век назад, есть еще твердь на свете
И вытянулись лагерем дожди.
Как век назад, грозятся взмахом плети
Флагштокам праздным ветры площади.
И коль как встарь, с окраиной подпалин
Границы нет вечернему свинцу,
Не ново ль то, как вечер опечален,
Что век стиха пришел сейчас к концу.
<1913>
Недоуменье очных ставок,
Здесь сшиблено с покойных лавок
<1913>
Зажглось в поднебесьях окно,
Под ним он не так половинчат,
И городу сердцем оно.
* * *
Сказался рядом, в двух шагах,
Во встречном, с ношею двугорбий,
И облачных его глазах.
Из саду под рассадой ветра
Но бражно брезжущему центру
Не дерном вод своих убрала
Но сам горбун кустом коралла
К безлистным небесам поник.
О, торса странная подушка
С усекновенной головой
Поддерживает, будто служка,
Лик Иоанна вековой.
<1913>
* * *
Я не ваш, я беспечной черни
И досуги народной вечерни —
Ключари мне постылых врат,
1де, отрекшись от самоуправства,
Я в рабыни продал тоску.
Полумрак их подменного графства
Над душою моей начеку.
Но открытой отдушины дырочка,
Осчастливив столицей извне,
До последней отсчитанной выручки —
Утешеньем единственным мне.
* * *
На волю, на волю, на волю!
Стать скорбью, грустить до тех пор,
Покамест подменного принца
Не сменится озором сон,
Не встретит < ?> любимца
Мать, тип возрожденных матрон.
И купленная улыбка
С лица моего не сойдет,
Но шибко, хоть сдержанно, шибко
Зарю свою сердце забьет.
<1913>
ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ
И ВАРИАНТЫ
ИЗ ЗАПИСОК СПЕКТОРСКОГО
1
Все стремятся на юг Кисловодским этапом.
Им числа нет. Но на море тянет не всех.
Я оброс, обносился, кажусь сиволапым,
Много занят, понятно, не чинкой прорех.
Удивительно, как я держусь с раболепством
Перед теми, к кому отношусь свысока.
Совершенно робею пред умственным плебсом.
Эти попросту видят во мне босяка.
Между прочим, Наташа… но это же порох!
Спорить с ней невозможно, не спорить нельзя.
Больше месяца было потрачено в ссорах,
Тем не мене расстались мы с ней как друзья.
Душно. Парит. Врывается ветер и с сапом
Осыпает поднос и записки песком.
Под Москвой тот же вихрь по соломенным
шляпам
Веет чем подушистей, чем тут на Тверском.
Мокнут кофты. Изогнутой черной подковой
Над рекою висит, холодея, гроза.
Как утопленница, кувырком, бестолково
Проплывает сквозная, как газ, стрекоза.
На лужайке жуют, заливают за галстук.
Заливая плоты, бьет вода о борта.
Ты ж как дух, у приятелей числишься в Фаустах.
И отлично. И дверь ото всех заперта.
Я Наташе пишу, что секрет чернокнижья
Грезить тем, что вне вымысла делают все.
Например, я глаза закрываю и вижу
Не обсиженный стол, а прибой в Туапсе.
Я проснулся чем свет и сейчас за записки.
Умываясь, я лез на обрывистый мыс.
Этот призрак на месте зовется Каспийским.
Группа дачниц, разлегшись, тянула кумыс.
На житейской арене последний мерзавец
Покоряет меня, и не зря я живу
За сто лет от себя, за сто верст от красавиц,
Живость глаза у всех вырождается в зависть.
Если б только не муки звериной любви,
Я б за счастье почел любоваться, не нравясь,
Ничего не поделаешь, это в крови.
Вот и ночь. Никогда не познаю оваций.
Ведь за славой не стану ж я на стену лезть.
Что-то ждет меня? В августе мне призываться.
А покамест два месяца времени есть.
Руки врозь, окна настежь и голову вон!
Перевесившись, слушать в волненьи, какую
Меру дней прокукует мне уличный шум,
Удаляясь, таясь, приближаясь, ликуя.
Словно в этом есть толк, словно это мой долг,
Ограждаясь от счастья за ярусом ярус,
Без опаски чтоб город когда-нибудь смолк,
Слушать нежность и ярость, и юность
и старость.
2
После поля у города свой аромат.
Свой букет после кашки у пива и пыли.
В оскопленном пространстве скопленья громад
По приезде нам кажутся ниже, чем были.
Никаких небоскребов, а наоборот,
Снизу доверху выщербленные пещеры.
Освещенные окна у Красных Ворот
Режут глаз желтизною клеенки и серы.
Было поздно, и дом, обведенный сурьмой,
Был овеян дремой, и молчала, отцокав,
Мостовая, когда я вернулся домой,
Насидясь в поездной толкотне до отеков.
