обры¬ваясь, с припаданьями, не спеша.
Женя возвращалась в дом. «Хромой, — подумала она про незнакомца с альбомом, — хромой, а из господ, без костылей». Она пошла с черного хода. На дворе настойно и приторно пах¬ло ромашкой. «С некоторых пор у мамы составилась целая ап¬тека, масса синих склянок с желтыми шляпками». Она медлен¬но подымалась по лестнице. Железные перила были холодны, ступеньки скрежетали в ответ на шарканье. Вдруг ей пришло в голову что-то странное. Она шагнула через две ступеньки и задержалась на третьей. Ей пришло в голову, что с недавнего времени между мамой и дворничихой завелось какое-то не-уследимое сходство. В чем-то совсем неуловимом. Она остано-вилась. В чем-то таком, — она задумалась, — в таком, что ли, что имеют в виду, когда говорят: все мы люди… или одним, мол, миром мазаны… или судьба кости не разбирает, — она носком отбросила валявшуюся склянку, склянка полетела вниз, упала в пыльные кули и не разбилась, — в чем-то, словом, таком, что очень-очень общо, общо всем людям. Но тогда почему же не между ней самой и Аксиньей? или Аксиньей, положим, и Улья-шей? Это показалось Жене тем страннее, что трудно было найти более несхожих: в Аксинье было что-то земляное, как на огоро¬дах, нечто напоминавшее вздутье картофелины или празелень бешеной тыквы, тогда как мама… Женя усмехнулась одной мыс¬ли о сравнимости.
А между тем именно Аксинья задавала тон этому навязы¬вавшемуся сравнению. Она брала перевес в этом сближеньи. От него не выигрывала баба, а проигрывала барыня. На мгновенье Жене померещилось что-то дикое. Ей показалось, что в маму вселилось какое-то начало простонародности, и она предста¬вила себе мать произносящей «шука» вместо «щука», «работам» вместо «работаем»; а вдруг — померещилось ей — придет день и в своем новом шелковом капоте без кушака, кораблем, она возьмет да и брякнет: «К дверьми прислонь!»?
В коридоре пахло лекарством. Женя прошла к отцу.
II
Обстановка обновлялась. В доме появилась роскошь. Люверсы завели коляску и стали держать лошадей. Кучера звали Дав-летша.
Резиновые шины составляли тогда полную новость. На про¬гулках оборачивались и провожали коляску глазами все: люди, заборы, часовни, петухи.
Госпоже Люверс долго не отпирали, и пока коляска, из по¬чтения к ней, удалялась шагом, она кричала им вслед:
— Далеко не катай! до шлагбаума и назад; осторожней с горки!
А белесое солнце, достав ее с докторского крыльца, тяну¬лось дальше, вдоль улицы, и, дотянувшись до тугой и веснуш¬чатой, багровой Давлетшиной шеи, грело и ежило ее.
Они въехали на мост. Раздался разговор балок, лукавый, круглый и складный, сложенный некогда на все времена, свято зарубленный оврагом и памятный ему всегда, в полдень и в сон.
Выкормыш, взбираясь на гору, стал браться за срывистый, недававшийся кремень; он вытянулся, ему было неспособно, и вдруг, напомнив в этом карабканьи ползущую саранчу, он, как и эта тварь, по природе летящая и скачущая, стал молниеносно красив в унизительности своих неестественных усилий; вот-вот, казалось, он не стерпит, гневно сверкнет крылами и взлетит. И действительно, лошадь дернулась, кинула передними голяш¬ками и короткой скачью понеслась по пустырям. Давлетша стал подбирать ее, укорачивая вожжи. На них дряхло, лохмато и притупленно залаяла собака. Пыль была как ружейный порох. Дорога круто сворачивала влево.
Черная улица тупиком упиралась в красный забор желез¬нодорожного депо. Она полошилась. Солнце било сбоку, из-за кустов, и пеленало толпу странных фигурок в женских кофтах. Солнце окатывало их белым хлещущим светом, который, ка¬залось, хлынул из сапогом опрокинутого ведра, как жидкая известка, и валом бежал по земле. Улица полошилась. Лошадь шла шагом. .
