других «мы» (центральной властью и армией) и со стороны Высшей Воли (постижением Божественного начала во всех его ипостасях).
Итак, трудовая, распорядительная, правящая и миропостигающая — вот четыре основные функции, характеристику которых нам надо знать вдобавок к географическому положению, численности населения и уровню развития производительных сил любого «мы», чтобы иметь о нём полное представление. Причем аналогия с животным организмом на этом этапе рассуждений кончается. Дифференциация функций у развитого животного зашла так далеко, что двигательный аппарат — мышцы, кости, хрящи — образуют одни клетки; легкие, сердце, желудок — другие; нервную систему — третьи. В «мы» же, покуда речь идёт о реальной жизни, а не о фантазиях Хаксли, для осуществления каждой из четырех функций имеется один и тот же строительный материал — человек. Изменять человека как физиологическую особь «мы» не в состоянии. Но зато оно имеет другую возможность приспосабливать его для своих нужд, для выполнения различных функций: по-разному накладывая на своих граждан границы-запреты, создавая различные социальные «я-могу».
Выше я говорил о том, что царства «я-могу» различных людей не могут быть исчислены ни в каких метафизических квадратных милях и сравнены между собой. Граница этого царства на многих участках проходит в сознании самого человека и часто бывает настолько расплывчата и неопределенна, что всякая возможность мало-мальски точной оценки исключается. Ещё чаще она просто относится к различным сферам деятельности. Было бы чистой нелепостью сопоставлять между собой «я-могу» талантливого музыканта, опытного моряка, ловкого афериста, способного инженера, атлета-рекордсмена.
С социальным «я-могу» дело обстоит совсем иначе.
Границы его определены социальным положением человека, обозначены с достаточной чёткостью и поддаются объективной оценке. Социальное «я-могу» представляет собой не что иное, как совокупность реальных прав и возможностей, предоставляемых человеку законом, обычаем или установившейся практикой человеческих отношений. Если сумма этих прав окажется одинаковой, мы с полным основанием сможем утверждать, что социальные «я-могу» музыканта, моряка, афериста, инженера, спортсмена равны между собой.
Неважно, какой масштаб мы выберем для оценки того или иного права. Важно, что вся сумма их может быть исчислена в том или ином масштабе; она-то и представит арифметическое выражение размеров социального «я-могу». Право дышать воздухом, ходить на двух ногах, пользоваться для работы некоторыми инструментами, спать под крышей, получать три раза в день похлёбку — вот примерный абрис социального «я-могу» раба античных времен и современного раба, узника концлагеря. Оценим ли мы такое «я-могу» единицей или одной сотой — главным останется то, что мы признали их равными между собой. Прибавив к этой сумме прав (а точнее, бесправия) право свободного переезда, право искать работу за подходящую плату, право иметь семью, право владеть личным имуществом, право участвовать в выборе местных и центральных властей, мы получим социальное «я-могу», отражающее одинаково положение римского гражданина времён республики, американского фермера после войны за независимость и современного рабочего в демократическом государстве.
Во всей истории не найдётся ни одного «мы», составленного из абсолютно равных социальных «я-могу». Повсюду неравенство возникало не от того, что одни были слишком жадны и честолюбивы, а другие слишком робки, доверчивы и послушны, но из необходимости предоставить человеку, исполняющему распорядительную или правящую функцию, гораздо большее «я-могу», чем прочим, — иначе он не смог бы справиться со своими обязанностями. Другое дело, что со временем степень неравенства часто перерастала разумный и оправданный уровень. Или застывала в виде сословно-кастовых барьеров, ставящих «я-могу» человека в зависимость от факта рождения, а не от его рвения и способностей. Но само по себе неравенство было и будет всегда — таково неизбежное условие существования «мы». (Анархизм, считавший неравенство главным злом, весьма последовательно доходил до необходимости упразднения любых форм государственности.)
Поразительное многообразие социальных структур, оказавшихся исторически жизнеспособными, проистекает от возможности бесконечно варьировать размеры социальных «я-могу» для различных групп населения, вглубь и вширь изменять степень неравенства.
Законодательная власть может запретить одним людям покидать их участки земли, запретить им распоряжаться урожаем по своему усмотрению, может отбирать львиную долю в свою пользу — и получит полурабский трудовой класс с ничтожным социальным «я-могу». Или, наоборот, запретит кому бы то ни было покушаться на землю тех, кто трудится на ней, а подати распределит пропорционально доходам — социальное «я-могу» трудового класса в этом случае окажется гораздо шире. Другим людям могут быть предоставлены строго охраняемые права на владение и приумножение любого вида собственности — они составят класс распорядителей с весьма широким социальным «я-могу». Если же владение собственностью (как правило, земельной) связано обязательно с несением военной службы или другими ограничениями, «я-могу» распорядителя оказывается в значительной мере стеснённым. Наконец, «я-могу» тех, кто принимает непосредственное участие в отправлении центральной власти, должно быть несравненно обширнее любых «я-могу» управляемых, но и они могут изменяться в значительном диапазоне: от «я-могу» полунезависимого сеньора, связанного с королем-сюзереном непрочной вассальной клятвой, до «я-могу» турецкого паши, которого султан в любой момент может отозвать, прогнать в ссылку, отправить на плаху.
Размеры социального «я-могу» — с этим важнейшим параметром мы и попытаемся соотнести эффективность участия человека во всех четырёх жизненно необходимых функциях «мы».
