можно объяснить ненависть толпы, судившей Сократа, Гуса, Пастернака, и только этим пристрастием — их посмертную славу.
Выбор веденья есть проявление мужества — «мужества быть собой вопреки угрозе судьбы и смерти, вопреки угрозе пустоты и бессмысленности, вопреки угрозе вины и осуждения» [71, с. 41]. И хотя этот выбор открывает душу человека любому терзанию, внешне он часто проявляется каким-то особым спокойствием, сдержанностью, смиренномудрием. Вернее сказать, что ведающий часто остается спокойным среди всеобщего смятения, ибо для него происходящее «инконкрето» не заслоняет весь мир; зато может прийти в необычное волнение по поводу вещей далёких, абстрактных, окружающим совершенно непонятных. Именно по этому свойству в Средние века часто находили тех, кого следовало обвинить в колдовстве или ереси и отправить на костер, а в наше время — тех, кому можно поставить диагноз «неадекватная реакция» и упрятать в психолечебницу.
Человек может колебаться в выборе, может решительно склониться на сторону веденья или столь же решительно погрузиться на всю жизнь в пучину неведенья. Но какие бы крайние степени того или иного выбора ни представали перед нашими глазами, мы ни на минуту не должны забывать, что линия, отделяющая веденье от неведенья, проходит не столько между людьми, сколько через сердце каждого человека, что устремлённость души в одну сторону может возобладать, но не может полностью уничтожить устремленность противоположную.
Поэтому зрелость или незрелость народа всегда будет определяться не числом людей, дошедших до крайних степеней веденья или неведенья, но некой метафизической суммой устремлений всех «я», образующих «мы», неким вектором, направленным вверх или вниз.
Есть много признаков, указывающих на то, что выбор между веденьем и неведеньем играл огромную роль на протяжении всей истории человечества.
Само зарождение охотничье-родового «мы» в доисторические времена могло произойти только там, где «абстракто» табу или обычая было в силах возобладать над «конкрето» жадности, похоти, лени, злобы. Всякий шаг вперёд на пути хозяйственно-технического прогресса, приближавший человеческое «мы» к переходу в следующую эру — из охотничье-родовой в скотоводческо-племенную, затем в оседло-земледельческую и так далее,- требовал выбора веденья не только от того, кто первым совершал этот шаг, но и от его соплеменников — по крайней мере, той степени веденья, которая не позволила бы им изгнать или убить смелого зачинателя. И так же всякое возрастание свободы внутри «мы» не могло обойтись без мужества избравших веденье, ибо свобода — дело нелёгкое и бремя её не каждому под силу.
В первой части этой книги была рассмотрена связь между размерами социальных «я-могу» и статическим состоянием «мы», то есть между мерой свободы отдельного гражданина и военным потенциалом, экономической мощью, культурным уровнем всего государства. Теперь нам предстоит исследовать вопрос, каким образом сами размеры социальных «я-могу» зависят от зрелости народа, а зрелость — от выбора между веденьем и неведеньем, совершаемого каждым человеком.
Подобно тому как кинетическая энергия каждой молекулы, суммируясь, определяет собой температуру всего объема жидкости, так и духовная энергия выбора отдельных людей, соединяясь, образует некое свойство народа, которое мы договариваемся именовать зрелостью. Веденье и неведенье, переходя из тайников души индивидуального «я» в реалии социальной жизни «мы», делаются более доступными наблюдению, придают специфическую окраску быту, культуре, политике, приобретают некоторые устойчивые признаки — одни и те же для разных эпох и разных стран,- по которым мы и будем узнавать их.
Извечная борьба между веденьем и неведеньем может в разные моменты истории дать перевес то одному выбору, то другому, то застыть в точке неустойчивого равновесия. Для движения всякого «мы» по пути прогресса выбор (ещё одна физическая аналогия) играет роль ускорения: преобладание выбора веденья уподобляется ускорению положительному, приводящему к тому, что «скорость» возрастает и «мы» вырывается вперёд или настигает ушедших ранее; равновесное состояние есть нулевое ускорение, движение с постоянной скоростью; торжество неведенья соответствует ускорению отрицательному, то есть замедлению, остановке, возвращению к той или иной ступени дикости. А чем это чревато для каждого «мы», известно было уже политэкономии XVIII века, утверждавшей устами Адама Смита, что «прогрессирующее состояние общества означает радость и изобилие для всех его классов, неподвижное состояние общества лишено радости, а регрессирующее — полно печали» [64, с. 75].
И хотя исследование сил, движущих человечество по пути прогресса, представляется волнующим само по себе, важность такого исследования видится не только в получении объективно-научных данных. Показать каждому, избравшему веденье, каким образом его невидимые, никем не оценённые, глубоко личные усилия, и только они, оказываются плодоносными для дела общей свободы, для возрастания зрелости народа, как оправданно его противодействие внешнему и внутреннему напору неведенья, как все материальные блага, которыми неведающие так дорожат в сегодняшней общественной жизни, добывались и охранялись выбором .веденья вопреки противодействию самих неведающих, как близок он, избирающий веденье, тому единственному праведнику, ради которого может быть пощажён город, — подобная задача представляется мне не менее серьезной и ответственной. Ибо если проблемы «оправдания добра» (Соловьев), «оправдания творчества» (Бердяев), «оправдания веры» (Шестов) имеют значение непреходящее, то для наших дней нет в философском плане темы более злободневной, чем «оправдание мужества».
