пить головизну

Тошнит, как от рыбы гнилой.

И вот я вникаю наощупь

В заправдашней повести тьму:

Мы с лета расширим жилплощадь,

Я комнату брата займу.

В ней шум уплотнителей глуше

И слушаться будет жадней,

Как битыми днями баклуши

Бьют зимние тучи над ней.

26 июля 1931

Пока мы по Кавказу лазаем,

И в задыхающейся раме

Кура ползет атакой газовой

К Арагве, сдавленной горами,

И в августовский свод из мрамора,

Как обезглавленных гортани,

Заносят яблоки адамовы

Казненных замков очертанья,

Пока, попав за поворот

Всей нашей жизнью остальною,

Мы больше не глядим вперед,

Подхваченные шестернею,

Где две реки у ног горы,

Обнявшись будто две сестры,

Обходят крутизну по кругу,

За юбки ухватив друг друга.

Под ними крыш водоворот,

Они их переходят вброд,

Влегая грудью в древний город,

1 Как в жернова тяжелый ворот.

А в высоте, вонзаясь в ширь,

Как флюгера стоячий штырь,

Вращает небо на шарнире

Четырехкрылый монастырь.

В отставке рыцарской состаря

Столбы обрушенных ворот,

Парит обитель Мцыри — Джвари,

Да так, что просто дрожь берет.

Но оторопь еще нежданней

‘Нас проникает до кости.

Нам кажется, что рек слиянье

Могло бы не произойти.

Но происходит текста ради

В одной из юнкерских тетрадей

В тот миг, как мы летим с пути

В объятье лермонтовских стансов,

И совершается в пространстве,

Имея шансов до пяти

Противу ста других, почти

1 Как беззаконье во плоти.

Как встречный тарантас средь странствий,

Как самая превратность шансов

Средь путевых перипетий,

Как дождь.

Легко себе представить,

С каким участьем и теплом

Подхватывают эту память

Локомотив и бурелом!

Свисток во всю длину ущелья

Растягивается в струну,

УИ лес и рельсы вторят трелью

Трубе, котлу и шатуну.

Откос уносит эту странность

За двухтысячелетний Мцхет,

Где Лермонтов уже не Янус

И больше черт двуликих нет,

Где он, как кистью дорисован,

Не злою кистью волокит,

Но кровель бронзой бирюзовой

На пыльном малахите плит.

Когда от высей сердце екает

И гор колышатся кадила,

Ты думаешь, моя далекая,

Что чем-то мне не угодила.

И там у Альп, в дали Германии,

Где также чокаются скалы,

Но отклики еще туманнее,

Ты думаешь — ты оплошала?

Я брошен в жизнь, в потоке дней

Катящую потоки рода,

И мне кроить свою трудней,

Чем резать ножницами воду.

Не бойся снов, не мучься, брось.

Люблю и думаю и знаю.

Смотри, и рек не мыслит врозь

Существованья ткань сквозная.

Про то ж, каким своим мечтам

Невольно верен я останусь,

Я сам узнаю только там,

Где Лермонтов уже не Янус.

1931

ВОЛНЫ

Здесь будет все, — пережитое

И то, чем я еще живу,

Мои шатанья и устои

И виденное наяву.

Исполнен май, и август справлен,

И сентября насыпан холм,

А море знай жует, как вафли,

Густую белковину волн.

Четырнадцатого июля

Чуть свет мы прибыли в Тифлис.

Три месяца, как сон, мелькнули,

Как вал, над головой сошлись.

Стоит октябрь, зима при дверях,

Тоскует лета эпилог,

А море знай хлобыщет в берег,

Прибоя порванный белок.

Мне хочется домой, в огромность

Привычек, наводящих грусть.

Войду, сниму пальто, опомнюсь,

Огнями улиц озарюсь.

Войду, как входит ночь в аллею,

Пройду, как ночь, пройду насквозь,

Пройду насквозь и пожалею,

Что я в Москве, что мы не врозь.

