которых — их копья и шарфы.
Или сумерки — их менестрель, что врос
С плечами в печаль свою — в арфу.
Сумерки — оруженосцы роз —
Повторят путей их извивы
И, чуть опоздав, отклонят откос
За рыцарскою альмавивой.
Двух иноходцев сменный черед,
На одном только вечер рьяней.
Тот и другой. Их соберет
Ночь в свои тусклые ткани.
Вспышки копыт порыжелых.
Глубже во мглу. Тушит полынь
Сердцебиение тел их.
<1909>
* * *
Ложусь, как в гипсовую маску.
И это — смерть: застыть в судьбе,
В судьбе — формовщика повязке.
Вот слепок. Горько разрешен
Я этой думою о жизни.
Чернеет на весне капризной.
<1910>
От луча отлынивая смолью,
Не алтыном огруженных кос,
В яровых пруженые удолья
Молдаван сбивается обоз.
Обленились чада град-Загреба,
С молодицей обезроб и смерд:
Твердь стреножит, разнуздает твердь!
Жародею-Жогу, соподвижцу
Твоего девичья младежа,
Дево, дево, растомленной мышцей
Ты отдашься, долони сложа.
Жглом полуд пьяна напропалую,
Запахнешься ль подлою полой,
Коли он в падучей поцелуя
Сбил сорочку солнцевой скулой.
И на версты. Только с пеклой вышки,
Взлокотяся, крошка за крохой,
Кормит солнце хворую мартышку
Бубенца облетной шелухой.
1914
Храмовой в малахите ли холен,
Возлелеян в сребре ль косогор —
Многодольную голь колоколен
Мелководный несет мельхиор.
Над канавой иззвеженной сиво
Столбенеют в тускле берега,
Оттого что мосты без отзыву
Водопьянью над згой бочага,
Но, курчавой крушася карелой,
По берёсте дворцовой раздран,
Теплой смирной стоячих румян.
Как под стены зоряни зарытой,
Волокиты мосты — волокиту
Собирают в дорожный погон.
И, братаясь, раскат со раскатом,
Башни слюбятся сердцу на том,
Что, балакирем склабясь над блатом,
Разболтает пустой часоем.
1914
ОБ ИВАНЕ ВЕЛИКОМ
В тверди тверда слова рцы
Прорывает студенцы
Чернолатый Ратоборец.
С листовых его желез
Дробью растеклась столица,
Ей несет наперерез
Твердо слово рцы копытце.
Из желобчатых ложбин,
Из-за захолодей хлёблых
Разминает белый облак.
А его обводит кисть,
Шибкой сини птичий причет,
В поцелуях — цвель и чисть
Косит, носит, пишет, кличет.
В небе пестуны-писцы
Засинь во чисте содержат.
Твердо, твердо слово рцы.
1914
<НАДПИСЬ НА КНИГЕ «СОНЕТОВ» ПЕТРАРКИ>
За пыльный золотообрез
Простите — это масть небес
Полуистлевшего треченто.
В дни ангела, гостей и сьест,
Склонясь на подоконник жаркий,
В пыли найдете Вы Петрарку,
И всё забудется окрест…
И как зарнице не зардеться
Над вечным вечером канцон
Его родимого Ареццо!
25 марта 1914
* * *
Весна, ты сырость рудника в висках,
Мигренью руд горшок цветочный полон.
Зачахли льды. Но гиацинт запах
Той болью руд, которою зацвел он.
Сошелся клином свет. И этот клин
Обыкновенно рвется из-под ребер,
Как полы листьев лип и пелерин
В лоскутья рвутся дождевою дробью.
Где ж начинаются пустые небеса,
Когда, куда ни глянь, — без передышки
В шаги, во взгляды, в сны и в голоса
Земле врываться, век стуча задвижкой!
За нею на ходу, по вечерам
И по ухабам ночи волочится,
Как цепь, надорванная пополам,
Заржавленная, древняя столица.
