оставил его на уровне VIII века до Р. X. Уничтожив денежное обращение, остановил развитие промышленности и торговли. Запретив «выезжать за пределы страны и путешествовать из опасения, как бы не завезли в Лакедемон чужие нравы, не стали подражать чужой неупорядоченной жизни и иному образу правления» [60, т. 1, с. 74], прекратил духовную связь с Элладой и всем цивилизованным миром. Совершенствоваться и соревноваться друг с другом спартиатам было дозволено только в воинской доблести, в чём они и достигли значительных высот. Было создано строго кастовое военизированное государство без писаных законов («свои законы записывать Ликург не стал» [60, т. 1, с. 59]), с закрытыми границами, с убогим непрогрессирующим хозяйством, со скудной культурой, государство, в котором все дела окутывались тайной, осуждённых казнили ночью, а воинский дух юношей поддерживался то розгами, то разрешением поохотиться с кинжалом на безоружных илотов.
Возможно, легендарный Ликург всего этого не хотел. Но, ставя себе цель сохранить духовное здоровье народа, он не видел никаких иных средств укрепить его дух против развращающего действия богатства, как только осудив его на вечную бедность. Нельзя законодательным путем направить человека на преодоление соблазнов, можно только уничтожить сами соблазны, оградив его тем самым от них. Что и было сделано. Таким образом, в Спарте неведенье восторжествовало в процессе оседания не в виде разрушительной анархии, а в виде продуманного государственного порядка, приспособленного к низкому уровню зрелости народа.
Переход человечества в оседло-земледельческое состояние тянулся несколько тысячелетий.
Происходящий на наших глазах переход в индустриальную эру, очевидно, уложится в несколько веков.
Индийская, китайская, греко-римская цивилизации в течение длительного времени не подозревали о существовании друг друга.
При современных средствах сообщения, связи и информации то, что происходит в одной стране, очень скоро становится известным всему миру.
Есть и другие немаловажные различия между началом эры земледельческой и эры индустриальной. Но есть и много общих черт, позволяющих выделить и даже предугадать основные тенденции нынешнего переходного процесса.
Главная общая черта — невероятные социальные смуты, потрясавшие и продолжающие потрясать каждое «мы» в переходный период. Меж- и внутриплеменные усобицы, пережитые галлами, хуннами, арабами, норманнами, монголами, вряд ли могут превзойти ожесточением и кровопролитностью ту волну революций, которая прокатилась по Европе в XVIII-XX веках.
Как раньше переход в новую эру сопровождался для многих народов национальным расколом, так и в наше время некоторые страны оказались разорваны политической борьбой на две части: Корея, Вьетнам, Германия, Китай, Индия (отделение Пакистана).
В Галлии чуть ли не в каждом доме существовали две партии. Не так ли раскалывала политическая рознь французские, русские, немецкие семьи накануне великих революций?
Для кочевников переход почти всегда был связан с крушением или вытеснением родовой иерархии, с уничтожением прав родовой аристократии. Точно так же при переходе в эру индустриальную рушились прежде всего сословные барьеры, декларировалось равенство.
Если прежде на смену родовому устройству приходила та или иная форма военной организации — дружина, орда, — то в наше время позвоночным столбом многих обществ (не первооткрывателей индустриальной эры, но, как и там, догоняющих) становится принцип партократии — организации, связанной, как и орда, прежде всего строжайшей дисциплиной, способной сплотить воедино людей разных рас, наций, языка, образования, способностей.
И уж конечно, основа духовного состояния каждой нации — выбор веденья — подвергается сейчас такому же или гораздо более суровому испытанию. Ибо индустриализация дает еще более резкое расширение экономической мощи, чем оседание, «конкрето» предлагаемых ею благ с гораздо большей силой давит на «абстракто» порядочности, гордости, сострадания, личного достоинства, справедливости, честности, веры. Человек может быть достаточно предан чему-то, чтобы его нельзя было купить за сребреник, но предложите тридцать — и его совесть поддастся. Нужно очень высоко подняться в выборе веденья для того, чтобы всё бросить и уйти отстаивать свою правду на земле, даже если это «всё» — хижина и клочок земли; но если «всё» включает в себя коттедж, автомобиль, телевизор, транзистор, холодильник, поездки к морю, путешествие на самолетах, телефон, электричество, газ, тёплый душ, иллюстрированный журнал, шум и огни большого города — тогда очень легко принять именно «всё» за окончательную, последнюю «правду» и пожертво-вать для неё всем прочим. Недаром же даже серьёзные люди порой готовы были оправдывать фашизм, ссылаясь на наведённый им в промышленности порядок, а сталинизм — неопровержимым фактом индустриализации России, не разбирая при этом, шла ли она благодаря Сталину или вопреки ему.
Первыми победами, знаменовавшими начало индустриальной эры, можно считать овладение энергией пороха и океанского ветра. Уже они внесли серьёзные перемены в судьбы человечества: открыли восточному полушарию земли полушарие западное, поставили лицом к лицу многие народы, знавшие друг друга лишь понаслышке, накрепко связали фактор военной мощи с наличием флота и артиллерии, то есть с наличием промышленности. Но по-настоящему индустриальная эра начинается, конечно, лишь с запуска паровой машины и электрического генератора.
Англия была, безусловно, лидером, открывшим человечеству новую эру. С тех пор как в середине XVIII века она вступила на путь машинного производства, прочие страны оказались перед фактом необычайного возрастания её военной и экономической мощи. Одна за другой они спешат устремиться по проложенному ею пути, и одна за другой проходят те же «стадии роста», с разной, однако, скоростью и по-разному расплачиваясь кровью, страданиями своих народов за каждую ступень.
