Р. X.) от Пелопоннесской войны (431), вся трудовая деятельность осуществлялась руками свободных. Реформы Солона (594) отменяют долговое рабство, в его же законах находим мы множество статей, посвящённых важности и необходимости труда. «Он направил сограждан к занятию ремеслами и издал закон, по которому сын не обязан содержать отца, не отдавшего его в учение ремеслу, и вменил в обязанность Ареопагу наблюдать, на какие средства живёт каждый гражданин, и наказывать праздных» [60, т. 1, с. 118]. Перикл не допускал рабов к созданию храмов и памятников. Ещё в комедии Аристофана «Богатство» предположение, что вся работа будет исполняться рабами, используется как шутливая гипербола. Каким же образом могло случиться, что гипербола вдруг обернулась явью?
В социальной структуре Древних Афин после отмирания родовых учреждений главной единицей стала семья, возглавляемая отцом — афинским гражданином. Пришлые иностранцы, имевшие какое-то имущество и занятие и предпочитавшие жить в Афинах, получали права метэков. Для вовлечения же в социальный организм всего безнарядного люда — незаконнорождённых, пленных, бездомных беглецов, бедных иммигрантов — существовал (как и в Риме) институт рабства. Раб входил в состав семьи, был полностью подчинён воле главы семьи, но ведь и над остальными членами семьи власть отца была почти абсолютной — и в Греции, и в Риме закон дозволял отцу продать и даже убить сына. «Любопытный обычай, долго державшийся в афинских домах, показывает, как именно раб вводился в круг семейства. Его подводили к очагу, ставили перед лицом домашнего бога, поливали ему голову очистительной водой, и тогда он поделял с семьёю несколько печенья и плодов. Этот обряд имел сходство с обрядами бракосочетания и усыновления» [80, с. 122]. Таким образом, раб долгое время был случайностью в афинской общине, а труд его по большей части сводился к домашнему обслуживанию.
Но с момента выхода на широкую международную арену, после побед над Персией и установления общегреческой гегемонии положение и внутреннее состояние Афин резко меняется. Побережье Средиземного и Чёрного морей покрывается десятками афинских военно-торговых поселений — клерухий, — что вызывает сильный отток коренных граждан из метрополии. Каждая клерухия становится деятельным хозяйственным и торговым центром, вовлекает в экономическую деятельность окрестное население и поневоле направляет его обратно в Афины не только в качестве пленных, но и в качестве матросов, грузчиков, слуг и прочего подсобного люда. «После Фемистокла Перикл больше, чем кто-либо другой, способствовал развитию республики. Значительный приток иностранцев, которых привлекали сюда решения афинских народных собраний и юрисдикция их судов, оживлял все отрасли промышленности и торговли… Находился труд для всех, а следовательно, и довольство, и зажиточная жизнь для всех тех, кто хотел приняться за труд» [11, с. 49].
Каким образом эта притекающая масса могла быть включена в уже сложившийся организм Афинского государства?
Ни один из этих людей не мог стать афинским гражданином, ибо он не принадлежал ни к одной из десяти фил, не имел ни земельной собственности в Аттике, ни собственного очага, освящённого домашним божеством. Он мог остаться метэком, но в этом случае его свобода была слишком велика, чтобы какой-нибудь фермер или владелец мастерской согласился предоставить ему работу — ведь такой работник мог в любой момент бросить порученное ему дело и уйти куда вздумается. (Бегство operarios — наемных работников — в Риме упоминается Катоном как дело обычное.) Была единственная возможность включить такого человека, будь он военнопленный или просто приблудный бродяга, в круговорот афинской производственной жизни, подчинить его социальной дисциплине — сделать его рабом.
Афинская государственная мудрость сознавала всю опасность ситуации и вплоть до Перикла старалась затормозить этот процесс, оградить коренных граждан от конкуренции рабского труда, предохранить их от обнищания и разорения. Но Пелопоннесская война (так же, как Пунические войны в Риме) сломала все законодательные плотины. Армия и флот поглощали такое количество граждан, что некому было трудиться на полях и в мастерских, — с этого момента и вплоть до III века до Р. X. труд делается уделом одних рабов.
Однако афинский раб вовсе не был тем закованным в цепи, клеймёным и сечёным горемыкой, каким его изображают картинки школьных учебников.
«Может быть, будут удивляться, — писал в начале IV века до Р. X. Ксенофонт, — что позволяют рабам жить в роскоши, а некоторым даже пользоваться великолепием, но этот обычай, однако, имеет свой смысл. В стране, где флот требует значительных расходов, пришлось жалеть рабов, даже позволить им вести вольную жизнь, если хотели получить обратно плоды их трудов» [11, с. 132].
«Свободу слова… вы считаете настолько общим достоянием всех живущих в государстве, — обращается к своим согражданам Демосфен,- что распространили её на иностранцев и на рабов, и часто можно увидеть у вас рабов, которые с большей свободой высказывают то, что им хочется, чем граждане в некоторых государствах» [24, с. 109].
«Последнее же дело свободы у этого народа, — жалуется Платон, — состоит в том, что купленные мужчины и женщины нисколько не меньше свободны, как и купившие их» [59, т. 3, с. 428].
Мы также знаем, что полицейскую службу в Афинах несли 1200 скифских стрелков — государственных рабов. Вряд ли те, кто каждый день применял насилие к нарушающим порядок полноправным гражданам, могли бы исполнять свои обязанности, оставаясь бесправными и забитыми существами. Возможно, положение рабов в знаменитых Лаврийских рудниках было гораздо тяжелее и больше приближалось к хрестоматийным представлениям, но и там восстание произошло только в конце II века до Р. X., то есть во времена римского господства.
