Кортеса, к каменным гробницам и пирамидам египтян, к трехэтажным домам Мохенджодаро в Индии, требовавшим огромного запаса технических знаний и огромного напряжения сил.
От подчинения вековым законам рода и племени — к подчинению себя «абстракто» государственных законов.
От «абстракто» устной речи и устного предания — к ещё большему «абстракто» письменных знаков, письменных знаний и письменных распоряжений.
Поэтому нет никакого сомнения, что перейти к оседло-земледельческому существованию первым, не имея перед глазами ободряющего и поучающего примера, мог только народ, в сознании которого абстрактные представления об основных сферах жизнедеятельности приобрели не меньшую прочность, чем представления конкретные, то есть народ, поднятый выбором веденья до очень высокого уровня зрелости.
Повторяю, мы не знаем и, наверное, никогда не узнаем, как это происходило. Но о том, как это было трудно, какой самоотверженности требовало от каждого человека, можно составить себе полное представление, наблюдая последующее оседание кочевых народов, которые уже имели перед глазами пример цивилизованных государств.
В большинстве своем они сопротивлялись процессу оседания с отчаянным упорством.
Жизнь больших городов не только манила их своей пышностью и многоцветьем, но нередко вызывала чувство ужаса, омерзения, презрения. Они видели не только богатство и блеск, но также и тяжкий труд, неравенство, приниженность одних и высокомерие других, развращённость, бездушие, корыстолюбие. После бескрайних просторов степей давка и теснота больших городов, духота помещений казались им невыносимыми. У кочевых крымских татар одним из самых обычных проклятий было: «Чтоб тебе, как христианину, всю жизнь оставаться на одном месте и нюхать собственную вонь» [14, с. 143]. У кочевников Северной Аравии мы находим следы законодательных мер, направленных на пресечение попыток перейти к оседлости: объявлялись уголовным преступлением посев хлеба, постройка дома или посадка дерева.
Много свидетельств подобного же рода оставили нам римские авторы.
О германцах Цезарь пишет, что «земледелием они занимаются мало; их пища состоит, главным образом, из молока, сыра и мяса. Ни у кого из них нет определенных земельных участков,… но власти и князья каждый год наделяют землёй роды… а через год заставляют переходить на другое место. Этот порядок они объясняют тем, чтобы в увлечении оседлой жизнью люди не променяли интереса к войне на занятия земледелием» [82, с. 129]. Двести лет спустя они всё те же: «Гораздо труднее убедить их распахать поле и ждать целый год урожая, чем склонить сразиться с врагом и претерпеть раны; больше того, по их представлениям, добыть пСтом то, что может быть приобретено кровью, — леность и малодушие» [69, т. 1, с. 360]. Ещё дальше от оседлости народы, населявшие Средне-Русскую равнину. «У феннов (финнов) — поразительная дикость, жалкое убожество… Охота доставляет пропитание как мужчинам, так и женщинам… Но они считают это более счастливым уделом, чем изнурять себя работой в поле и трудиться над постройкой домов и неустанно думать, переходя от надежды к отчаянию, о своём и чужом имуществе; беспечные по отношению к людям, беспечные по отношению к божествам, они достигли самого трудного — не испытывать нужды даже в желаниях» [69, т. 1, с. 373].
Однако чем теснее делались контакты между народами, стоящими на разных ступенях культуры, тем слабее становились позиции подобного кочевого «стоицизма» и беззаботности (скорее всего, сильно преувеличенной Тацитом и идеализированной). Пограничная торговля знакомила кочевников со вкусом хлеба, риса, фруктов, вина, с роскошными тканями, с богато украшенным оружием; рассказы соплеменников, побывавших в столицах, разворачивали перед ними картины заманчивой жизни, полной комфорта, развлечений, невиданных чудес и таких удовольствий, что давка, духота и скопление всевозможных пороков уже не казались слишком большой ценой за них. Все эти соблазны медленно, но неуклонно размывали устои кочевого «мы», склоняли к отказу от традиций предков, заставляли искать путей приобщения к благам цивилизации.
Путей было в основном три.
Каждый был по-своему труден, и выбор пути порождал ужасные раздоры не только между племенами, но и внутри родов и даже семей, развязывал чудовищную междоусобную борьбу, затягивавшую процесс оседания.
Первый путь был — осесть на своей собственной территории и начать обрабатывать ту землю, которая была под ногами. При этом, конечно, вся социальная структура племени оказывалась под угрозой: родовая знать, естественно, не собиралась сама браться за ручки плуга, простые же воины если и готовы были пахать, то уж во всяком случае не чужой участок. Угроза раскола была главной опасностью на этом пути; как велика была эта опасность, можно проследить на примере двух великих народов — галлов и хуннов.
Когда в начале IV века до Р.Х. полчища кельтов-галлов вторглись в Древний Рим, это был ещё народ, целиком принадлежащий эре кочевой и скотоводческой. Для них «считалось постыдным возделывать землю собственными руками. Земледелию они предпочитали пастушеский образ жизни и даже на плодородных равнинах реки По занимались преимущественно разведением свиней, мясом которых питались и вместе с которыми проводили дни и ночи в дубовых рощах» [51, т. 1, с. 307]. Вытесненные из Италии, галлы осели на территории современной Франции, а три века спустя Цезарь, вступивший туда во главе римских легионов, не застал уже былого единства. У некоторых племён процесс оседания зашел довольно далеко: люди трудились на полях, жили в довольно больших городах, окружённых грозными деревянными стенами, делились на классы (жрецы-друиды, всадники и простой народ, находящийся в весьма жалком состоянии), имели даже подобие голосового «телеграфа», когда новость криком с поля на поле передавалась за день на 160 миль. Другие племена (в основном северные) цепко держались за традиции кочевой жизни. Но в сущности линия разрыва проходила не между отдельными племена-ми, а гораздо глубже. «В Галлии не только во всех общинах и во всех округах и других подразделениях страны, но чуть ли не в каждом доме существовали две партии» [82, с. 123]. Одна — прогерманская, сопротивлявшаяся оседанию, имевшая наибольшую власть в племени секванов; другая — проримская, полностью восторжество-вавшая, например, в племени эдуев, которые во все времена военных действий были верными союзниками римлян.