— Свороти направо! — приказала Женя.
— Переезда не будет, — ответил Давлетша, кнутовищем показывая на красный конец, — тупик.
— Тогда стань, я погляжу.
— Это китайцы наши.
— Вижу.
Давлетша, поняв, что барышне говорить с ним неохота, пропел с оттяжкою «тпруу», и лошадь, колыхнув всем телом, стала как вкопанная, а Давлетша засвистал тонко и заимчиво, с перерывами, понужая ее к чему надо.
Китайцы перебегали через дорогу, держа в руках громад¬ные ржаные ковриги. Они были в синем и походили на баб в штанах. Непокрытые головы кончались у них узелком на теме¬ни и казались скрученными из носовых платков. Некоторые задерживались. Этих можно было разглядеть. Лица у них были бледные, землистые, склабящиеся. Они были смуглы и грязны, как медь, окисленная нуждой.
Давлетша вынул кисет и расположился делать свертыш. В это время из-за угла, оттуда, куда шли китайцы, вышло несколько женщин. Верно, и они шли за хлебом. Те, что были на дороге, стали гоготать и подбираться к ним, извиваясь так, как если бы у них руки были скручены веревкой за спину. Изги-бистость их движений подчеркивалась тем в особенности, что по всему телу, с ворота по самые щиколки, они были одеты во что-то одно, как акробаты. В этом не было ничего страшного; женщины не побежали прочь, а стали и сами, смеясь.
— Послушай, Давлетша, чего это ты?
— Лошадь рванула! рванула! не сто-иить! — раз к разу огре¬вая Выкормыша вожжой, дергал и бросал Давлетша.
— Тише, вывалишь. Зачем хлещешь ее?
— Надо.
И только выехав в поле и успокоив лошадь, уже заплясав¬шую было, хитрый татарин, стрелою вынесший барышню от зазорного зрелища, взял вожжи в правую руку и положил кисет, все время бывший у него в руке, за полу.
Они возвратились другой дорогой. Госпожа Люверс увидала их, вероятно, из докторского окошка. Она вышла на крыльцо в ту самую минуту, как мост, сказав им всю свою сказку, начал ее сызнова под телегой водовоза.
III
С Дефендовой, с девочкой, принесшей в класс рябины, нало¬манной дорогой в школу, Женя сошлась в один из экзаменов. Дочка псаломщика держала переэкзаменовку по-французски. Люверс Евгению посадили на первое свободное место. Так они и познакомились, сидев парой за одною фразой:
— Est-ce Pierre qui a volй la pomme?
— Oui. C’est Pierre qui vola… Etc.1
То обстоятельство, что Женю оставили учиться дома, зна¬комству девочек конца не положило. Они стали встречаться.
1 Это Петя украл яблоко? Да. Это Петя украл… И так да¬лее (фр.).
Встречи их, по милости маминых взглядов, были односторон¬не Лизе разрешалось бывать у них, Жене заходить к Дефендо-вым пока что было запрещено.
Такая урывочность во встречах не помешала Жене быстро привязаться к подруге. Она влюбилась в Дефендову, то есть стала страдательным лицом в отношениях, их манометром, бдитель¬ным и разгоряченно-тревожным. Всякие Лизины упоминания про одноклассниц, неизвестных Жене, вызывали в ней чувство пустоты и горечи. У ней падало сердце: это были приступы пер¬вой ревности. Без поводов, силой одной своей мнительности убежденная в том, что Лиза хитрит, — наружно пряма, а в душе смеется надо всем, что есть в ней люверсовского, и за глаза, в классе и дома потешается этим, — Женя принимала это как должное, как нечто лежащее в природе привязанности. Ее чувст¬во было настолько же случайно в выборе предмета, насколько в своем источнике отвечало властной потребности инстинкта, который не знает самолюбия и только и умеет, что страдать и жечь себя во славу фетиша, пока он чувствует впервые.