Она гремит, как только кандалы
Греметь умеют шагом арестанта,
Она гремит и под прикрытьем мглы
Уходит к подгородным полустанкам.
<1915>
* * *
Тоска, бешеная, бешеная,
Тоска в два-три прыжка
Достигает оконницы, завешенной
Обносками крестовика.
И мокрою куницею выносится
Туда, где плоскогорьем лунно-холмным
Леса ночные стонут
Враскачку, ртов не разжимая,
Изъеденные серною луной.
Сквозь заросли татарника, ошпаренная,
Задами пробирается тоска;
Где дуб дуплом насупился,
Здесь тот же желтый жупел всё,
И так же, серой улыбаясь,
Луна дубам зажала рты.
Чтоб, той улыбкою отсвечивая,
Отмалчивались стиснутые в тысяче
Про опрометчиво-запальчивую,
Про облачно-заносчивую ночь.
Листы обнюхивают воздух,
По ним пробегает дрожь,
И ноздри хвойных загвоздок
Воспаляет неба дебош.
Про неба дебош только знает
Редизна сквозная их,
К ним, в их вертепы вхож.
Взъерошенная, крадучись, боком,
Тоска в два-три прыжка
Достигает, черная, наскоком
Кишмя кишат затишьями маковки,
Тоска всплывает плакальщицей чащ,
И вот одна на свете ночь идет
Бобылем по усопшим урочищам,
Один на свете сук опылен
Первопутком млечной ночи.
Одно клеймо тоски на суку,
Полнолунью клейма не снесть.
И кунью лапу подымает клеймо,
Отдает полнолунью честь.
Это, лапкой по воздуху водя, тоска
Подалась изо всей своей мочи
В ночь, к звездам и молит с последнего сука
Вынуть из лапки занозу.
Надеюсь, ее вынут. Тогда, в дыру
Амбразуры — стекольщик — вставь ее,
Души моей, с именем женским в миру
Едко въевшуюся фотографию.
1915
Улыбаясь, убывала
Ясность Масленой недели,
Были снегом до отвалу
Сыты сани, очи, ели.
Часто днем комком из снега,
Из оттаявшей пороши —
Месяц в синеву с разбега
Нами был, как мяч, подброшен.
Леденцом лежала стужа
За щекой и липла к нёбу,
Оба были мы в верблюжьем,
И на лыжах были оба.
Лыжи были рыжим конским
Волосом подбиты снизу,
И подбиты были солнцем
Кровли снежной, синей мызы.
В беге нам мешали прясла,
Нам мешали в беге жерди,
Капли благовеста маслом
Проникали до предсердья.
Гасла даль, и из препятствий
В место для отдохновенья
Превращались жерди. В братстве
На снег падали две тени.
От укутанных в облежку
В пух, в обтяжку в пух одетых
Сумрак крался быстрой кошкой,
Кошкой в дымчатых отметах.
Мы смеялись, оттого что
Снег смешил глаза и брови,
Что лазурь, как голубь с почтой,
В клюве нам несла здоровье.
1916
Уже в архив печали сдан
Был самых сборов неминучей —
Паденье зеркала с бумаг,
Сползавших на пол грязной кучей.
Как на столе пред этим, лижет.
Я им напутствуем — не выжит.
1916
ДВА ПОСВЯЩЕНИЯ
1
Когда я был в парах токая
Представлен ангелам тобой,
И, тени игл в ковры всекая,
Плеща тоской, пылая током
Текущих с потолка свечей,
Свело одно мгновенье ока
Мне все мгновенья всех очей.
За бредом матерьялизаций,
Когда ничто вокруг невсыть,
Перестает мне всё казаться,
2
Я говорю тебе: Сибирь
Вот ром ямайский, как инбирь,
Как лихорадка желтых Индий.
Я говорю тебе: отпей,
Чтоб убедиться — мне не снится,
Что я с тобой, что я в твоей,
Что я в тени твоей ресницы.