Следует отметить, что у осевших племён боевой дух был гораздо слабее, чем у кочующих собратьев. «Близость римских провинций и знакомство с заморскими товарами способствовали развитию у них благосостояния и новых потребностей; благодаря этому они мало-помалу привыкли к тому, что их побеждали» [82, с. 130]. Однако, играя на борьбе партий, римляне последовательно раскалывали или стравливали между собой племена, продвигались всё дальше и дальше на север и запад, пока не захватили всю Галлию. И вскоре некогда гордый и самобытный народ окончательно утратил свой язык, обычаи, внутреннюю связь и растворился среди населения империи.
Могучая кочевая держава Хунну в течение нескольких веков (III век до Р. X. — I век после Р. X.) вела успешную борьбу с оседло-землельческим Китаем. Хотя по населен-ности и богатству Китай превосходил хуннов во много раз, по размерам территории и по военной мощи противники были почти равны между собой. В мирном договоре, заключённом в 162 году до Р. X. между императором Вэнь-ди и Лаошань-шаньюем, «Китай и Хунну признавались двумя равными государствами, причём Китай «из сочувствия» к холодному климату в стране своего соседа обязывался ежегодно отправлять на север, к хуннскому шаньюю, известное количество проса и белого риса, парчи, хлопка, шёлка и разных других вещей. (Конечно), это была завуалированная дань» [22, с. 90, 193]. Семьдесят лет спустя хунны опять разбивают китайскую армию и опять требуют лишь одного — товаров земледельческого общества, разрешения свободной торговли на границе.
Тем временем «люди Китая всё время разными путями попадали в степь и оседали в хуннских владениях. Первая мощная волна эмиграции имела место при императоре Цинь (221 год до Р. X.)… Императорские министры отмечали высказывания пограничных рабов, что у «хуннов… жить весело»» [22, с. 147]. Перебежчики, пленные, похищенные женщины, постепенно ассимилируясь, одновременно прививали хуннам навыки земледельческого труда, вкус к комфорту; «в источниках начинают упоминаться посевы проса» [22, с. 215]. Брожение умов всё усиливалось, давно намечавшийся раскол углублялся, и наконец в I веке после Р. X. произошел решительный разрыв: кочевая держава распалась на два государства — южных и северных хунну, которые стали заклятыми врагами. Причем, так же как и в Галлии, разрыв этот произошел не между родами, а внутри их. «На юг ушли «старшие и почтительные отроки» — носители родовых традиций», на севере же образовалась орда, устроенная в виде военной демократии. Южные хунну всё больше оседали на земле и в конце концов были поглощены Китаем, как галлы — Римом. Северные, ослабленные расколом, утратившие внутреннюю прочность родовых связей, поддерживавшихся «старцами», откочёвывали всё дальше на север, пока не растворились в Великой степи.
Судьба татаро-монгольских племен имеет много общих черт с судьбой галлов и хунну. Мы видим такую же отчаянную междоусобную борьбу накануне перехода. Разрыв также происходил не между племенами, а внутри их. «Процесс дробления племени даже не приходится ставить под сомнение — он налицо и буквально засвидетельствован источниками… Шли к Тэмуджину (Чингисхану) не племенами, а семьями или куренями (военными единицами) как простые богатыри, так и аристократия» [21, с. 161]. Впоследствии также сохранилось правило, что после раскола племена, оставшиеся верными кочевым традициям, дольше сохраняли свободу и независимость, как, например, крымские татары; те же, кто пытался осесть, гораздо скорее поглощались развитыми цивилизациями. О казанских татарах известно, что они были «образованнее других, так как (уже в начале XVI века) возделывали поля, жили в домах и занимались разнооб-разною торговлей. (Вскоре) государь Московии Василий (III) довел их до того, что они ему подчинились и стали принимать царей по его усмотрению; сделать это с ними было нетрудно по причине взаимной торговли, без которой татары не могли обойтись» [14, с. 145].
Но при всём сходстве отдельных этапов путь перехода к оседлости татаро-монгольских племен имел принципиальное отличие: он включал в себя завоевание и покорение богатых земледельческих государств.
Не следует забывать, что оседание на землю само по себе мало привлекало кочевников. Их воображение распалялось зрелищем богатства оседлых народов, об-ширностью их экономических «я-могу». Но они не могли не видеть, каким стеснением личной свободы социального «я-могу» расплачивались те за своё материальное благопо-лучие. Приобрести огромные богатства, не утратив при этом свободы, — вот что становилось предметом самых страстных устремлений каждого члена племени, что разжигало в них неутолимый завоевательный зуд, поднимало в походы и волну за волной бросало их орды к границам цветущих и грозных империй.
По-разному складывалась история этих нашествий.
Некоторые народы натыкались на такое мощное сопротивление, что полностью погибали в боях, как кимвры и тевтоны, уничтоженные Гаем Марием в 101 году до Р. X. в Северной Италии, как аланы, смятые пять веков спустя между гуннами и