2. Социальное «я-могу» и труд
Ни в одном оседло-земледельческом государстве не удастся нам обнаружить человека, который трудился бы исключительно на себя. Так или иначе налогами, податями, барщиной, оброками, повинностями из каждого члена «мы», занятого в трудовом процессе, должно быть извлечено добавочное количество труда, идущее на содержание армии, аппарата власти, класса распорядителей, на нужды образования, благотворительности и тому подобное. Вполне естественно, что человек, как правило, ищет возможность уклониться от этого добавочного труда, а «мы» изыскивает способы принудить его трудиться. Сжимая его социальное «я-могу» то так, то эдак, оно добивается своей цели, получает нужный избыток, а иногда и много больше того, что ему необходимо, то, что целиком пойдёт на роскошь и излишества правящей группы.
История даёт нам четыре основные градации, характеризующие меру принуждения в труде, четыре степени сужения социального «я-могу»: раб, серв, наёмный батрак, самостоятельный хозяин, платящий налоги,
К сожалению, пользование этими терминами часто оказывается затруднительным из-за того, что каждый из них в значительной мере прирос к той эпохе, где впервые вошёл в употребление. Человека, одинаково лишённого всяких прав и имущества, сведённого на положение рабочей скотины, которую можно послать на любую работу, морить голодом, избивать и даже убивать, принято почему-то называть рабом, если он живёт в Древнем Риме, сервом — в средневековой Европе, крепостным — в России времён Чичикова, зэком — в России времён Сталина. С другой стороны, невероятно широкое распространение получило мнение, будто процесс исторического развития шёл в направлении непрерывного расширения свободы труда: рабовладение, феодально-крепостнические отношения, капитализм, социализм. Подчиняясь давлению этой утешительной идеи, многие историки всё, что происходило примерно до IV века после Р, X., стремятся называть рабовладельческой эпохой, между IУ и ХУШ — феодализмом, и так далее. «Сколько «феодализмов» расплодилось в мире — от Китая до Греции ахейцев в красных доспехах! По большей части они ничуть не похожи… Просто каждый… историк понимает это слово на свой лад» [8, с. 95].
Действительно, подгонять истории народов в эту прокрустову схему удаётся только при намеренном закрывании глаз на исторические факты.
Что касается так называемой рабовладельческой эпохи, то даже самые рьяные апологеты непрерывного прогресса социальных отношений не решатся утверждать, что в экономике таких стран, как Древний Египет, Двуречье, Персия, Индия, Китай, рабский труд играл определяющую роль. Но возьмём даже не их, а классические примеры рабства — Древний Рим и Афины.
В тысячелетней истории Рима социально-экономические отношения меняются в широком диапазоне то в сторону суженияг то в сторону расширения свободы труда. Первые три века республики (V-III до Р. X.): вся земля разбита на участки и обрабатывается руками их владельцев — свободных граждан. Римский гражданин по закону не может быть продан в рабство; не видно и потека военнопленных, хотя войны ведутся с невероятным упорством и постоянством. По мере покорения внутрииталийских областей — Лациума, Самниума, Этрурии, Умбрии и других — население их получает права союзников, постепенно ассимилируется — о рабстве всё ещё нет речи. Лишь после первой Пунической войны (264-241 годы до Р. X.), с захватом Сицилии, где карфагеняне имели развитое рабовладельческое хозяйство, труд рабов становится заметным участником экономической жизни страны. Сицилийский хлеб потоком устремляется в Италию, в урожайные годы он продаётся за провозную цену. С захватом Северной Африки поток этот делается ещё обильнее, и начинается тот процесс разорения мелкого крестьянина-землевладельца, с которым безуспешно пытались бороться Гракхи, который наполнил римскую историю II и I веков до Р. X. чудовищными социальными смутами и отлился в классический образ рабовладельческой структуры.
Применение в широких масштабах рабского труда на территории самой Италии привело к резкому снижению абсолютной производительности сельского хозяйства. «Мы поручаем землю худшим рабам, точно палачам», — писал Колумелла. «Хуже нет обработки полей толпами рабов, — вторит ему Плиний, — так как что можно сделать с людьми отчаявшимися?» «Проезжая через Этрурию, Тиберий Гракх поражён был её пустынным видом: обрабатывали землю и пасли стада рабы-чужеземцы» [77, с. 222, 178]. Некий Фурий Крезим, вольноотпущенник, лично обрабатывающий свой участок, был привлечён к суду по обвинению в колдовстве, потому что собирал с каждого югера своего небольшого поместья гораздо больший урожай, чем соседи — крупные рабовладельцы. За сто лет урожайность упала на 30-40 процентов.
С того времени, как нерентабельность рабского труда стала очевидной общественному сознанию, началось обратное движение — отпуск на волю, передача земельных участков в мелкую аренду полузависимым колонам. Уже при Августе издается закон, устанавливающий допускаемую процентную норму отпуска, запрещающий освобождать больше ста рабов зараз, из чего можно заключить, сколь стремительно шёл этот процесс. Но, несмотря на все запрещения, к концу V века после Р. X, колонат полностью вытесняет рабство в сельском хозяйстве. В промышленности это произошло ещё раньше. В античных источниках мы находим запись с такими цифрами: «Относительное распределение ремесленников в Италии по их социальному составу: свободные — 46 процентов, вольноотпущенники — 52, рабы — 2 процента» [3, с. 87].
Итак, мы видим, что из тысячи лет лишь двести (второй и первый века до Р.X.) приходится на собственно рабовладельческую экономику. Но и в эти двести лет никогда число рабов не превышало числа свободных. Подсчёты Беллока дают для Италии 29 года до Р. X. 2 миллиона рабов на 3,5 миллиона свободных, однако нельзя забывать, что к тому времени Рим был мировой державой с огромными провинциями, где рабский труд вообще не применялся, — Галлия, Малая Азия, Египет.
Аналогично обстояло дело в Афинах.
В течение почти двух веков, отделяющих законодательство Драконта (621 год до