Обрубки дней, как сахар хрупки,

И галек мелко наколов,

Знай скатывает море в трубки

Белок разорванных валов.

Здесь будет спор больных достоинств,

И их борьба, и их закат,

И то, чем дбрит жаркий пояс,

И чем умеренный богат.

И в тяжбе борющихся качеств

Вперед других войдет в куплет

За сверхъестественную зрячесть

Огромный берег Кобулет.

На восемь верст отбитый ниткой

И пеной, ровною как нить,

Готовый отразить попытку

Равненье это изменить.

Обнявший, как поэт в работе

Один, что в жизни видно двум,

Одним концом, ночное Поти,

Другим, — светающий Батум.

Прямой, как одаренность свыше,

Слывущая у нас за блажь,

Обширный, как четверостишье,

Огромный восьмиверстный пляж.

Огромный пляж из голых галек,

На все глядящий без пелен.

И зоркий, как глазной хрусталик,

Незастекленный небосклон.

С полудня зыблющий, как студень,

Желе купальных мокрых блуз

И, точно поцелуй Иудин,

Следы сосудистых медуз.

Еще ты здесь, и мне сказали,

Где ты сейчас и будешь в пять.

Я б мог застать тебя в курзале,

Чем даром языком трепать.

Ты б слушала и молодела, —

Большая, смелая, своя,

Прямой, как изложенье дела,

Разбор нескладиц бытия.

Есть в опыте больших поэтов

Черты душевности такой,

Что невозможно, их изведав,

Не кончить черною тоской.

В родстве со всем, что есть, уверясь

И сталкиваясь с ним в быту.

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

Но мы пощажены не будем,

Когда ее не утаим.

Она всего нужнее людям.

Но сложное понятней им.

Октябрь, а солнце также жгуче,

И блещут пальмы на холме.

Но выпавшего снега кучи

Напоминают о зиме.

Она вблизи, она в преддверье.

Она в дверях. Остаток дней.

Я убыль расстоянья мерю

Меж нами, осенью и ей.

Зима все ближе, жизнь все глуше,

Безлюдней берега откос,

Как будто все живое с суши

Осенний ветер в море снес.

Пройдем простимся с побережьем,

И, обежав его кругом,

Подобно остальным приезжим,

Стопы на север повернем.

1931,1956

ЛЕТО

Босой по угольям иду.

Как печку изразцами,

Зной полдня выложил гряду

Литыми огурцами.

Жары безоблачной лубок

Не выдавал нигде нас.

Я и сегодня в солнцепек

До пояса разденусь.

Ступая пыльной лебедой

И выполотой мятой,

Ручьями пота, как водой,

Я оболью лопату.

Как глину, солнце обожжет

Меня по самый пояс,

И я глазурью, стерши пот,

Горшечною покроюсь.

Я подымусь в свой мезонин,

И ночь в оконной раме

Меня наполнит, как кувшин,

Водою и цветами.

Она отмоет верхний слой

С похолодевших стенок

И даст какой-нибудь одной

Из местных уроженок.

Наш отдых будет как набег.

Весь день царил порядок,

А ночью спящий человек —

Собрание загадок.

Во сне, как к крышке сундука

И ящику комода,

Протянута его рука

К ночному небосводу.

1940

ГОРОД

Когда с колодца лед не сколот

И в проруби не весь пробит,

Как тянет в город в этот холод,

И лихорадит и знобит.

Из чащи к дому нет прохода:

Кругом сугробы, смерть и сон.

Зима в лесу — не время года,

А гибель и конец времен.

А между тем, пока мы хнычем

И тащим хворост для жилья,

Гордится город безразличьем

К несовершенствам бытия.

Он создал тысячи диковин

И может не бояться стуж.

Он с ног до головы духовен

Мильоном в нем живущих душ.

На то он родина ремесел,

Чтоб не робеть стихий. Он их

За тридевять земель отбросил

Усильями мастеровых.

Он — воздух будущих ЗИМОВИЙ

И наготове к ним ко всем.

