идёт ли речь о кочевой демократии, нападающей на империю, населённую полу-рабами, или о малой республике, выступающей с оружием в руках против многомиллионной деспотии, общее правило может быть сформулировано так:
Боевой дух любого «мы», его моральный военный потенциал прямо пропорционален сумме всех социальных «я-могу», социальному «мы-можем», уровню свободы.
Проницательные правители давно подметили это правило и то так, то эдак пытались применять его при формировании армии. Военному сословию всегда предоставлялись особые льготы и привилегии. Конечно, не из гуманных чувств расширил Ашшурбанипал социальные «я-могу» вавилонских крестьян — именно в их лице получили он и его наследники непобедимых солдат. Византийские императоры терпели вольности некоторых окраинных народов своей империи, и это позволяло им вербовать среди армян, фракийцев, албанцев, болгар весьма боеспособные контингенты. Испанский король Альфонс VII, ведя освободительную войну против арабов, даровал жителям Толедо фуэро, в котором сказано: «Всякий, кто пожелает стать рыцарем, да станет им и пусть живёт по законам, рыцарям свойственным» [1, т. 1, с. 174]. Английские короли, командуя вольными йоменами, мно-гократно били королей французских. Русские цари при всём своем отвращении ко всякой несклоненной голове в конце концов уразумели, что казачество всё равно не задавишь, так лучше уж использовать его для войны. Многие властители, боявшиеся допустить малейший рост свободы среди своих подданных, пытались закупать этот бесценный товар — солдатское мужество — на стороне, то есть вербовали наёмников. Но все эти меры помогали деспотическим «мы» только до тех пор, пока жизнь не сталкивала их с народом, пользующимся подлинной свободой. В этом случае они неизбежно терпели поражение.
Конечно, выведенную закономерность не следует понимать таким образом, что стоит сегодня даровать народу права, перечисленные в Декларации ООН, и назавтра получишь армию отчаянных храбрецов. Свобода, мужество, чувство чести и достоинства — «растения» многолетние. Если народ не созрел, то назавтра получишь, скорее всего, поголовное безделье, пьянство, анархию и резню. Искусственно установленная демократия проживёт не дольше той лошади, которую ловкий барышник в романе Фолкнера надул воздухом для продажи. Но если социальные «я-могу» возрастали в естественных условиях, если свободные обычаи складывались в упорной и долгой борьбе, боеспособность народа окажется в прямой зависимости от социального «мы-можем».
Для оценки военного потенциала «мы» экономическое состояние, количество производимого ежегодно продукта — тоже весьма важный фактор. В случае столкновения двух «мы», одинаковых по своей социальной структуре, исход войны часто может быть решён материально-техническим превосходством, количеством солдат, пушек, кораблей, провианта и прочего военного снаряжения. Так бывало в войнах между испанскими и французскими королями, между Генуей и Венецией, между Турцией и Персией. Больше того: технический прогресс, достигнутый деспотическим «мы», порой компенсировал недостаток боевого духа солдат. Во времена Хань смелость гуннской конницы часто оказывалась беспомощной перед страшной убойной силой китайских арбалетов; и в 678, и в 718 году арабы откатывались из-под мощных стен Константинополя с огромными потерями, а весь их флот делался добычей «греческого огня»; мужество воинов Шамиля в конце концов было сломлено пушками Александра II.
Есть большой соблазн отождествить военное могущество «мы» с суммой всех социальных и экономических «я-могу» его членов. Найдётся много исторических приме-ров, прекрасно иллюстрирующих такую зависимость. Венеция в XVI веке, Финляндия и Израиль в XX при малых человеческих ресурсах, исключительно благодаря эффективности производства и высокому социальному «мы-можем» успешно боролись против многомиллионных деспотий турок, русских, арабов. И всё же соблазну этому надо поддаваться с большой осторожностью. Ибо далеко не всегда военный потенциал «мы» может быть использован полностью. Известно много случаев, когда богатые страны, не исчерпав и десятой доли своих сил, сдавались на милость победителя. И наоборот — страны нищие, придавленные многовековым деспотизмом, находили неведомые источники сопротивления (Испания и Россия — против Наполеона, Вьетнам — против Соединённых Штатов). Поэтому в дальнейшем следует тщательно отличать величину военного потенциала от возможной степени его реализации в войне.
