горки.

«Да, да. Понимаю. Да, да, да», — опять зарядила девочка, а Люверсы, сидевшие без дела и находившие, что бельгиец заби¬вает ребенку голову ненужными подробностями, вставляли свои сонные и упрощающие замечания. И вдруг наступила та мину¬та, когда ей стало жалко всех тех, что давно когда-то или еще недавно были Негаратами в разных далеких местах и потом, распростясь, пустились в нежданный, с неба свалившийся путь сюда, чтобы стать солдатами тут, в чуждом им Екатеринбурге. Так хорошо разъяснил девочке все этот человек. Так не растол¬ковывал ей еще никто. Налет бездушья, потрясающий налет наглядности, сошел с картины белых палаток; роты потускне¬ли и стали собранием отдельных людей в солдатском платье, которых стало жалко в ту самую минуту, как введенный в них смысл одушевил их, возвысил, сделал близкими и обесцветил. Они прощались.

— Часть книг я оставлю у Цветкова. Это тот приятель, о котором я вам столько рассказывал. Пожалуйста, пользуйтесь ими и дальше, madame. Ваш сын знает, где я живу, он бывает в семье домовладельца, а свою комнату я передаю Цветкову. Я его предупрежу.

— Пусть заходит. Цветков, вы говорите?

— Цветков.

— Пусть заходит. Познакомимся. В ранней молодости я зна¬вала таких, — и она посмотрела на мужа, который остановился перед Негаратом, заложив руки за борт плотного пиджака, и рассеянно дожидался удобного оборота, чтобы условиться с бельгийцем окончательно насчет завтрашнего. — Пусть захо¬дит. Только не теперь. Я позову. Да, возьмите, это ваша. Я не кончила. Читала и плакала. Доктор вообще советовал бросить. Во избежание волнения.

И она опять посмотрела на мужа, который опустил голову и стал, хрустя воротником и пыжась, интересоваться, на обеих ли ногах у него сапоги и хорошо ли вычищены.

— Так-то. Ну вот. Не забудьте трость. Мы еще увидимся, надеюсь?

— О, конечно. До пятницы ведь. Сегодня какой день? — испугался он, как в таких случаях пугаются уезжающие.

—• Среда. Вика, среда?.. Вика, среда?

— Среда. Ecoutez, — дождался наконец своего череда отец, —• demain1.

И оба вышли на лестницу.

V

Они шли и разговаривали, и ей приходилось время от времени впадать в легкий бежок, чтобы не отстать от Сережи и попасть ему в шаг. Они шли очень шибко, и на ней ерзало пальто, пото¬му что в помощь ходу она работала и руками, а руки держала в карманах. Было холодно, под ее калошами звонко лопался тон¬кий ледок. Они шли по маминому поручению покупать подарок уезжавшему и разговаривали.

— Так его везли на станцию? -Да.

— А почему он сидел в сене?

— То есть как?

— В телеге. Весь. С ногами. Так не сидят.

— Я уже сказал. Потому что это уголовный преступник.

— Его везут на каторгу?

— Нет. В Пермь. У нас нет тюремного ведомства. 1ляди под ноги.

Их путь лежал через дорогу, мимо медно-слесарного заведе¬ния. Все лето двери заведения стояли настежь, и Женя привык¬ла видеть этот перекресток в том дружном и общем оживлении, которым его наделяла жарко распахнутая пасть мастерской. Весь июль, август и сентябрь тут останавливались повозки, затруд-

1 Слушайте… завтра (фр.). 62 няя разъезд; топтались мужики, больше татары; валялись вед¬ра, куски кровельных желобов, рваные и ржавленые; тут чаще, чем где-нибудь еще, превратив толпу в табор, а татар замалевав в цыган, садилось в пыль жуткое, густое солнце в часы, когда за плетнем по соседству резали цыплят; тут окунались оглоблями в пыль высвобожденные из-под кузовов передки с натертыми у шкворней кружками.