В Древнем Вавилоне эпохи расцвета (VII-VI века до Р. X.) термин «рабство» также скорее обозначал форму организации труда, нежели выражал предел бесправия и угнетённости. «Для вавилонян рабами были и храмовые крепостные, и пленники, и покорённые народы. Даже на свободных наемных рабочих, ремесленников и людей интеллигентного труда, работающих по найму, смотрели как на рабов, потому что они работали не на себя, а на других людей» [6, с. 231]. Нерентабельность рабского труда в сельском хозяйстве была настолько очевидна, что, например, богатое семейство Эгиби, владевшее тремястами рабами, предпочитало отдавать землю в аренду свободным — из 109 участков только восемнадцать обрабатывалось рабами. (Возможно потому, что свободных арендаторов не хватало.) Рабов же предпочитали отдавать внаём всевозможным предпринимателям или даже самим себе — как нанятый он работал гораздо эффективнее, чем как раб, «Рабыня Исхуннатум, принадлежавшая той же семье Эгиби, 20 декабря 524 года до Р. X. заключила контракт со своим господином Итти-Мардук-Балату. Тот дал ей запасы сикеры, фиников, кассии, бронзовую посуду, мебель и инвентарь на общую сумму в 2 мины серебра, а также сдал ей внаём помещение. Исхуннатум открыла фешенебельное увеселительное заведение в городе Кише, которое приносило солидные доходы» [6, с. 184]. Раб, вступающий в договорные отношения с хозяином и ведущий самостоятельное дело! Ясно, что ни о чём подобном спартанский илот или фессалийский пенест не могли и мечтать, хотя формально рабами они не считались.
В Древнем Китае эпохи Хань (II век до Р. X. — II век после) число рабов «вряд ли превышало когда-нибудь один процент от численности всего населения. Обычно это были родственники осуждённых, которые конфисковались государством вместе с их имуществом». В рабство могли обратить человека и за долги. Превращая должника в своего долгового раба, кредитор закреплял этот акт порабощения, согласно нормам обычного права, усыновлением или женитьбой заложника (на рабыне или на собственной дочери)… Заложника после женитьбы называли «чжуйсюй» — «заложенный зять»» [58, с. 105].
Посмотрим теперь, что происходило с институтом рабства в последующие эпохи.
Во Франции во времена Меровингов «число рабов не только не уменьшилось, а, наоборот, увеличилось в сильной степени… В дарственных актах и завещаниях упоминается о многочисленных покупках рабов» [81, т. 6, с. 701].
«Экономическое благосостояние Киевской Руси XI и XII веков держалось на рабовладении… Русский купец того времени всюду неизменно являлся с главным своим товаром — с челядью» [36, т. 1, с. 274].
«Во времена вступления на престол Генриха Второго (1154-1189) в Ирландии было множество англичан, захваченных в рабство» [20, т. 1, с. 138].
Испания, едва успев обосноваться в Америке, обращает в рабство индейцев и начинает зверски их эксплуатировать.
С XVII века начинается широчайшее использование невольничьего труда в колониях европейских стран.
В XVIII веке крепостные крестьяне в таких странах, как Россия и Польша, низводятся до положения рабов, делаются объектом купли-продажи.
В XIX веке оплот мировой демократии — Америка эксплуатирует три миллиона чёрных невольников.
В XX веке оплот мирового социализма — Россия — сооружает каналы, города и нефтепроводы руками рабов-зэков.
Фашистская Германия вывозит миллионы иностранных рабов для своих заводов и ферм.
Всё это, думается, даёт нам достаточно оснований прекратить разговоры о каком-то рабовладельческом строе, ушедшем в далёкое прошлое.
Рабство есть предельная форма стеснения свободы человека труда, предельное сужение его социального «я-могу», возможное на любой ступени развития производительных сил, при любом политическом устройстве, в прошлом, настоящем и будущем.
Механизм насильственного удержания человека в рабстве настолько несложен, что каким бы способом он ни осуществлялся — частновладельческим или государственно-полицейским, — разрушить его изнутри так называемой классовой борьбой никогда и никому не удавалось. Рабство начинало давать трещины лишь в те моменты, когда оно делалось тягостным для всех слоев общества, и чаще всего, когда рабовладельческое «мы» вступало в военное или экономическое соперничество с «мы», обеспечивающим бСльшую свободу своим членам. Вполне естественно, что человек, для которого «мы» оборачивается не охранителем его «я-могу», а только жестоким тюремщиком и эксплуататором, будет заинтересован лишь в том, чтобы побольше есть и поменьше работать; на поле боя же побежит при первой возможности. Рабство настолько неэффективно в экономическом и военном отношении, что длительное существование его могли себе позволить либо очень богатые и могущественные демократии — Карфаген, Афины, Соединённые Штаты, либо гигантские деспотии — Персия, Рим, Россия, Китай. Но даже и там рабство оказывалось применимым далеко не во всех видах производства. Северяне в Америке не пользовались рабами не потому, что они были гуманнее южан, а потому, что, по замечанию Адама Смита, «возделывание сахара, табака и хлопка могло вынести расходы по обработке земли рабским трудом, а возделывание хлеба (основной культуры Севера) — нет» [64, с. 286].
Но спрашивается: если рабство не только жестоко, аморально, бесчеловечно, но ещё и невыгодно во всех смыслах, почему же оно возрождается с таким упорством? Почему и сегодня мы не вправе считать себя гарантированными от его возврата?
Чтобы понять это, рассмотрим классический пример возникновения рабства, не связанного с внешними захватами, возникшего внутри изолированной социальной структуры, — крепостническую Россию.
К началу XVI века политическое состояние Русского государства