Брезжил день. Пред отъездом в деревню вдова
Поручила мне сдачу гостиной и зала.
Но, доверив дверные ключи и права,
Одного мне хозяйка на грех не сказала.
Что б прибавить? «Да спите ночами, как все.
Полунощничать — таять. Работайте в меру».
Вышло ж так, что в нашедшей тогда полосе
Отпирал я зарницам, а не инженерам.
Провожал до сеней не врачей, — вечера,
Вопреки объявленью готовый к услугам
Только в белые ночи, когда до утра
Размышлял и вокзалы ревели белугой.
Белой ночью не ищут квартир. Белым днем
Отсыпался я либо ходил по урокам.
Зал проветривался и сдавался внаем,
В нем дышалось ночами, как в море широком.
Бормоча, как пророк, приценился Илья
К помещенью. Лило. Появлялся Бетховен.
И тогда с мезонина спускался и я,
Точно лоцман по лунному морю диковин.
Было поздно, когда я вернулся домой.
Вот окно, и табак, и рояль. Всё в порядке.
Пять прямых параллелей короче прямой,
Доказательство — записи в нотной тетрадке.
На часа полтора затянулся привал.
За работу тянуло. Я знал, — я в ударе.
Но загадочный запах не ослабевал.
В доме пахло какой-то слащавою гарью.
Под вдовой проживал многодетный портной.
Ну да к черту портных и игру обонянья.
Но загадочный смрад разливался волной.
В доме пахло какой-то упорною дрянью.
Рассветало, и зал отдавался внаем.
Я с парадного ринулся к черному ходу.
О, как мы молодеем, когда узнаем,
Что — горим… (Не хватает конца эпизода).
1925
СПЕКТОРСКИЙ
(Глава из романа)
С вокзала брат поплелся на урок.
Он рад был дать какой угодно откуп,
Чтоб не идти, но, сонный, как сурок,
Покорно брел на Добрую Слободку.
Пятиэтажный дом был той руки,
Где люди пьют и мрут и кошки гадят,
Хиреют в кацавейках старики
И что ни род, то сумасшедший прадед.
Про этот ад, природный лицемер,
Парадный ход умалчивал в таблицах.
Вот отчего поклонники химер
Предпочитали с улицы селиться.
По вечерам он выдувал стекло
Такой игры, что выгорали краски,
Цвели пруды, валился частокол,
И гуще шел народ по Черногрязской.
С работ пылит ватага горемык.
Садится солнце. Приработок прожит.
Им не видать конца, и в нужный миг
За ними можно прозевать Сережу.
Но вот он пулей из-за тупика,
И — за угол, и, расплывясь в гримасу,
Бултых в толпу, кого-то за бока,
И — в сторону, и — ну с ним обниматься.
Их возгласы увозят на возах,
Их обступают с гулом колокольни,
Завязывают заревом глаза
И оставляют корчиться на кольях.
В кустах калины слышат их слова.
Садовая не придает им весу.
Что щурится, и точно смотрит пьесу.
Кирпич кармином капает с телег.
Снуют тела, и тени расторопней
Пластаются по светлой пастиле,
И тонут кони в заревом сиропе.
Затем кремень твердеет в кутерьме
Подушками похолодевшей лавы,
И пахнет, как крахмал и карамель
В стеклянной тьме колониальных лавок.
Прислушаемся всё ж. «Вообрази,
Я чувствовал!» — «И я» — «Ты рад?» —
«Безмерно!»
«Но объясни!.,» — «Мне завтра на призыв».
«И ты давно?..» — «Вчерашний день из Берна».
Нечаянности, новости. Друзьям
В один подъезд. Попутный комментарий.
«Мне на урок, а ты-то в чьи края?»
«Ты — маяться, а я других мытарить».
Ответ неясен, да и лень вникать.
Площадки гулким хором обещают
И без хозяев поболтать за чаем.
Кому предназначался этот пыл?
Откуда столько наигрыша в тоне?
Кто ж вызвал эти чувства? Это был
Престранный тип с душой о паре доньев.
Благодаря ее двойному дну
Он слыл еще у близких единицей.
Едва ль там знали, что на то и нуль,
Чтоб сообразно мнимости цениться.
Заклятый отрицатель, враг имен,
Случайно он не стал авторитетом:
Я знаю многих, не дельней, чем он,
Себе карьеру сделавших на этом.
Довольно серый отпрыск богачей,
Он в странности драпировал безделье.
Зачем он трогал Ницше? Низачем.
Затем, что книжки чеков шелестели.
Условимся пока смотреть сквозь пальцы,
Как человек лавирует и врет,
Блажит и носит имя Сашки Бальца.