Те же ведра и железца лежали неподобранные и теперь, за¬порошенные морозцем. Но двери были приперты вплотную, как в праздник, по случаю холодов, и было пустынно на распутьи, и только сквозь круглую отдушину шел знакомый Жене дух ка-кого-то рудничного затхлого газа, который заливался гремучим визгом и, ударяя в нос, осаждался на нёбе дешевой грушевой шипучкой.

— А в Перми есть тюремное правление?

— Да. Ведомство. По-моему — так идти. Ближе. В Перми есть, потому что это губернский город, а Екатеринбург — уезд¬ный. Маленький.

Дорожка мимо особняков была выложена красным кир¬пичиком и обрамлена кустами. На ней обозначались следы бессильного, мутного солнца. Сережа старался шагать как мож¬но шумней.

— Если щекотать этот барбарис весной, когда он цветет, булавкой, он быстро хлопает всеми лепестками, как живой.

— Знаю.

— А ты боишься щекотки? -Да.

— Значит, ты — нервная. Ахмедьяновы говорят, что если кто боится щекотки…

И они шли: Женя — бегом, Сережа — неестественными шагами, и на ней ерзало пальто. Они завидели Диких в ту са¬мую минуту, как калитка, турникетом ходившая на столбе, вры¬том поперек дорожки, задержала их. Они завидели его издали, он вышел из того самого магазина, до которого им оставалось еще с полквартала. Диких был не один, вслед за ним вышел не¬высокий человек, который, ступая, старался скрыть, что при¬падает на ногу. Жене показалось, что она уже видала его где-то раз. Они разминулись не здоровавшись. Те взяли наискосок. Диких детей не заметил, он шагал в глубоких калошах и часто подымал руки с растопыренными пальцами. Он не соглашался и доказывал всеми десятью, что собеседник его… (Но где ж это она его видала? Давно. Но где? Верно, в Перми, в детстве.)

— Постой! — У Сережи случилась неприятность. Он опус¬тился на одно колено. — Погоди.

— Зацепил?

— Нуда. Идиоты, не могут толком гвоздя забить! -Ну?

— Погоди, не нашел где. Я знаю того хромого. Ну вот. Сла¬ва Богу.

— Разорвал?

— Нет, цела, слава Богу. А в подкладке дыра — это старая. Это не я. Ну, пойдем. Стой, вот только коленку вычищу. Ну лад¬но, пошли. Я его знаю. Это — с Ахмедьянова двора. Негаратов. Помнишь, я рассказывал — собирает людей, всю ночь пьют, свет в окне. Помнишь? Помнишь, когда я у них ночевал? В Самой-лово рожденье. Ну, вот из этих. Помнишь?

Она помнила. Она поняла, что ошиблась, что в таком слу¬чае хромой не мог быть виден ею в Перми, что ей так помере¬щилось. Но ей продолжало казаться, и в таких чувствах, молча¬ливая, перебирая в памяти все пермское, она вслед за братом произвела какие-то движения, за что-то взялась и что-то пере¬шагнула и, осмотрясь по сторонам, очутилась в полусумраке прилавков, легких коробок, полок, суетливых приветствий и ус¬луг — и… говорил Сережа.

Названия, которое им требовалось, у книгопродавца, тор¬говавшего всех сортов табаками, не оказалось, но он успокоил их, заверив, что Тургенев обещан ему, выслан из Москвы, и уже в пути и что он только что — ну, назад минуту — говорил об этом же самом с господином Цветковым, их наставником. Детей рас¬смешила его верткость и то заблуждение, в котором он нахо¬дился, и, попрощавшись, они пошли ни с чем.

Когда они вышли от него. Женя обратилась к брату с таким вопросом:

— Сережа! Я все забываю. Скажи, знаешь ты ту улицу, ко¬торую с наших дров видать?

— Нет. Никогда не бывал.

— Неправда, я сама тебя видала.

— На дровах? Ты…

— Да нет, не на дровах, а на той вот улице, за Череп-Савви-чевским садом.

