обременили их чрезмерными налогами, велели им строить триремы, требовали, чтобы они давали народу праздники. Потом усилили в судах денежные пени: за малейшую погрешность приговаривали к конфискации. Трудно сказать, сколько людей было осуждено на изгнание только за то, что они были богаты… Но число бедных всё увеличивалось. Тогда они воспользовались своим правом голоса, чтобы постановить или уничтожение долгов, или сплошную конфискацию, а с этим водворить и всеобщее полное расстройство» [80, с. 390].
Народному сознанию было не по силам обнаружить прямую связь между этим увеличением общей бедности и ущемлением распорядителей, которому предавались с такой страстью. Оно видело лишь «конкрето» собственного обнищания и «конкрето» их богатства и не понимало, почему же конфискации не обогащают народ, а лишь усугубляют общее разорение. Во всех республиках, где уровень зрелости народа был недостаточен для подавления личной зависти абстрактными соображениями о полезности частнособственнической формы распорядительства, всюду возникали кровавые побоища и распри. Достаточно вспомнить Великий Новгород, где борьба «меньших с большими, купцов и чёрных людей с боярами и житьими людьми… сплошь и рядом превращалась в открытое междоусобие, сопровождавшееся убийствами, грабежом и сожжением дворов» [49, с. 196]. Под гнётом этой повседневной ненависти и всенародного деспотизма сами распорядители постепенно склонялись к мысли о необхо-димости пожертвовать какой-то частью столь дорогой им свободы. Они начинали искать новые формы общественного порядка, власть достаточно сильную, чтобы обуздать разгулявшиеся страсти толпы, но, найдя её в лице какого-нибудь иноземного владыки или собственного властолюбца, чаще всего попадали из огня да в полымя.
б) Угроза оптимальному распорядительству со стороны неведенья верховной власти
Действительно, сильной власти легче преодолевать несовместимость между врождённой человеческой страстью к равенству и необходимостью сделать распорядителя не равным всем прочим, предоставить ему большее социальное «я-могу». В истории встречается немало монархов, искренне стремившихся дать своему государству процветание и внутренний мир, озабоченных сохранением правильного строя социальной пирамиды.
Но любой монарх остаётся человеком, и в душе его продолжается каждый день борьба между веденьем и неведеньем.
Добро тем народам, которыми правят владыки мудрые, прозорливые, сдержанные. Когда же неведенье получает в монаршем сердце решительный перевес, тогда все стороны жизни в его государстве, и распорядительная функция в том числе, оказываются под серьёзной угрозой. Собственные сиюминутные страсти, прихоти, порывы, суеверия, страхи, предрассудки становятся тогда для единовластного повелителя главнейшим руководством в его действиях. Даже соображения реальной выгоды и пользы в ближайшем будущем не могут теперь подействовать на него. Он видит и понимает только здесь и сейчас.
Главная вещь, которая нужна владыке здесь и сейчас, — это деньги. Пользуясь неограниченной властью, он всегда находится лицом к лицу с соблазном добыть деньги незаконным путем, а там хоть потоп. Монополия на чеканку монеты или выпуск банкнотов, например, даёт ему возможность расплачиваться обесцененными деньга-ми. Византийские императоры, турецкие султаны, испанские короли пускали в оборот огромное количество монет низкой пробы, сберегая на этом тонны золота и серебра. Французский король Филипп Красивый (1285-1314) даже заслужил прозвище «фальшивомонетчик»: в его царствование «монеты подделывались почти ежегодно, из 56 королевских указов о монетах 35 имели предметом их подделку» [18, т. 3, с. 285].
Другой способ — принудительные займы (как правило, без отдачи). Абсолютизм постепенно приходит к убеждению, что кошельки и сундуки его подданных должны быть открыты для него в любое время. Он запускает в них руку когда вздумается, а всякое выражение недовольства объявляет бунтом. Он посылает сборщиков «добровольных» пожертвований обходить дома горожан, как Филипп II в Испании, или ставит их у касс, выдающих зарплату, и заставляет подписываться на займы, как Сталин в России. Когда же придёт объявленный срок платежа, властитель либо сделает вид, что ни о чём не помнит, либо объявит себя банкротом (Эдуард III Английский, Карл II Испанский) — и пусть кредиторы попробуют взыскать с венценосного должника.
Пошлины на ввоз и вывоз, установление внутренних таможен, обложение всякой торговой и промышленной активности, а с другой стороны — продажа откупов и монополий за бешеные деньги — эти и им подобные финансовые приёмы мы можем встретить почти в любой деспотии. Естественно, промышленность и торговля приходят в упадок, а вслед за ними, не получая сбыта, хиреет и сельское хозяйство. Всякий человек, имеющий капитал, спешит припрятать его; всякое предприятие, приносящее доход, спешит закрыться, чтобы не привлекать жадных взоров властей; всякое нововведение и усовершенствование душатся в зародыше господством монополий; всякий товарообмен замирает под грузом непосильных пошлин.
До тех пор пока абсолютная власть находится в руках человека, избравшего неведенье, надеяться на перемены в хозяйственной жизни не приходится. Для того чтобы распорядительная функция могла возобновить свою нормальную деятельность при сохранении единовластия, нужен, по крайней мере, здравый смысл Елизаветы Английской, которая «немедленно и сразу уничтожила все дарованные ей самой монополии» [20, т. 2, с. 390], когда палата общин разъяснила ей таящуюся в них опасность; или дальновидность Ашшурбанипала, восстановившего права крестьян — земельных собственников; или смелая энергия Петра I, осознавшего своим умом еще до Адама Смита, что богатство государства состоит не столько в золоте, сколько в производительной мощи. В противном случае распорядитель окажется первой жертвой близорукой жадности неведенья, облечённого всей полнотой верховной власти.
