На закате она представляет из себя уже не сплоченный союз энергичных и прозорливых деятелей, озабоченных судьбой государства, но сборище чёрствых стариков, думающих лишь о том, чтобы дожить свои дни без тревог и волнений, крепко держащихся за свои почести, привилегии, престиж. Они будут сопротивляться любым политическим переменам с таким слепым упорством, что могут привести государство на грань катастрофы или даже погубить его (Карфаген во II веке до Р. X., Польша в веке XVIII). Если же перемены всё-таки произойдут, по характеру новой власти мы безошибочно сможем определить, кто оказался победителем на этот раз — веденье или его вечный противник.
в) Переход к единовластию
Абсолютная самодержавная власть одного человека вызывает во всякой душе, избравшей неведенье, такое искреннее восхищение и трепет, какого никогда не может вызвать группа правителей, делящих власть между собой. «Дай нам царя, чтобы он судил нас!» Но ведь «он возьмёт сыновей ваших и приставит к колесницам своим… и дочерей возьмёт, чтобы они варили кушанье и пекли хлебы… и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмёт и отдаст слугам своим… и от мелкого скота вашего возьмёт десятую часть; и сами вы будете ему рабами». Всё равно «пусть будет царь над нами, и мы будем как прочие народы: будет судить нас царь наш, и ходить перед нами, и вести войны наши» [ I-Царств, 8:11-20].
Желание иметь главу, судью, вождя иногда захватывает народ с такой неудержимой силой, что никакие предосте-режения на него уже не действуют. Предостерегают же, как правило, избравшие веденье, но ведь в большинстве своём они так или иначе причастны распорядительству, они наверху социальной лестницы и не знают мучений повседневно обнаруживаемого неравенства; им не понять, как сглаживаются эти мучения мыслью, что есть кто-то превыше всех — один, всемогущий, всезнающий, всевидящий, недостижимый. Никакие пороки и преступления властителя не могут уронить его в глазах неведающих подданных. Наоборот! Самые чудовищные злодеяния как бы наглядно демонстрируют дух захватывающую безграничность его «я-могу» и еще пуще раздувают народное обожание. Даже те, кто становится жертвой произвола, порой не могут совладать с верноподданническим поклонением. Известно, что в тюрьмах НКВД некоторые писали восторженные стихи «вождю и учителю», кричали перед расстрелом: «Да здравствует Сталин!» Больше того: даже те, кто вступает в открытую борьбу с тираном, не желают открыто в этом признаться. Английский парламент в 1640 году нападал только на министров короля, восставшие гёзы в Нидерландах взяли себе девизом: «Верны королю до нищенской сумы». (То есть тому самому Филиппу II, который грабил их, жёг, рубил им головы и в конце наслал на них кровавого Альбу.)
При том, что слепое народное чувство всегда служит единовластию надёжным фундаментом, остаётся ещё проблема «стен», или, скорее, «колонн» государственного здания — административно-управленческого аппарата. Кого назначат на посты судей, министров, губернаторов, воевод, префектов, послов, прокуроров, генералов и офицеров — вопрос немаловажный. От него зависит порой судьба каждой провинции, каждого местечка, всей нации в целом. Эта-то проблема и остаётся тем зауженным, ограниченным полем сражения, на котором веденье и неведенье продолжают свою вечную борьбу в политической сфере и при единовластии. Но так как все назначения на высшие посты в государстве делаются монархом, его личные качества и пристрастия становятся политическим фактором огромной важности.
Переход к единовластию — всегда победа неведенья. Однако с тех пор как единовластие установилось достаточно прочно, очень многое начинает зависеть от личности владыки. Ведь всякий из них остается человеком, в душе которого протекает борьба между веденьем и неведеньем, и, как знать, быть может, даже «конкрето» безграничной власти окажется не в силах полностью затмить ум и сердце. Во всяком случае, история даёт нам немало примеров монархов, выдающихся как по личным достоинствам, так и по целеустремленности своей политики. Появление такого монарха на престоле способно было за один год переменить атмосферу жизни в стране. После Домициана мог появиться Траян, после Марии Кровавой — Елизавета Английская, после Павла I — Александр I. Сознательная часть общества имела все основания приветствовать и поддерживать этих государей, ибо видела в них избавителей от кровавого кошмара прошедших лет, а они, в свою очередь, находили в ней надёжную опору своей власти.
Гораздо хуже дело обстоит там, где неведенье торжествовало не только в личности монарха, но захватывало всю правительственную машину целиком. Перемены на троне, замены «плохого» царя «хорошим» — на это ещё можно было надеяться, но внести какие-нибудь изменения в нравы и привычки чиновничьей касты могло только время. И не просто спокойное течение его, но время, заполненное противоборством различных выборов в среде административного класса. Иными словами, уровень зрелости министров и их помощников был не менее важен, чем уровень зрелости государя. Самыми драматичными оказывались те царствования, при которых эти уровни являли собой резкое и явное несовпадение.
Возьмём для примера двух монархов: Людовика XIV и Петра I.
На первый взгляд направление их политики и использу-емые приёмы кажутся вполне идентичными.
Оба они видели главную цель в укреплении абсолютизма своей власти.
Оба в этом стремлении не остановились даже перед тем, чтобы поставить самих себя во главе церкви.
Оба были постоянными агрессорами и ввязывались в войны почти со всеми соседями.
Оба были готовы щедро платить за все начинания кровью и потом своих народов.
Оба были бессмысленно жестоки в преследовании еретиков: один посылал на галеры гугенотов, другой доводил до самосожжения раскольников.