— А, ты вот о чем! А ведь верно. Как мимо идти, показыва¬ются. За садом, в глубине. Там сараи какие-то и дрова. Погоди. Так это, значит, наш двор?! Тот двор наш? Вот ловко! А я сколько раз хожу, думал, вот бы туда забраться — раз, и на дрова, а с дров на чердак, там лестницу я видел. Так это наш собственный двор?

— Сережа, покажешь мне дорогу туда?

— Опять. Ведь двор — наш. Чего показывать? Ты сама…

— Сережа, ты опять не понял. Я про улицу, а ты про двор. Я про улицу. На улицу покажи дорогу. Покажи, как пройти. Покажешь, Сережа?

— И опять не пойму. Да ведь мы сегодня шли… и вот опять скоро мимо идти.

— Что ты?

— Да то. А медник?.. На углу.

— Так та пыльная, значит…

— Ну да, она самая, про которую спрашиваешь. А Череп-Саввичи — в конце, направо. Не отставай, не опоздать бы к обе¬ду. Сегодня раки.

Они заговорили о другом. Ахмедьяновы обещали научить его лудить самовары. А что касается до ее вопроса о «полуде», то это такая горная порода — одним словом, руда, вроде олова, тусклая. Ею паяют жестянки и обжигают горшки, и Ахмедья¬новы все это умеют.

Им пришлось перебежать, а то обоз задержал бы их. Так они и забыли: она — про свою просьбу насчет малоезжей улочки, Сере¬жа — про свое обещание ее показать. Они прошли мимо самой двери заведения, и тут, дохнув теплого и сального чада, какой бывает при чистке медных ручек и подсвечников, Женя момен¬тально вспомнила, где видела хромого и трех незнакомок и что они делали, и в следующую же минуту поняла, что тот Цветков, о котором говорил книгопродавец, и есть этот самый хромой.

VI

Негарат уезжал вечером. Отец поехал его провожать. С вокза¬ла он вернулся поздно ночью, и в дворницкой его появление вызвало большой и не скоро улегшийся переполох. Выходили с огнями, кого-то кликали. Лил дождь, и гоготали кем-то упу-щенные гуси.

Утро встало пасмурное и трясущееся. Серая мокрая улица прыгала, как резиновая, болтался и брызгал грязью гадкий дож¬дик, подскакивали повозки, и шлепали, переходя через мосто¬вую, люди в калошах.

Женя возвращалась домой. Отголоски ночного переполо¬ха еще сказывались на дворе и утром: в коляске ей было отказа,-но. Она пустилась к подруге пешком, сказав, что пойдет в лавку за конопляным, семенем. Но с полдороги, убедясь, что из тор¬говой части ей одной к Дефендовым пути не найти, она повер¬нула назад. Потом она вспомнила, что дело раннее и Лиза все равно в школе. Она порядком вымокла и продрогла. Погода разгуливалась. Но еще не прояснило. По улице летал и листом приставал к мокрым плитам холодный белый блеск. Мутные тучи торопились вон из города, теснясь и ветрено, панически волнуясь в конце площади, за трехруким фонарем.

Переезжавший был, верно, человек неряшливый или без правил. Принадлежности небогатого кабинета были не погру¬жены, а просто поставлены на полок, как стояли в комнате, и колесца кресел, глядевшие из-под белых чехлов, ездили по пол¬ку, как по паркету, при всяком сотрясении воза. Чехлы были белоснежны, несмотря на то, что были промочены до послед¬ней нитки. Они так резко бросались в глаза, что при взгляде на них одного цвета становились: обглоданный непогодой булыж¬ник, продроглая подзаборная вода, птицы, летевшие с конных дворов, летевшие за ними деревья, обрывки свинца и даже тот фикус в кадушке, который колыхался, нескладно кланяясь с телеги всем пролетавшим.

Воз был дик. Он невольно останавливал на себе внимание. Мужик шел рядом, и полок, широко кренясь, подвигался ша¬гом и задевал за тумбы.