двух трудностях и кроется причина того, почему политико-историческая мысль до сих пор не сумела выработать каких-нибудь обязательных для всякого разумного сознания положений. Не имея больше возможности спорить о достоверности основных исторических фактов, она пытается компенсировать себя на том просторе, который оставлен нам сложностью и многозначностью человеческой природы. Представляется ли нам человек существом, жаждущим прежде всего власти и славы, или разрывающимся между добром и злом, или думающим лишь о том, чтобы побольше есть и поменьше работать, или «наживающим деньги животным» [74, с. 5], или вовсе исполняющим всегда не свою волю, но волю Всевышнего, каждое из этих представлений, будучи приложено к головоломной исторической мозаике, придаст ей совершенно иной смысл, другую внутреннюю связь. Точно так же создатели различных моделей идеального общества будут исходить в своих построениях из того или иного представления о подлинной сущности человека и его главных нуждах и не остановятся ни перед какими прокрустовыми приемами: Платон и Толстой откажут человеку в праве удовлетворять свою жажду прекрасного, ницшеанство — в сочувствии и милосердии, марксизм — в религиозности. Тем не менее этот метод остается пока единственно возможным ключом к проблеме.
Какой представляется нам человеческая природа в своих главнейших и неизменных проявлениях — с этого неизбежно приходится начинать любое политико-историческое исследование. Начнем с того же и мы.
2. Царство «я-могу»
Человек хочет бездельничать.
Человек хочет власти, славы, богатства.
Человек хочет жить в мире со своей совестью.
Человек хочет любой ценой утолять голод и сладострастие.
Человек хочет достичь спасения души.
Человек хочет строить, созидать.
Человек хочет жечь города и села.
Человек хочет любить ближнего.
Человек хочет господствовать над ближним
Человек хочет…
Можно долго перечислять, чего он хочет, и погружаться всё глубже в многообразие страстей, вот уже который век питающих мировую поэзию. Однако, если всмотреться в этот хаос внимательнее, мы обнаружим, что рациональному мышлению, вечно враждующему с многообразием во всех его формах, оказывается по силам справиться с ним и здесь. Стоит лишь от объектов человеческих вожделений обратиться к самому вожделеющему субъекту, и станет ясно, что внутренний смысл любого устремления один и тот же: человек хочет расширить или сохранить царство своего «я-могу».
Поистине, за исключением физиологических потребностей — есть, пить, дышать, размножаться,- все его желания от малого до великого, от высокого до низкого, от устойчивого до мимолетного сводимы к этой предельно обобщённой формуле. Власть — «я могу повелевать тысячами людей». Богатство — «я могу купить всё на свете». Творчество — «я могу создать небывалое». Тщеславие — «я могу вызвать восхищение толпы» (или, на худой конец, соседей). Агрессивность — «я могу задавить ближнего своего». Аскетизм — «я могу задавить собственную похоть, страх, боль». Вера — «я могу сподобиться благодати Божьей и заслужить жизнь вечную». Невозможно себе представить, чтобы человек захотел чего-нибудь не смочь. Захотеть не смочь, не суметь — такой оборот не идёт с языка, настолько смысл его противоестествен. И наоборот, ничего нет естественнее, чем представить себе кого-то пускающимся в жизнь, полную опасностей и лишений, без всякой видимой корысти, лишь за гордое сознание, даруемое ею,- «вот что я могу!».
Извилистая граница царства «я-могу» прочерчена не где-нибудь снаружи, а в нашей собственной памяти, в сознании (в способности представления, если пользоваться термином Канта и Шопенгауэра). Те участки, на которых граница кажется нам чёткой и непреодолимой, не вызывают у нас большого интереса. Не могу выпить море, не могу сосчитать звезды на небе, не могу пролезть в игольное ушко, не могу остановить солнце — мало ли чего я не могу. Лишь там, где граница «я-могу» представляется нам зыбкой, изменчивой, готовой поддаться напору внешних сил или наших собственных усилий, лишь там сердце наше начинает щемить то страх, то надежда. Ибо как радость, так и страдания души связаны не с чем иным, как с расширением или сужением границы царства «я-могу». Всякое расширение приносит нам радость, всякое сужение — страдание. Узник, выпущенный на волю, художник, создавший шедевр, нищий, нашедший золотой, победитель, ворвавшийся в город, спортсмен, поставивший рекорд, больной, к которому вернулось здоровье, — ликование каждого из них связано с необычайным расширением «я-могу». И наоборот, слишком резкое сужение границ — финансовый крах, бегство возлюбленной, утрата честного имени, потеря власти — может причинить такие мучения, что полный сил и здоровья человек предпочтёт скорее покончить с собой, чем терпеть их до того момента, когда боль утихнет и утрата сольется с бескрайним морем «не-могу». (Замечу мимоходом: радости в нашей жизни так быстротечны именно потому, что расширения границ может и не происходить, страдание же может длиться бесконечно долго, ибо, покуда человек жив, он владеет каким-то «я-могу», следовательно, ему есть что терять.
Все люди хотят одного и того же — расширения своего «я-могу», и нет двух характеров, абсолютно сходных между собой. Феномен такого поразительного разнообразия кроется в том, что царства «я-могу» не могут быть измерены ни в каких метафизических квадратных милях, что сравнивать между собой «ценность отдельных участков» дано лишь самому человеку, и здесь-то и открывается дарованная ему свобода выбора — «быть сыном в доме Отца своего или рабом» [Иоанн, 8:35]. Редко нам удаётся расширить царство нашего «я-могу» задаром, гораздо чаще приходится жертвовать одним ради другого. Так, деньги, это универсальное «я-могу», нужны всем, но один согласится затратить ради них свой труд и время, другой попытается добыть их попрошайничеством, третий — преступлением, четвёртый — военным насилием, пятый — спекуляциями. «Я могу сохранить честь, достоинство» для большинства служат теми туманно-расплывчатыми провинциями царства «я-могу», которыми можно пожертвовать в первую очередь за любые материальные блага, за важный пост, за покой и безопасность, даже «я-могу» загробного царства — место в раю — один попытается заслужить добродетельной жизнью и искренним покаянием, другой — покупкой индульгенции, вкладом на заупокойные молитвы.
