музыканты и математики, но нет художников и поэтов. «Мне близок Платоновский круг мысли относительно искусства (и исклю¬чение художников из идеального общества, и соображение, что ov umvouЈvoi (лишенные вдохновения. — Е. П.) не должны переступать порога поэзии)…», — писал Пастернак 1 июля 1958 г. Вяч. Вс. Иванову.

До меня не доходят эти неуклюже зарифмованные прописи… — с этих слов и до: Но по ошибке нас считали друзьями… — текст выпущен в кор¬ректурах сб. 1956.

…и нас силою разнимали и растаскивали посторонние… — о своих отношениях с Есениным Пастернак писал М. Цветаевой: «Он прожил замечательно яркую жизнь. Биографически, в рамках личности — это крайнее воплощение того в поэзии, чему нельзя не поклоняться и чему остались верны Вы, а я нет. <...> Я не помню, что именно я писал Вам летом о тягостности, связанной у меня с ним и его именем. Между про¬чим, и он, вероятно, страдал, среди многого, и от этой нелепости. Из нас сделали соперников в том смысле, что ему зачем-то тыкали мною, хотя не было ни разу, чтобы я не отклонял этой несуразицы <...> только раз, когда я <...> услыхал свои же слова, ему сказанные когда-то и ли¬шившиеся в его употреблении всей большой правоты, их наполнявшей, я тут же на месте, за это и только за это дал ему пощечину <...> Он, меж¬ду прочим, думал кольнуть меня тем, что Маяковский больше меня, это меня-то, который в постоянную радость себе вменяет это собственное признание» (4 янв. 1926). Ложным положением навязанного со сторо¬ны «соперничества» объясняются переданные Асеевым слова Есенина в их последнюю встречу: «Ты думаешь, я не мастер? Думаешь, мне са¬мому не отвратно романсы писать? Я это нарочно делаю: надо дерьмом рот забить, надо на фунт помолу — пуд навозу давать, тогда тебя слу¬шать будут. А иначе всю жизнь Пастернаком просидишь» («Литератур-ная газета» 24 авг. 1935). См. также выкинутый из «Охранной грамоты» эпизод об отношениях с Есениным («Ранние редакции»: «Уже и рань¬ше, или, лучше сказать, всегда…». С. 521).

…когда не стало поэзии ничьей… — с этих слов и до: Я же оконча¬тельно отошел от него… — выпущено в корректурах сб. 1956.

С. 337. Я написал Маяковскому резкое письмо… — письмо было ад¬ресовано в редакцию журнала «Новый Леф»: «Несмотря на мое устное заявление об окончательном выходе из Лефа, сделанное на одном из майских собраний, продолжается печатание моего имени в списке со¬трудников. Такая забывчивость предосудительна…» (26 июля 1927).

…надпись на «Сестре моей жизни»… — книга с надписью утеряна, стихотворение с вариантами сохранилось в трех позднейших авт. спис¬ках: «Маяковскому» («Вы заняты нашим балансом…», 1922).

…две знаменитых фразы о времени. — Обе принадлежат Сталину; первая была сказана на XVII съезде партии, вторая — резолюция на пись-меотЛ. Ю. Брик 5 дек. 1935 г. Пастернак полностью поддержал Л. Брик, жаловавшуюся Сталину на забвение Маяковского и игнорирование его заслуг.

…яличным письмом благодарил автора этих слов… — в письме к Ста¬лину Пастернак выражал благодарность за «чудесное молниеносное ос¬вобождение родных Ахматовой» (Л. Н. Гумилева и H. Н. Пунина), за которых он просил, и за «недавние слова о Маяковском. Они отвечают моим собственным чувствам, — писал он, — я люблю его и написал об этом целую книгу. <...> Теперь, после того, как Вы поставили Маяков¬ского на первое место, с меня это подозрение снято (то есть «преувели¬ченное значение». — Е. #.), и я могу жить и работать по-прежнему, в скромной тишине» (декабрь 1935). См. также: «Да, я еще раз писал Ста¬лину. Когда он сказал, что Маяковский был и остается лучшим, талант¬ливейшим поэтом нашей эпохи, я его поблагодарил. Я ему написал, что рад тому, что с меня тем самым снимается ответственность, которую пытались возложить своими преувеличениями некоторые поклонники» (Зоя Масленикова. Борис Пастернак. М., 2001. С. 76).

…стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. — Императрице Екатерине принадлежит указ о введении картофеля; прину¬дительные же меры предпринимались только в царствование Николая I в 1840-х гг., что Герцен в «Былом и думах» назвал «картофельным тер¬рором».

С. 338. На одном сборном вечере в начале революции… — зимой 1920 г. М. Цветаева читала в Союзе писателей поэму «Царь-девица».

В одну из зим военного коммунизма я заходил к ней… — осенью 1921 г. Пастернак передавал ей письмо от Эренбурга.

Я уже сказал, что среди молодежи… оригинальной поневоле… — по¬сле этих слов в рукописи вычеркнуто: «вследствие безвыходности поло¬жения».

С. 339. Я написал Цветаевой в Прагу… — письмо 14 июля 1922 г. адре¬совано в Берлин, в Прагу Цветаева уехала вскоре после получения письма.

У меня на этот счет не было определенного мнения. Яне знал, что ей посоветовать… — в этих словах отчетливо проявилась автоцензура, не позволившая в предисловии, предназначавшемся к печати в 1956 г., точ¬но передать смысл своих разговоров с Цветаевой в Париже. Но и при этом в следующей фразе: «Общая трагедия семьи неизмеримо превзошла мои опасения» — он проговаривается о своих «опасениях», более глубо¬ких, чем то, что «семейству будет у нас трудно и неспокойно». В 1948 г., пытаясь узнать через знакомых местонахождение могилы Цветаевой, Пастернак откровенно писал: «Если бы мне десять лет тому назад (она была еще в Париже, я был противником этого переезда) сказали, что она так кончит и я так буду справляться о месте, где ее похоронили, и это никому не будет известно, я почел бы все это обидным и немысли¬мым бредом» (В.Д.Авдееву 21 мая 1948). 3.А. Масленикова записала такие слова Пастернака: «Марина Ивановна много говорила о том, что хочет вернуться в Россию. Это было настойчивое желание ее мужа и дочери, они постоянно толкали ее к этому. Я ей отвечал, что считаю это глупостью, решительно отговаривал. Я спрашивал: ну зачем тебе это, что это тебе даст? Она отвечала, что у поэта должен быть резонанс. Но, помилуй, какой у нас резонанс? Но она была очень упрямой» (Зоя Мас¬леникова. Борис Пастернак. М., 2001. С. 54).

Общая трагедия семьи… — муж Цветаевой С. Я. Эфрон и ее дочь были арестованы осенью 1939 г. Цветаева покончила с собой 31 авг. 1941 г., сын, Г. С. Эфрон, погиб на войне летом 1944 г.

С. 341. Так уехали и пропали письма Цветаевой. — Письма были по¬теряны в ноябре 1945 г. в процессе их копирования А. Е. Крученых, ос¬тавить у которого автографы сотрудница Скрябинского музея не реша¬лась и возила к нему и обратно. Сохранились перепечатки 22 писем 1922—1927 гг. и 4 письма в оригиналах; некоторые удалось восстановить по рабочим тетрадям Цветаевой.

..л приписал бы к ней главу о Кавказе… — вписьме к П. Яшвили 30 июля 1932 г. Пастернак писал о Тифлисе: «Этот город со всеми, кого я в нем видел, и со всем тем, за чем из него ездил и что в него привозил, будет для меня тем же, чем были Шопен, Скрябин, Марбург, Венеция и Рильке, — одной из глав «Охранной грамоты», длящейся для меня всю жизнь…».

Вскоре в двух семьях… — в 1931 г. жена друга Пастернака, профес¬сора консерватории Г. Г. Нейгауза, стала женой Пастернака.