Конечно, все вышесказанное не значит, что властное неведенье питает отвращение к распорядительной функции как таковой. Кто-то должен распоряжаться — с этим оно вполне согласно. Ему ненавистен в первую очередь распорядитель-собственник. Причем чувство это в некоторых случаях наглядно демонстрирует свою иррациональность. Китайский император Цинь Ши-хуанди хвастался тем, что «заставил (население) заниматься основным делом; поощрял земледелие и искоренял второстепенные занятия» [58, с. 161], то есть торговлю и финансовую деятельность. Сталин с таким же упорством искоренял нэпманов. И тот и другой деспот испытывали острую нужду в денежных средствах, и тот и другой могли бы получить умеренными налогами от торговцев гораздо больше, чем конфискациями и застенками. Но неведенье тем и отличается, что может зарезать даже курицу, несущую золотые яйца.
Чаще всего коронованное неведенье стремится прибрать распорядительную функцию к рукам, вытеснить распорядителя-собственника распорядителем-служащим. Ему кажется, что таким образом все возможности распорядительства окажутся в его руках. Чиновничья сеть Древнего Египта, Китая, Византии, Турции, Испании, России порой достигала таких размеров, что принимала на себя основной (а порой и весь) объём распорядительной функции. Даже там, где распорядитель-собственник был ограждён от покушений кастово-сословными барьерами, центральная власть порывалась ущемить его права, передать их своим слугам. Во Франции Людовика XIV поместное дворянство посредством развития сети чинов-ников постепенно было превращено из класса активных распорядителей в паразитирующую прослойку. «Всё законодательство и вся административная практика согласно и неуклонно действовали против местного владельца, стараясь отнять у него все живые общественные функции и оставить его при одном голом титуле… Уже с давних времён дворяне очень слабы против интенданта короля. Двадцать человек дворян не имеют права собраться вместе, чтобы обсудить какое-нибудь дело, без особого дозволения короля… Управление деревней совершенно не касается местного владельца, так что он не имеет даже права надзора: раскладка налогов, набор рекрутов, поправка церкви, созыв приходского собрания, прокладка дорог, основание благотворительных учреждений — всё это дело интенданта или общинных властей, назначаемых интендантом… Удалённый от дел, свободный от налогов, дворянин живет одиноким, чужим среди своих вассалов. Он является к возделывателям этой земли, и без того уже истощенной казёнными поборами, лишь для того, чтобы потребовать свою долю» [76, с. 54, 53, 58].
Подобное выхолащивание распорядителя-собственника превращает экономическую жизнь государства в судорожное переползание от одного урожая до другого и рано или поздно приводит его на грань катастрофы. «Народ походит на человека, бредущего через болото, где вода восходит ему до рта: при малейшем понижении дна, при малейшей волне он теряет почву под ногами, погружается в воду и захлебывается… Мрачен вид страны, в которой сердце перестало гнать кровь по самым отдалённым жилам… Из главных провинциальных городов Франции отходила в Париж раз в неделю одна почтовая карета, да и та не всегда бывала полна: вот вам что касается денежных дел. Из газет имелась только одна «Газетт де Франс», выходившая два раза в неделю: вот вам что касается движения умов» [76, с. 439, 68].
А ведь это сказано о Франции Монтескье, Вольтера и энциклопедистов! Что же тогда говорить о других?
В Испании XVII века, пронизанной клерикально-чиновничьей саркомой насквозь, голод и голодные бунты были обычным явлением. В странах же, подобных Турции, Китаю или России, неведенье порой достигало столь полного торжества, что ни один беспристрастный свидетель не допускался проникнуть дальше дипломатических приёмных, а когда проникал и пытался описать, что там творилось, цивилизованный мир отказывался верить — так это было страшно. «Я удалялся в деревни и изучал положение людей, обрабатывающих землю,- пишет Франсуа Вольней о Турции XVII века. — И повсюду я видел только грабительство и опустошение, только тиранию и нищету» [56, с. 215]. «Князья и дьяки определяются на место самим царем и в конце каждого года обыкновенно сменяются, — сообщает нам Флетчер о России времен Годунова. — Метод обогащения царской казны состоит в том, чтобы не препятствовать насилиям, поборам и всякого рода взяткам, которым должностные лица подвергают народ в областях, но дозволять им всё это до окончания срока службы, пока они совершенно насытятся; потом поставить их на правеж и вымучить из них всю или большую часть добычи… В какой же степени поступки тамошних властей тягостны и бедственны для несчастного угнетённого народа, населяющего эту страну» [79, с. 48]. В ханьском Китае коррупция чиновничьей системы довела страну до того, что «торговля замерла… в 204 году был издан указ о сборе всех налогов натурой, а несколько позднее императорским указом были отменены деньги, и в качестве средства обмена стали употребляться зерно и шёлк… (Голод был такой, что) люди превратились в людоедов, и кости мертвецов были разбросаны по всей стране» [68, т. 2, с. 537].
И тем не менее распорядитель-служащий демонстрирует необычайную историческую живучесть. Его позиции укрепляются не только неведеньем центральной власти. Неведенье трудового народа также скорее соглашается терпеть над собой назначенного чиновника, нежели частного владельца. Когда обширное социальное «я-могу» распорядителя связано лишь с занимаемым постом, а не с личностью человека, зависть меньше терзает душу большинства, и социальный мир становится легче достижимым. Распорядителем-собственником может быть только человек определённых способностей, распорядителем-служащим может быть всякий — лишь бы он готов был исправно следовать приказаниям начальства и инструкциям. Свободных предпринимателей часто поражает отсутствие деловых качеств у «деловых людей» тоталитарных государств, то есть у чиновников. Они не понимают, что в условиях строгой чиновничьей субординации выдающиеся качества становятся пороком,