Ни Женя, ни Лиза ничем решительно друг на друга не влия¬ли, и Женя Женей, Лиза Лизой они встречались и расставались, та с сильным чувством, эта — безо всякого.
Отец Ахмедьяновых торговал железом. В год между рожде¬нием Нуретдина и Смагила он неожиданно разбогател. Тогда Смагил стал зваться Самойлой, и сыновьям решено было дать русское воспитание. Отцом не была упущена ни одна особен¬ность вольного барского быта, и за десятилетнюю гонку по всем статьям было перехвачено через край. Дети удались на славу, то есть пошли во взятый образчик, и шибкий размах отцовой воли остался в них, шумный и крушительный, как в паре закружен¬ных и отданных на милость инерции маховиков. Самыми заправ¬скими четвертоклассниками в четвертом классе были братья Ахмедьяновы. Они состояли из ломающегося мела, под¬строчников, ружейной дроби, грохота парт, непристойных руга¬тельств и шелушившейся в морозы, краснощекой и курносой самоуверенности. Сережа сдружился с ними в августе. К концу сентября у мальчика не стало лица. Это было в порядке вещей. Быть типическим гимназистом, а потом уже чем-нибудь еще — значило быть заодно с Ахмедьяновыми. А ничего так сильно не хотелось Сереже, как быть гимназистом.
Люверс не препятствовал дружбе сына. Он не видел пере¬мены в нем, а если что и замечал, то приписывал это действию переходного возраста. К тому же голова у него была занята дру¬гими заботами. С некоторых пор он стал догадываться, что бо¬лен и что его болезнь неизлечима.
IV
Ей было жаль не его, хотя все вокруг только и говорили, что как это в самом деле до невероятности некстати и досадно. Не-гарат был слишком мудрен и для родителей, а все, что чувство¬валось родителями в отношении чужих, смутно передавалось и детям, как домашним избалованным животным. Женю печали¬ло только то, что теперь не все останется по-прежнему, и станет бельгийцев трое, и не будет больше такого смеха, как бывало раньше.
Она случилась за столом в тот вечер, когда он объявил маме, что должен ехать в Дижон, на отбывку какого-то сбора.
— Как же вы в таком случае еще молоды! — сказала мать и тут же ударилась на все лады его жалеть.
А он сидел, понуря голову. Разговор не клеился.
— Завтра придут замазывать окна, — сказала мать и спро¬сила его, не закрыть ли.
Он сказал, что не надо, вечер теплый, а у них не замазыва¬ют и на зиму.
Вскоре подошел и отец. Он тоже рассыпался сожалениями при этой вести. Но перед тем, как приняться сетовать, он при¬поднял брови и удивленно спросил:
— В Дижон? Да разве вы не бельгиец?
— Бельгиец, но во французском подданстве.
И Негарат стал рассказывать историю переселения «своих стариков» так занимательно, будто не был их сыном, и так теп¬ло, будто говорил по книжке о чужих.
— Простите, я вас перебью, — сказала мать. — Женюра, ты все-таки притвори окошко. Вика, завтра придут замазывать. Ну, продолжайте. Однако этот дядя ваш порядочный негодяй! Неужели так, буквально под присягой?
-Да.
И он вернулся к прерванной повести. Когда же он дошел до дела, до бумаги, полученной им вчера по почте из консульст¬ва, то догадался, что девочка тут не понимает ничего и силится понять. Тогда он повернулся к ней и стал объяснять, и виду не показывая, какая у него цель, чтобы не задеть ее самолюбия, — что эта воинская повинность за штука. «Да, да. Понимаю. Да. Понимаю, понимаю», — благодарно и машинально твердила девочка.
— Зачем ехать так далеко? Будьте солдатом тут, учитесь, где все, — поправилась она, ярко представив себе луга, открывав¬шиеся с монастырской