С. 343. Судьба обоих вместе с судьбой Цветаевой… — П. Яшвили и Т. Табидзе погибли в 1937 г.; первый покончил с собой, второй — арес¬тован и расстрелян.

С. 345. Заключение было написано в ноябре 1957 г., когда иссякла надежда на издание сб. 1956. Вариант 1956 г. см. в разделе «Ранние ре¬дакции».

НЕОКОНЧЕННАЯ ПРОЗА (С. 347)

Раздел составлен из сохранившихся фрагментов прозы, которую Пастернак писал в 1916-1918 гг. Они свидетельствуют об упорной и разнообразной в жанровом отношении его работе над прозой, полный объем которой можно лишь предполагать, зная творческую требователь¬ность к себе автора. Некоторые следы этой работы представлены вклю¬ченными в раздел сохранившимися набросками, дополненными теми, что были опубликованы. Пастернак никогда не вспоминал об этих пуб¬ликациях, если не считать нескольких слов в начале «Повести» (1929) о главах из этой прозы, «попавших в печать в начале революции». О его работе над книгой прозы в эти годы известно также из письма родите¬лям 7 февр. 1917 г. («Учусь писать не новеллы, не стихи, но книгу но¬велл, книгу стихов…») и телеграммы С. П. Боброву («К весне готовлю книгу прозы»), отправленной 31 янв. 1917 г.

Пастернак безжалостно относился к своему архиву, многое он унич¬тожил сам в 1932 г.; во время войны при пожаре дачи сгорели остатки. Сохранившаяся «История одной контроктавы» тоже была обречена им на уничтожение. Кроме того, рукописи пропадали в редакциях, гибли в типографиях.

Публикации фрагментов прозы в эсеровской газете «Знамя труда» и газете «Воля труда», издававшейся отколовшейся от эсеров партией революционного коммунизма, объясняются дружеским содействием Е. Г. Лундберга, входившего в состав редакции этих газет. Сквозь отрыв¬ки сюжетов и разнообразие эпизодов явственно проступает основная тема, волнующая автора, — последствия войны и революции, форми¬рующие характеры людей.

Косвенным воспоминанием об опубликованных отрывках из не-сохранившейся повести стали включенные в очерк «Люди и положения» (1956) два эпизода, бывшие содержанием забытых глав: возвращение из Тихих Гор в первые дни Февральской революции («Безлюбье») и при¬плывшая летом 1914 г. в Петровское на Оке баржа с первыми мобилизо¬ванными («Три главы из повести»).

Был странный год. — Собр. соч. Т. 4 по автографу; датируется по содержанию и почерку. Тексту отрывка предшествует вычеркнутое мес¬то: «Приближалось Рождество, неся с собою все, что требуется для приго¬товления хороших стихов: морозный пахучий сумрак, золоченый ералаш в пакетах, следы стеарину на краснощеких крымских яблоках».

Содержание отрывка относится ко времени Первой мировой вой¬ны, характер отношения к которой прослеживается также в письмах того времени. Болезнь, о которой говорит автор в нем, получает более чет¬кие очертания в словах Ларисы Антиповой из романа «Доктор Живаго»:

«Тогда пришла неправда на русскую землю. Главной бедой, корнем бу¬дущего зла была утрата веры в цену собственного мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям нравственного чутья, минова¬ло, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязан¬ными представлениями. Стало расти владычество фразы, сначала мо¬нархической — потом революционной. Это общественное заблуждение было всеохватывающим, прилипчивым. Все подпадало под его влияние».

Главным бедствием этого поветрия стала, по мнению Пастернака, потеря «веянья личности, исходящего от христианства», которая обезору¬живала обезличенных людей, объединяя их в общности: роты, полки, на¬ции, комитеты и санитарные отряды. Приносимый этим вред находится в болезненном противоречии с основной миссией христианства, уничто¬жающего «власть количества» и «обязанность жить всей поголовностью», при котором человеческая жизнь становится «Божьей повестью».

С. 349. …заливает лавой города… увековечивает римское захо¬лустье… — сравнение творческого одиночества