Я говорю тебе: души
Не выдумало б это стадо,
Маши же ею, мной маши,
Мы на арене, там — эстрада.
Я говорю тебе — главой,
Плывущей на кровавом тазе,
Ты заплываешь в трепет мой,
На красный рынок всех фантазий.
Я говорю тебе — вина
Зарытого в забвенье тела
Не в том, что ты была бедна,
Но что иных богатств хотела.
1916
НАБРОСКИ К ФАНТАЗИИ
«ПОЭМА О БЛИЖНЕМ»
I
Во все продолженье рассказа голос —
Был слушатель холост, рассказчик — женат,
Как шляпа бегущего берегом к молу,
Мелькал и мелькал,
И под треск камелька
Взвивался канат
У купален.
И прядало горе, и гребни вскипали —
Был слушатель холост, рассказчик — женат.
10 И часто рассказом, — был слушатель холост,
Рассказчик женат; мелькающий голос,
Как шляпа бегущего молом, из глаз
Скрывался — сбивало — и в черные бреши
Летевших громад гляделась помешанным
Осанна без края и пенилась, пела и жглась.
Как будто обили черным сукном
Соборные своды, и только в одном
Углу разметались могучей мечты
Бушующие светоносно листы.
20 Как будто на море, на бурный завет,
На Библию гибели пенистый свет
Свергался, и били псалмами листы,
И строки кипели, дышали киты.
И небо рыдало над морем, на той
Странице развернутой, где, за шестой
Печатью седьмую печать сломив,
Вся соль его славит, кипя, Суламифь.
И молом такого-то моря (прибой
Впотьмах городил баррикаду повстанца)
30 Бежал этот голос, ужасный, как бой
Часов на далекой спасательной станции.
Был слушатель холост, был голос — была
Вся бытность разрыта, вся вечность, — рассеянный,
Осклабясь во все лицо, как скала,
И мокрый от слез, как маска бассейная,
Он думал: «Мой Бог!
Где же был ране
Нагнанных братом рыданий?
40 Разве и я
Горечи великолепий,
В чаши края
Сердцем впивался, не пил?
Как же без слез,
Как же без ропота, молча
Жжение снес
Ропота, слез я и желчи?
Или мой дух, как молитвенник,
Лютых не слыша ран,
50 К самому краю выдвинут
Черной доски лютеран,
Служит им скорбью настольной,
Справочником — и с тем
Тело моих поэм?»
70
II
1
Жасминовых брызг, на брезгу, меж другими,
В поля, где впотьмах еще перепела
Пылали, как горла в ангине,
Я ангела имя ночное врезал,
И в ландышей жар погружались глаза.
Как скряги рука
В волоса сундука,
В белокурые тысячи английских гиней.
2
Земля пробуждалась, как Ганг.
3
Не я ли об этом же — о спящих песках,
Как о сном утомленных детях,
Шептал каштанам, и стучало в висках,
И не знал я, куда мне деть их,
И сравнивал с мелью спокойствия хмель,
С песчаной косой, наглотавшейся чалений
И тины носившихся морем недель…
Часто казалось, ушей нет,
В мире такая затишь!
Затишь кораблекрушенья, —
Часто казалось, спятишь.
Тучи, как цирка развалины,
Нагреты. Размозжено
О гроты оглохшее дно.
И чавкают сыто скважины
Рубцами волны расквашенной.
Пастбищем миль умаленный,
Ты закрываешь глаза:
Как штиль плодоносен!
Как наливается тишь!
Олово с солью!
Волны, как ветви. Жаркая осень.
Олово с солью!
Клонит ко сну чельные капли полудня.
Спится теплу.
Господи Боже мой! Где у Тебя, непробудный,
В этой юдоли
Площадь сенная,
Голуби, блуд.
Смоль борода, у палатки
Давится алчным распалом
Заполыхавшего сена.