Атлас царства «я-могу» хранится в нашем сознании, но сознание в значительной мере послушно воле и, подчиняясь её нажиму, как правило, старается ограждать нас от впечатлений чреватых душевной болью. Оно готово изощряться в подделке карт, искусственно отодвигать границы «я-могу», допускать на поверхность лишь утешительные картины — вот что ты можешь, вот чем владеешь. Прошлое окутывается туманом беспамятства, будущее — туманом несбыточных надежд, и человек достигает маниловско-обломовского довольства без всякого расши-рения «я-могу». Для тех же, кто не сумел вышколить свой разум до такой степени, есть иная возможность — алкоголь, наркотик. Опьянение нарушает нормальную деятельность сознания, его зависимость от окружающей действительности, от правды, границы «я-могу» размываются, утрачивают жёсткость — все могу, море по колено,- мы познаем недолгое хмельное блаженство.
Но, с другой стороны, то, что память, сознание с картами «я-могу» всегда при нас, может стать и источником постоянных мучений.
Все наши ошибки, неудачи, унижения и неотмщённые обиды, все открывшиеся нам наши «не-могу» и одновременно страхи и опасения, ожидания неизвестных бед, надвигающихся из будущего, мысль о неизбежности смерти — всё это может превратить жизнь человека в сущий ад. А если ещё рядом живёт кто-то богаче, счастливей, сильней, благороднее, то ко всему добавятся муки зависти — страдания, вызванные сравнением своего «я-могу» с несравненно более обширным «я-могу» соседа. Отсюда столь распространенная ненависть к тем, кого считают выше себя, а также к открывателям глаз, к тем, кто пытается облагодетельствовать людей светом истины и не понимает, что покушается на самое дорогое — на огромные пространства пусть призрачных, но утешительно-прекрасных «я-могу». И в то же время, лишь представив всю меру опасности жить с открытыми глазами, можем мы по достоинству оценить героизм тех, кто пользуется дарованным ему светочем сознания со спокойным мужеством, кто не опустит взора ни перед какой угрозой и в выборе «ведать или не ведать» не колеблясь выберет «ведать».
Царство «я-могу» потому представляется каждой человеческой душе главнейшей драгоценностью, что в нём она видит воплощение, зримую реализацию свободы воли.
Там, где «я могу», я свободен.
Где начинается «не-могу», там моя свобода кончается.
Сказать «человек жаждет свободы» и сказать «человек жаждет сохранения и расширения «я-могу» — значит сказать одно и то же. Говорить, что человек вообще не свободен, потому что его воле поставлены границы там-то, там-то и ещё в тысяче мест, — значит заниматься софистикой и словесным трюкачеством. Осознанная необходимость — никакая не свобода, а как раз обнаружение границ, за которыми моя свобода кончается и начинается несвобода, «не-могу». Только внутри своего «я-могу» человек ответствен за свои поступки — хорошие или дурные, ибо только там он свободен.
Строго говоря, с философской точки зрения свобода относится к воле, к вещи в себе, следовательно, свобода каждого из нас бесконечна и не может быть сравниваема по принципу больше-меньше, шире-уже. Но нашей способности представления дано лишь смутно догадывать-ся о безграничности дарованной свободы; зато конкретная реализация её в мире явлений, в царствах «я-могу» вполне доступна наблюдению и сравнению. Иными словами, мы можем допустить, что двум нашим современникам — американцу и китайцу — дана изначально одинаковая свобода отличать добро от зла и делать между ними свободный выбор. Но неравенство их «я-могу» в политическом, экономическом, культурном смысле будет настолько видно каждому с первого взгляда, что обиходная речь удовлетворяется простой формулой: американец свободен, а китаец — нет.
Существует, правда, умозрительная уловка детерминизма, утверждающая, что свобода воли — иллюзия, что в любом своем поступке человек подчиняется давлению явных или скрытых мотивов. Популярность этой идеи держится не на убедительности её, а на тех удобствах, которые она обеспечивает своим сторонникам в их отношениях с увёртливой совестью. Ибо, если каждый мой поступок — не акт моей свободной воли, а результат сложного переплетения врожденных черт, воспитания, окружающих соблазнов, социальных условий и тому подобного, то почему я должен нести за него какую-то нравственную ответственность? Пусть отвечают соблазны, социальные условия, воспитатели — кто угодно, только не я.
Детерминизм лишает смысла всякое этическое суждение о делах людей.
Добрый или дурной, хороший или плохой — слова эти делаются сущей бессмыслицей, если всё предопределено. И наоборот, ни в чём наша подсознательная убежденность в свободе воли не проявляется так повседневно, как в суждениях о хорошем и дурном. «Вы слышали об И.? Какой ужасный поступок!» — говорят нам. «Да полно. Может, он не сам его совершил? Может, его вынудили?» — первым делом спрашиваем мы. (То есть — «может, он не был свободен?».) То же самое мы спросим, услышав о добром, хорошем: да сам ли человек совершил его, свободно ли? И чем окажется, что свободнее, безмотивнее, тем больше мы восхитимся добрым поступком, тем глубже возмутимся дурным. Даже те, кто на словах объявляют себя сторонниками предопределенности,