Оба питали неприязнь к старой знати и пытались покончить с её влиянием одним и тем же оружием — табелью о рангах, открывавшей двери государственной службы людям неродовитым.
И может быть, именно в этом последнем пункте — в принципе подбора людей — и проявилась наиболее нагляд-но огромная разница между двумя монархами. Понять это можно, только сравнив, что каждый из них получил при вступлении на престол и что оставил преемникам.
Людовик XIV взошел в 1661 году на престол самого могущественного в тогдашнем мире королевства. Государственная машина была создана Генрихом IV и Ришелье и при Мазарини выдержала испытания междоусобиц Фронды. «Эпоха была богата всевозможными выдающимися людьми. Министры и дипломаты молодого короля были в ту пору наиболее искусными в Европе, его полководцы — наиболее выдающимися, подчинённые им офицеры, пройдя школу своих начальников, сами ставшие славными полководцами, — наилучшими… Государство находилось в цветущем состоянии, всего было в избытке. Кольбер довел финансы, морское дело, торговлю, промышленность, даже литературу и просвещение до высшего расцвета…» [63, т. 2, с. 60, 93].
«Но Людовика XIV утомило превосходство ума и достоинств его прежних фаворитов. Он хотел первенствовать умом и волею в делах правления и на войне, как властвовал во всех других областях… Он взял под подозрение, а вскоре даже возненавидел всякое проявление благородства чувств, уверенности в себе, самоуважения, личного достоинства, образованности. С возрастом это отвращение увеличивалось. Он хотел царствовать самостоятельно. Вот почему нередко совершенно неопытные новички занимали посты министров и полководцев. Людовик был чрезвычайно доволен подобным порядком, и часто у него вырывалось признание, что он выбирает таких, дабы их воспитывать, и он действительно верил, будто это делает… Мало-помалу под давлением необходимости все обязанности свелись к одному: трепетать и стараться подслужиться… Так сложилась эта безграничная власть, которая могла делать всё, что захочет, и слишком часто хотела всё, что могла, не наталкиваясь никогда на сопротивление (внутри страны)… В результате пятидесяти шести лет царствования… было пролито столько крови… зажжены пожары по всей Европе, спутаны и уничтожены все порядки… королевство доведено до непоправимых бедствий, почти до грани полной гибели, от которой страна была избавлена лишь чудом Всемогущего» [63, т. 2, с. 188].
Пётр I при своем вступлении на престол получил совсем другое государство и другой состав правительственного класса. Русское боярство или то, что от него осталось после топора Ивана Грозного и застенков Бориса Годунова, в XVII веке представляло собой касту, заражённую неведеньем в предельно возможной степени.
Местничество — вот название язвы, поедавшей все здоровые силы, оставшиеся ещё в знатных семьях.
Распределение командных постов в армии, назначение на воеводства, управление приказами, влияние в боярской думе — всё зависело не от личных способностей и энергии человека, но от места, которое его далекий предок занимал в списках древнейшего боярства или за царским столом несколько веков назад. «Как стояли предки, так вечно должны стоять и потомки, и ни государева милость, ни государственные заслуги, ни даже личные таланты не должны изменять этой роковой наследственной расстановки… Служебная карьера лица не была его личным делом, его частным интересом. За его служебным движением следил весь род, потому что каждый его служебный выигрыш, каждая местническая находка повышала всех его родичей, как всякая служебная потерька понижала их» [36, т. 2, с. 154]. Когда один молодой боярский отпрыск не чинясь встал под начало приятеля из другого рода, всё его семейство кинулось в ноги царю, прося наказать за страшную обиду, которую он нанёс им всем своим небрежением.
«Местничество не признавало подвигов… Князь Пожарский, спаситель отечества, «отослан был головой» к ничтожному, но родовитому сопернику (Салтыкову), подвергся унизительному обряду, был проведён с торжественным позором пешком под руки под конвоем от царского дворца до крыльца соперника… Государственная власть искала способных и послушных слуг, а местничество поставляло ей породистых и зачастую бестолковых неслухов… Сплачивая родичей в ответственные фамильные корпорации, оно разрознивало сами фамилии, мелочным сутяжничеством за места вносило в их среду соперничество, зависть и неприязнь, чувство узко понимаемой родовой чести притупляло чутье общественного, даже сословного интереса и таким образом разрушало сосло-вие нравственно и политически… В 1681 году, когда возбуждён был вопрос об отмене местничества… боярство втихомолку сделало ещё одну попытку спасти свое положение. Составлен был план раздела государства на крупные исторические области, бывшие некогда самосто-ятельными. В эти области из наличных представителей московской знати назначались вечные несменяемые пожизненные наместники… Патриарх, на благословение которого был препровождён проект (царём Фёдором), разрушил его, указав на опасности, какими он угрожает государству» [36, т. 3, с. 73; т. 2, с. 156].
И с этими людьми Петру I нужно было прорубать «окно в Европу». Переломить их взгляды, пополнить их ряды новыми деятелями — во всей работе Петра не было задачи более трудной и ключевой. В его эпоху «дворянство по отечеству пополняется из всех слоёв общества, даже из иноземцев, людьми разных чинов, не только «белых» нетяглых, но и «чёрных» тяглых, даже холопами, поднимавшимися выслугой: табель о рангах 1722 года широко раскрывает этим разночинцам служебные двери в лучшее старшее дворянство» [36, т. 3, с. 9].
Людовику XIV табель о рангах нужна была для того, чтобы принижать аристократию и