Современная политэкономия дает детальный анализ этого процесса, приводит даже примерные даты вступле-ния некоторых стран в так называемую «стадию подъёма»: «Великобритания — 1733-1802 годы; Франция — 1830-1860 годы; Германия — 1850-1873 годы; США — 1843-1860 годы; Япония — 1878-1900 годы; Россия — 1890-1914 годы; Китай — 1952-… годы; Индия — 1952-… годы» [62, с. 38]. В новой истории этих государств даты самых серьёзных внутренних смут и самых стремительных внешних агрессий с поразительной наглядностью попадают в хронологические рамки стадии подъёма или следующей стадии — созревания. Великобритания — внутренняя война 1776-1783 годов с восставшими американскими колониями и захват Индии; Франция — революции 1830 и 1848 годов, Крымская война 1855 года; США — нападение на Мексику в 1846-1848 годах, лишившее последнюю двух пятых её территории, и гражданская война 1861-1865 гг.; Германия — революция и контрреволюция 1848-1851 годов, нападение на Данию (1864), Австрию (1866), Францию (1871); Япония — революция Мэйдзи (1868), восстания 1877 года, война с Китаем (1894), захват Формозы, а затем Кореи и Южной части Сахалина; Россия — революции 1905 и 1917 годов, нападение на Японию в 1904 году; Индия — завоевание независимости после Второй мировой войны, нападение на Пакистан и Китай; Китай — гражданская война, закончившаяся лишь в 1949 году, тотальная военная агрессивность в наши дни. Подобное же хронологическое совпадение можно проследить и в новейшей истории других стран. Меньшие размеры и меньшая военная мощь поневоле ограничивают их захватнические аппетиты, но по кровопролитности пережитой внутренней борьбы Мексика, Турция, Италия, Испания, Греция, Куба, Египет, Камбоджа, Индонезия, Чили (на очереди Алжир и Эфиопия) не уступят великим державам.
Достигнув индустриального подъёма и созревания, милитаризм английский, французский, американский, немецкий, японский, русский по очереди вступали в борьбу за передел мира, зажигали пожары невиданных доселе войн. И в наши дни основными очагами военной напряженности являются созревающие страны Ближнего Востока, Юго-Восточной Азии и в перспективе — Африки. Вслед за Китаем и Индией, Иран и Египет тянутся к атомному оружию, и развитые страны из-за политической близорукости и соперничества идут им в этом навстречу.
Восточная и Западная Римские империи не сумели в V веке по Р. X. преодолеть свои противоречия и объединиться перед лицом нашествия племён, «созревающих к оседлости». Расплатой за это были страдания и гибель миллионов людей, уничтожение сотен городов, запустение земли, одичание нравов, медленное умирание культуры. Пятнадцать веков спустя Восток и Запад, вступившие в индустриальную эру, снова стоят перед тем же выбором и той же опасностью. С подозрением и страхом взирая на военную силу друг друга, они не замечают важнейшего обстоятельства: что сами они уже миновали опасный рубеж и стали стабильными обществами, способными контролировать чудовищную мощь, оказавшуюся в руках человека нового времени. Они не понимают, что главная опасность исходит от созревающих стран, какими бы слабыми и отсталыми они ни казались, что именно «общества в переходных состояниях от традиционных к современным формам наиболее уязвимы для захвата власти» экстремистским меньшинством, способным втянуть народ в самоубийственную авантюру; что «единственно разумный исход состоит… в объединённом усилии обеспечить такие условия, чтобы наступление зрелости Юга и Китая не потрясло мир так же, как это случилось, когда Япония, Германия и Россия пришли к зрелости» [62, с. 134].
Однако мы не вправе взваливать всю ответственность на близорукость политиканов. Даже если правительства будут состоять исключительно из прозорливых и образованных людей, даже если чувство ответственности перед будущими поколениями будет наполнять их глубокой тревогой за то, что надвинется на нас 20, 30, 50 лет спустя, они не смогут ничего предпринять, если их народы окажутся способны понимать свои цели и интересы только «здесь, сегодня, сейчас». Правительство, которое потребовало бы от такого народа пожертвовать сегодня какой-то долей национального покоя и самоуверенности ради предотвращения столь удалённых и умозрительных угроз, недолго бы сохранило власть в своих руках. Понять его и откликнуться мог бы только народ, в сознании которого «было» и «будет» имело бы не меньшее значение, чем «есть сейчас», у которого память об отцах и дедах была бы так же глубока и серьезна, как тревога о детях и внуках, для которого «конкрето» сегодняшнего благополучия не может заслонить «абстракто» судьбы нации. И если всякому ясно, что в любой развитой индустриальной стране сейчас можно найти несколько сотен прозорливых, знающих, ответственных, волевых людей для того, чтобы сформировать из них аппарат верховной власти, то очевидно, что дело только за народами. За нами.
4. Выбор и зрелость занятых в труде
В любом виде труда люди могут быть уравнены по своему социальному «я-могу», но неизбежно будут различаться по степени своего усердия и искусности. Соответственно будет различаться и продукт их труда — количественно и качественно. Естественно было бы ожидать, что лучшие работники пользовались бы большим вознаграждением за свой труд, большим почётом и уважением.
Однако историческая практика показывает, что происходило это далеко не всегда.
Дело в том, что во всякой сфере деятельности превосходство одного человека над прочими переживается этими прочими болезненно. Если кто-то, кого я считал равным себе, в чём-то меня обогнал, он тем самым открыл мне через сравнение с собой мою несвободу, мое «не-могу», что неизбежно вызовет во мне чувство неудовольствия, какую-то долю страдания. Пытаясь избавиться от этого страдания, я могу либо напрячь свои силы и попробовать сравняться с