Не так легко расстаться с чердаками,
Закату жалко этих растерях,
Забитых круглодневным чертыханьем.
Подобно стаду, с городских кладбищ
Бредет и блеет вечера остаток,
И сердце длинным нащелком, как бич,
Все чаще огревает это стадо.
Клопам и кляксам, векселям и срокам.
Ему навязан дылда в волдырях,
В суконной форме тайного порока.
Что это было? Кто его прервал?
Назад, назад! С какой он выси свергся!
Сперва ж однако… Никаких «сперва»!
Плевать ему на выродков и Ксерксов!
Ах, все равно. О боже! Он кишит
Их россказнями, точно дом — клопами.
Все ездили, а он к Москве пришит,
Хоть и в утробе знал ее на память.
Как им везет! Наташа, Сашка… Жаль,
Но все их знанье — одного покроя.
К кому ж пойдешь? Одна ночная даль
Приемлемые заключенья строит.
Она их строит из ветвей и звезд.
Как дикий розан в ворсяных занозах,
Весь воздух дня, весь гомон, весь извоз,
Вся улица — в шипах ее прогнозов.
Вот и сейчас в окно, как сквозь надрез,
Сочится смех, и крепнет вишни привкус,
И скачет чиж, и вечер детворе
Грядущей жизни делает прививку.
Возиться с Сашкой? А за что? За то,
Что этот уж и впрямь не жнет, не сеет?
Он вновь женат. С какой он простотой
Меняет их, как все свои затеи!
Ведь он дешевка, пестрый аграмант.
Да лишь пошляк и ярок, как роман,
И не стеснен своею скучной кровью.
Холодный гул перил пошел в подъем,
И вышиб дверь, и съехал вниз, как льдина.
Ударило столовым бытием.
Он очутился в гуще пестрядинной.
Курили, ржали, чашки покачнув,
Все двинулись. Под желтой лампой плавал
И падал на пол спутавшийся шнур
Восьми теней и им сужденных фабул.
Ничем не собираясь удивлять,
Он сел в углу, и разговор иссякший
Возобновился с шумом. Сам-девят,
Он никого не знал тут, кроме Сашки.
Естественно, что между чьих-то фраз
Вставлял и он свои, и все смеялись,
Но тут же забывал их каждый раз,
Далекий, как вчерашний постоялец.
Возможно, тут не одному ему
Не так легко на это все смотрелось,
И, схваченная в сроки, как в кайму,
И чья-нибудь еще томилась зрелость.
Но так кипел словесный пустоцвет,
Что вышивки и клобуки растений
Объединялись в высшем естестве
Из чувства отвращенья к этой сцене.
10 декабря 1927
Начало дня тридцатого апреля
Проходит в предобеденной ходьбе,
С обеда стынут рельсов ожерелья,
Охладевают кольца Г и Б.
Как горы мятой ягоды под марлей,
По улицам шеренгой куцых карлиц
Бульвары тянут сумерки свои.
Тогда узнав, что день назад отозван
И вечер машет паспортом посла,
Прохлада распускается, как розан,
И отдых пахнет маслом ремесла.
Вечерний мир всегда бутон кануна,
Он расцветет когда-нибудь коммуной
В скрещеньи многих майских годовщин.
Он долго будет днем переустройства,
Предпраздничных уборок и затей,
Как дни Страстей, и как березы Троицы,
И, как до них, огни панатеней.
Все так же будут мять песок размягший
И на иллюминованный карниз
Тащить тесьму, кумач и тес. Все так же
В мясных грузовиках гонять актрис.
И будут так же по трое матросы
Гулять по скверам, бодрые, как дерн,
И полнолунье в улицы вотрется,
Как мертвый город и угасший горн.
Но с каждой сменой года все махровей
Тугой задаток розы будет цвесть,
Все явственнее прибывать здоровье,
И все заметней искренность и честь.
Все встрепаннее, все многолепестней
Ложиться будут первого числа
Живые нравы, навыки и песни
В леса, пруды, луга и промысла.
Пока, как запах мокрых центифолий,
Не вырвется, не выразится вслух,
Не сможет не сказаться поневоле
Созревших лет перебродивший дух.
1931
На улице войлока клочья,
Сонливого тополя пух,
А в комнате пахнет, как ночью,
Обманутой фиалки испуг.
За шторой — прохлада усадьбы.
Не жертвуя ей для бесед,
Прикапливая на бюджет.
Но знанья не в звуке таятся,
Не в уединеньи встают.
Фальшивее всех ситуаций
Разлуки досужий уют.
Разгон произвольных мелодий
Мне мерзок, как войлок семян,
Как спущенной шторы бесплодье,
Вводящее фиалку в обман.
Ты стала настолько мне жизнью,
Так много задела полой,
Что вымыслов