3. Какая зрелость нужна народу для перехода из одной эры в другую
О тех временах, когда земля впервые стала основным источником существования людей, а труд на земле — основным занятием, никаких достоверных сведений история не имеет. Древний Египет, Древний Китай, Шумер, Индия, Мексика предстают перед нами в виде уже сложившихся цивилизаций, населённых в подавляющем большинстве земледельцами, окружённых со всех сторон враждебными охотничьими или скотоводческими племенами. Только на основании косвенных свидетельств мы можем строить умозаключения о том, как происходило оседание этих народов-первооткрывателей.
Во-первых, бросается в глаза схожесть климатических условий. Все эти государства расположены в узкой полосе примерно между двадцатой и тридцатой параллелью северной широты. Очевидно, что наличие жаркого климата было непременным условием применявшейся ими агротехники. Однако представление о том, что почва тех мест с самого начала была так сказочно плодородна, сильно поколеблено последними исследованиями.
Так, шумеры обосновались в низменности Тигра и Евфрата еще в IV тысячелетии до Р. X., когда она «была заражена холерой, дизентерией, малярией, тропической лихорадкой. Человека на каждом шагу подстерегали хищные звери, ядовитые змеи и скорпионы. В воздухе вились тучи комаров, гнуса и песчаных мух… Это был не райский сад, но ад — сначала болотный, потом — засушливо-знойный… Люди отделяли сушу от воды… и создавали свою страну» [6, с. 96]. От древних мексиканцев тоже требовалась необычайная энергия и умение «искусственно укреплять и осушать болота, на которых они первоначально обосновались» [54, с. 59]. Плодородие египетских и китайских полей находилось в прямой зависимости от ежегодных ирригационных работ, в которых принимало участие поголовно всё население; китайский император мог явиться к месту строительства дамб и ободрять трудящийся народ чтением стихов собственного сочинения. Иными словами, повсюду мы видим оросительную или заливную агротехнику, требовавшую очень высокой орга-низованности и сложной целенаправленности трудовой деятельности всех членов «мы».
Осушенная земля, обработанные поля, постройки — всё это привязывало к себе, лишало людей возможности спастись бегством от сильного врага, отнимало важнейшее оружие борьбы — мобильность. Выжить и утвердиться в такой ситуации могло только племя, которое стало бы сильнее всех окрестных племён. Взамен утраченной подвижности оно должно было вооружиться умением возводить каменные стены, изготовлять металлическое оружие, а главное — сражаться насмерть, зная, что бежать некуда. Можно с уверенностью сказать, что все народы, пытавшиеся перейти к оседлой жизни без выполнения этих условий, погибли и остались нам неизвестными. История же египтян, китайцев, шумеров, индусов, ацтеков заполнена бесконечной борьбой с нападающими кочевниками.
В-третьих, каждая из этих цивилизаций с самых ранних лет своего существования обладает качественно новым и небывалым методом хранения и передачи информации — письменностью.
Цепь этих фактов и соображений упорно противоречит версии постепенного оседания древних народов.
Конечно, и дикие племена строили какие-то хижины, иногда проводили в них не один год и что-то выращивали на грядках, выкопанных неподалёку. Однако представить себе, что хижины постепенно скучивались в деревни, а деревни со временем превращались в города или крепости-пуэбло, окружённые уже не огородами, а полями, довольно трудно. Слишком легко было прервать этот процесс, прервать и обратить вспять. Во всяком случае, более поздние примеры, относящиеся ко второму тысячелетию до Р. X., подтверждают тенденцию к такому пути оседания — как бы прыжком. «Сначала, пожалуй, удивит, когда найдешь у древних писателей, что не существовало ни одного города, как бы древен он ни был, который не выдавал бы себя знающим имя своего основателя. Но ведь ни один город и не мог утратить памяти о священном обряде, ознаменовавшем его рождение, потому что ежегодно оно вспоминалось жертвоприносным торжеством. Афины точно так же, как и Рим, всегда праздновали день своего рождения… У древних город возникал не исподволь, благодаря медленному приумножению людей и построек. Город основывался сразу, весь вдруг за один день. Но надлежало наперёд сложиться гражданской общине, а это было самым трудным делом» [80, с. 151].
С другой стороны, трудно себе представить, чтобы в те времена, когда не были еще приручены лошадь и буйвол и люди не умели пахать целину, какой-нибудь смелый зачинатель мог забросить свое стадо и в одиночку обработать участок, а остальные, увидев его успех, начали бы ему подражать. Нет, земля могла что-то дать лишь в том случае, если вся община разом бралась за работу — осушала болото, прокладывала оросительные каналы, строила плотину.
То же самое и в отношении письменности. Иероглифы египтян и китайцев, клинопись шумеров прошли, конечно, какой-то период становления и усовершенствований, но представляется невозможным, чтобы они возникали медленно и постепенно, накапливаясь знак за знаком. На создание изначального объёма иероглифов не должно было уйти больше времени, чем на изобретение и ввод в эксплуатацию беспроволочного телеграфа. В противном случае объём передаваемой информации поначалу был бы смехотворно мал, и идея не вызвала бы к себе столь горячего интереса, не получила бы столь широкого распространения.
Итак, многое говорит за то, что, как бы долго ни длилось накопление сил для самостоятельного перехода в оседлое состояние, сам переход должен обладать известной долей исторической внезапности. И это тем более поразительно, что для каждого человека переход в новую эру знаменовал многократное усложнение трудовой и социальной жизни.
От привычных и необременительных обязанностей по уходу за собственным скотом он должен был перейти к изнурительному труду на общинной земле, преодолеть «конкрето» сегодняшней усталости ради «абстракто» будущего урожая,
От использования подручных материалов, кремня и кости, для наконечников стрел и копий — к начаткам горного дела, рудодобычи и металлургии.
От легко исполнимых деревянных построек — к многоярусным пуэбло ацтеков, каждое из которых могло вместить всю армию