Степень же реализации зависит от многих факторов.
Попробуем представить себе, перед какой альтернативой оказывались члены кочевого «мы» в случае военного столкновения с оседлыми народами. Главным достоянием кочевника была свобода, высокое социальное «я-могу», экономическое же «я-могу», как правило, было ничтожно. Ясно, что разгром родного племени сулил ему, даже в том случае если сам он избегнет гибели и плена, почти полную утрату царства «я-могу». Победа же обещала богатую добычу, то есть вожделенное расширение «я-могу» экономического. Наоборот, подданный богатой земледельческой деспотии от победы не выигрывал ничего (в лучшем случае приобретал строптивого и опасного раба), при поражении же надеялся отделаться некоторой толикой своих богатств (дань, выкуп) или даже несколько расширить своё социальное «я-могу»: так, для многих византийцев арабская и сельджукская оккупация несла некоторое ослабление гнёта помещиков-властелей. Кто же из этих двоих должен был сражаться с большим мужеством и остервенением? Конечно, кочевник.
Известно, что повсюду кочевники отстаивали свою независимость с невероятным упорством, а оседание их происходило, как правило, через завоевание земледельческих «мы», в которых они на долгое время делались распорядителями и таким путем сохраняли самое для них дорогое — обширное социальное «я-могу». На первых порах материальные ресурсы и технические знания оседлых народов делали их ещё сильнее. Монголы, завоевав Китай, получили в своё распоряжение огромные арсеналы и осадную технику; арабы, выйдя к побережью Средиземного моря, захватили готовые корабли с опытными командами; туркам-османам пушки для осады Константинополя отливали покорённые сербы. Но постепенно обладание имуществом и землёй начинало цениться дороже свободы, победители утрачивали былую воинственность, и тогда никакие богатства, никакая техника не могли помочь им отразить следующую волну кочевников: галлы отступали перед германцами, англы и саксы — перед норманнами, арабы — перед монголами, монголы — перед османами.
Действительно, недостаток материальных ресурсов может создать для бедного «мы» трудности в снабжении армии оружием. Однако весь исторический опыт показывает, что трудности эти легко преодолевались. Когда французы в IX веке запретили продавать оружие норманнам, те нашли покладистых продавцов в Германии; арабы рубили защитников Дамаска дамасскими же мечами; ирокезов снабжали ружьями сами англичане; турки везли порох крымским татарам; и в наши дни любая отсталая страна, играя на соперничестве сверхдержав, может получать военную технику практически в неограниченном количестве.
Гораздо труднее компенсировать развращающее действие житейского комфорта на боевой дух армии. Привычка к удобствам, к роскоши превращала для многих солдат тяготы военной жизни в непосильное испытание. Макиавелли упоминает эпизод, когда флорентийские войска отказались продолжать осаду Кампаньи из-за того, что прекратилась доставка вина в их лагерь. Наступление зимы в Италии всегда служило достаточным поводом для перемирий. Людовик XIV выезжал на войну в Голландию с двором и дамами; немудрено, что его армия тащилась от одной крепости до другой таким темпом, что так и не сумела завоевать эту маленькую страну. Монгольская же конница могла покрывать при нужде огромные расстояния, ибо каждый воин готов был довольствоваться пригоршней сушеного молока и куском мяса, подсунутым под седло, а жажду умел утолять, отворив вену собственному коню. Кроме того, любовь к богатству делала граждан процветающего «мы» весьма чувствительными к финансовым потерям. Война, сильно бившая их по карману, очень скоро начинала вызывать в них отвращение и желание поскорее заключить мир на любых условиях, лишь бы можно было снова торговать,