Он с самого средневековья

Приют учений и систем.

Когда надменно, руки фертом,

В снега он смотрит свысока,

Он роще кажется бессмертным:

Здесь ель да шишки, там — века.

И разве он и впрямь не вечен,

Когда зимой, с разбега вдаль,

Он всем скрещеньем поперечин

Вонзает в запад магистраль.

1940

ПАМЯТИ ЦВЕТАЕВОЙ

(Два отрывка)

1

Хмуро тянется день непогожий.

Безутешно струятся ручьи

По клеенчатой двери прихожей

И в открытые окна мои.

За оградою через дорогу

Затопляет общественный сад.

Точно звери вдали пред берлогой,

Почернелые тучи лежат.

Мне в ненастьи мерещится книга

Об исконной земной красоте.

Я рисую лесную шишигу

Для тебя на заглавном листе.

Я не плачу, я травлю и режу.

Надо запечатлеть на меди

Эту жизнь, этот путь непроезжий,

Этот дождь, этот сад впереди.

Торжество твоего переноса

Я задумывал в прошлом году.

Пропадая у Камского плеса,

Где зимуют баркасы во льду.

Сумрак веял над снежною степью,

Черный, точно разбойничий флаг,

Крыши зданий, как яблони в крепе,

Были белы, как мебель в чехлах.

Ты б в санях переехала Каму

В час налетчиков и громил,

Пред тобой, как пред Пиковой дамой,

Я б от ужаса лед проломил.

2

Мне так же трудно до сих пор

Вообразить тебя умершей,

Как скопидомкой мильонершей

В голодный год среди сестер.

Ведь ты не Пиковая дама,

Чтобы в хорошие дома

Врываться из могильной ямы,

Пугая и сводя с ума.

Ты вечно будешь той же самой,

Какой была ты до Адама,

Огонь и сдержанность сама.

Ты та же в обращеньи к Богу

Со дна кладбищенской земли,

Как в дни, когда тебе итога

Еще на ней не подвели.

Что сделать мне тебе в услугу?

В твою единственную честь

Я жизнь в стихах собью так туго,

Чтоб можно было ложкой есть.

Я наподобье евхаристий

Под вкус бессмертья подберу

Промерзшие под снегом листья

И мандаринов кожуру.

Зима, как пышные поминки.

Средь нашего житья-бытья

В сугробы положить коринки,

Облить вином, вот и кутья.

Светает. Я пишу в постели.

Я только что пришел домой.

Ты помнишь запах стен с похмелья?

Сосновый дух жилья зимой?

И флот речной во льдах затона,

И город на степной земле,

И сад вглухую заметенный,

Как стол или рояль в чехле…

25-26 декабря 1943

ЗАРЕВО

Вступление

Зажженный проблесками высшими

И забываясь постепенно,

Заводит он беседу с крышами,

Как шепчут грозы и антенны.

О крыши, крыши, я изведаю

Все то, когда-нибудь под вами,

Что я в крови купил победою

И загадал в блиндажной яме.

Я помню в выступе конюшенном

Снарядом выбитое ложе,

К позициям его разрушенным

Мы подползали спелой рожью.

Минутным делом было вырезать

Все, уцелевшее от пушки,

Мыть руки средь болотных ирисов

В близ протекающей речушке.

Теперь не помню, поздно ль, рано ли,

На транспорт их автомобильный

Мы разом с двух сторон нагрянули

И пленных партию отбили.

Узлом у них был двор конюшенный

И служб кирпичное подножье.

К их крепости полуразрушенной

Ползли мы как-то спелой рожью.

И как во времена кулачные,

Поднявши крик «Ура, ребята»,

Все завершили врукопашную

Штыком, прикладом и гранатой.

Переколовши всех и вырезав

И задом повернувши пушки,

В пруду мы наломали ирисов

И смыли кровь и пот в речушке.

Расправа — дело сущей малости.

В войне противник — дичь в ягдташе,

И тут я не нашел бы жалости

Ник тетке вашей, ни к мамаше.