Без треска и шипу
Сено плоится.
Слова не молвя,
Сонная смотрит толпа,
Как заедает ржаною горбушкой,
Пальцы в солонку,
— Без треска
Корчится сено, —
Как с бороды отрясает
Крошки и тленье.
Тянутся низко лабазы.
Ваги и гири.
Лязга не слышно
Ты открываешь глаза.
Тощ молочай.
Прыщет песчинками чибис.
Пенно лущится крошево зыби
В грудках хряща.
Здесь так глубоко.
Так легко захлебнуться.
Плеск этот, плеск этот, плеск…
Словно лакает скала;
Словно — блюдце
Глубь с ободком.
Зыбь.
150 Жара.
Колосится зной,
Печет,
Течет в три ручья.
В топке
Йндига
Солонеет огонь.
Идущих мимо вагонов.
То полевою
Мышью потянет, то ветер
Из винокурни ударит
Жаркой изжогой,
То мостовая
Плоско запреет конюшней,
Краской, овсом и мочою.
Стихотворения, не включенные в основное собрание
К ДОХЛОЙ
Пробке
Присохла
э Вонь.
. И, как в ушах водолаза,
В рослых водах — балласт
Грузимых гулов; фраза
Не даст. Не предаст. Не даст.
Тускнеет, трескаясь,
Рыбья икра.
Марбург, жара,
‘ По вечерам, как перья дрофе,
Городу шли озаренья кафе,
И низко, жар-птицей, пожар в погреба
Бросая, летела садами судьба,
Струей раскаленного никеля
Слепящий кофе стекал,
А в зарослях парковых глаз хоть выколи,
Луной, леденевшей в бокале,
И клумбы в шарах умолкали.
Февраль 1917
Тихие Горы
* * *
Кому, когда не этим, в сумерки
Над хартиею мирозданья
Подготовлять, безбрежа рубрики,
Глухие замыслы восстанья.
В сегодня ставших ближе эрах,
Они, туманной пропагандою,
Лесам виднее, чем эсэрам.
ДРАМАТИЧЕСКИЕ ОТРЫВКИ
1
В Париже. На квартире Леба. В комнате окна стоят настежь.
Летний день. В отдалении гром.
Время действия между 10 и 20 мессидора (29 июня — 8 июля)
1794 г.
СЕН-ЖЮСТ
Таков Париж. Но не всегда таков
Он был и будет. Этот день, что светит
Кустам и зданьям на пути к моей
Душе, как освещают путь в подвалы,
Не вечно будет бурным фонарем,
Бросающим все вещи в жар порядка,
Но век пройдет, и этот теплый луч
Как уголь почернеет, и в архивах
Пытливость поднесет свечу к тому,
Что нынче нас слепит, живит и греет,
И то, что нынче ясность мудреца,
Потомству станет бредом сумасшедших.
Он станет мраком, он сойдет с ума,
Он этот день, и бог, и свет, и разум.
Века бегут, боятся оглянуться,
И для чего? Чтоб оглянуть себя,
Наводят ночь, чтоб полдни стали книгой,
И гасят годы, чтоб читать во тьме.
Но тот, в душе кого селится слава,
Глядит судьбою: он наводит ночь
На дни свои, чтоб полдни стали книгой*
Чтоб в эту книгу славу записать.
(К Генриетте, занятой шитьем, живее и проще.)
Кто им сказал, что для того, чтоб жить,
Достаточно родиться? Кто докажет,
Что этот мир — как постоялый двор.
Плати постой и спи в тепле и в воле.
Как людям втолковать, что человек
Дамоклов меч Творца, капкан вселенной,
Когда не в мире, созданном вторично,
Они же проживают в городах,
В Бордо, в Париже, в Нанте и в Лионе,
Как тигры в тростниках, как крабы в море,
И раздирать досуги, и трудами…
ГЕНРИЕТТА
Ты говоришь…
СЕН-ЖЮСТ (продолжает