Под обгорелою поленницей

Лежал мой друг, от ран умерший.

Двойное прозвище селеньица,

Мне кажется, Вяжи-Завершье.

Когда из тел мы горы дыбили,

Как он, не замечал я смерти,

Меня навел на мысль о гибели

Убитый друг Филиппов Тертий.

Перед палаткой в коноплянике

Валялся лом аэропланный,

От тленья квашеной механики

Воняло гарью конопляной.

От трупов пахнет рыбной ворванью,

Когда в июле ночи жарки,

Но жизнь не может быть изорванной

Бездарно свернутой цыгаркой.

Октябрь 1943

СМЕРТЬ САПЕРА

Мы время по часам заметили

И кверху поползли по склону.

Вот и обрыв. Мы без свидетелей

У края вражьей обороны.

Вот там она, и там, и тут она —

Везде, везде, до самой кручи.

Вся проволокой окручена,

Как паутиною колючей.

Он наших мыслей не подслушивал

И не заглядывал нам в душу,

Он из конюшни вниз обрушивал

Свой бешеный огонь по Зуше.

Прожекторы, как ножки циркуля,

Лучом вонзались в коновязи.

Прямые попадайья фыркали

Фонтанами земли и грязи.

Но чем обстрел дымил багровее,

Тем равнодушнее к осколкам,

В спокойствии и хладнокровии

Работали мы тихомолком.

Пусть хляби неба опорожнятся,

Сапер не будет губошлепом.

Все глубже запуская ножницы,

Мы приближались к их окопам.

Со мною были люди смелые.

Я знал, что в проволочной чаще

Проходы нужные проделаю

Для битвы, завтра предстоящей.

Вдруг впереди сапера ранило.

Он отползал от вражьих линий,

Привстал, и дух от боли заняло,

И он упал в густой полыни.

Он забывался, а урывками

Приподнимался на колени

И щупал место под нашивками,

Полученными за раненья.

Опять, наверно, оцарапали,

И он отвалит от Казани,

Как прошлый год к жене в Сарапуле,

Мечтал он и терял сознанье.

Все средства могут быть издержаны,

Изведаны все положенья, —

Дела любви самоотверженной

Не подлежат уничтоженью.

Хоть землю грыз от боли раненый,

Но стонами не выдал братьев,

И умер, стойкости крестьянина

До самой смерти не утратив.

У трупов смрадный запах ворвани,

Но нас не смешивают с ними.

Чем мышечная ткань разорванней,

Тем мощь души непобедимей.

И вот предмет для суеверия:

Когда он испускал дыханье,

Заговорила артиллерия

В две тысячи своих гортаней.

Как движутся в часах колесики,

Так вдруг по пушечному знаку

По сделанной умершим просеке

Пехота двинулась в атаку.

Сраженье хлынуло в пробоину

И выкатилось на равнину,

Как входит море в край застроенный,

С разбега проломив плотину.

Потом дорогою завещанной

Прошло с победами все войско.

Края расширившейся трещины

У Криворожья и Пропойска.

Мы у Кременчуга и Гомеля.

И мы в ту ночь для этой цели

Сердечных сил не экономили,

Вот все, что мы сказать хотели.

Без дна существованье всякое,

Но жизнь тогда лишь обессмертишь,

Когда пред завтрашней атакою

Ей жертвой путь вперед прочертишь.

Октябрь 1943

* * *

Непозабытым многолетье!

Прославившимся исполать!

Раздолье жить на белом свете

И без конца морская гладь.

И русская судьба безбрежней,

Чем может грезиться во сне,

И покоряет силой прежней

При небывалой новизне.

И на одноименной грани

Ее поэтов похвала,

Ее историков преданья,

И армии ее дела.

И блеск ее морского флота,

И русских сказок закрома,

И все умы ее полета,

И люди, и она сама.

И вот на эту ширь раздолья

Глядят из глубины веков

Нахимов в звездном