Повто¬ряющийся мотив хромоты героя — Цветкова в «Детстве Люверс» или Спекторского в этих отрывках — восходит к реально пережитым собы¬тиям 1903 г.
Ведь-ведь-ведь у тебя Георгий. — Георгиевский крест — основной военный орден России. Орден Святого Георгия основан в 1769 г. как офицерская награда, с 1807 г. — были введены «солдатские Георгии» — имел четыре степени, в соответствии с боевыми заслугами.
ПЕРВЫЕ ОПЫТЫ (С. 419)
Отрывки юношеской прозы Пастернака публиковались отдельны¬ми подборками в разных научных сборниках 1970-1980-х гг. В них да¬валось полное текстологическое описание автографов, со всеми вари¬антами и вычеркнутыми местами. В Собрании сочинений 1989-1992 гг. приведены 22 наиболее сюжетно оформленных отрывка. В настоящем издании добавлены еще 24 более мелких фрагмента, причем в публику-емый текст включены наиболее объемные и существенные варианты, — близкие версии и разночтения остались вне рассмотрения. Сокращен¬ные или недописанные слова развернуты без специального обозначе¬ния, пунктуация приближена к современным правилам.
Аналогично первым стихотворным наброскам, написанным в 1910 г., первые прозаические датируются тем же временем. Друг Пас¬тернака С. Н. Дурылин вспоминал о весне 1910 г., когда он впервые услышал отрывки о Реликвимини.
«Борис стал рассказывать мне сюжет своего произведения и чи¬тать оттуда куски и фразы, набросанные на путаных листах. Они каза¬лись какими-то осколками ненаписанных симфоний Андрея Белого, но с большей тревогой, но с большей мужественностью. <...> Герой звался Реликвимини. Герой был странен не менее своей фамилии <...> У Бориса был тогда уже особый до всяких футуристов (футуристы посыпались в
1913 году), особый вкус к заумным звучаньям и словам, и я думаю, ему было приятно, что его герой не только страдает, но и спрягается. Другой герой был чуть ли не Александр Македонский. Реликвимини бродил по улицам — и таял на закате…» (Воспоминания. С. 56). Далее Дурылин восстанавливает сюжет с зеленой, сверкающей на солнце ящерицей, который потом неожиданно появился в случайном эпизоде на прогулке Бальзака в «Белых стихах» 1918 г.
В имени героя, которое было «псевдонимом-эмблемой» первых литературных опытов Пастернака, выразилось желание автора передать и закрепить в памяти живое впечатление виденного и пережитого. Форма латинского глагола relinquo во втором лице множественного числа про¬шедшего времени страдательного залога значит: «вы покинуты, остав¬лены, вас оставляют».
В характере этого персонажа заложены основные черты прошед¬шего через все творчество литературного героя Пастернака. Его обост¬ренная впечатлительность очерчена в этих набросках с болезненной рез¬костью, доходящей до крайности и ставящей героя на грань психической ненормальности. Это дает возможность понять кажущиеся странными на посторонний взгляд особенности характера Жени Люверс или Сер¬гея Спекторского, Патрикия Живульта или Юрия Живаго, — и порою самого автора, не умевшего увиденную и понятую сущность явления прикрывать общепринятыми условностями. Определяя прозу Пастер¬нака как особый жанр «прозы поэта», Р. Якобсон характеризует ее при¬сутствием автобиографической темы в широком смысле слова, то есть духовным родством героя прозы с самим автором (Заметки о прозе по¬эта Пастернака// Р. Якобсон. Работы по поэтике. М., «Прогресс», 1987).
В одном из отрывков вместо вычеркнутого Реликвимини вдруг появляется Пурвит, формою имени выявляющий его внутреннее значе¬ние (pour vie — по-французски: для жизни, vita — жизнь по-латыни). Nomen est omen — «имя это предсказание» — гласит латинская посло¬вица, что подталкивает на поиски происхождения значащих имен в по¬следующей прозе Пастернака.
Останавливают на себе внимание фамилии других персонажей этой прозы: Моцарт, Александр Македонский, Сальери и др. Шведская ис¬следовательница А. Юнггрен отмечает комический эффект совпадения известных имен у Пастернака с подобным приемом у Гоголя в «Невском проспекте»: «Перед ним сидел Шиллер, — не тот Шиллер, который на¬писал «Вильгельма Телля» и «ИсториюТридцатилетней войны», но из¬вестный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице» («Juvenilia». С. 68). Л. Л. Горелик считает, что имена творцов и завоевателей, кото¬рыми Пастернак награждает своих персонажей, содержат «иронию по отношению к представлениям ницшеанства, смешивающим творческую силу с силой и грубостью» героя (Начало полета: Тема воздушного пути впрозе Пастернака 1910 года/ZStudia RussicaXIX. Budapest, 2001. S. 351).
Действительно, иронический аспект в этих случаях явно присутствует, но выходит за рамки гоголевских или ницшеанских сближений и оттал¬киваний, поскольку тот же прием применяется в этих набросках в ис¬пользовании также имен знаменитого французского математика Эду¬арда ГУрса или немецкого философа Ф. Э. Шлейермахера, архиеписко¬па Реймского, апостола франков Св. Ремигия, русского художника В. Е. Пурвита, историка Н. И. Кареева и др. Если посмотреть далее, то это Генрих Гейне, который появляется в «Апеллесовой черте», или друг А. Н. Островского Тертий Филиппов в поэме «Зарево». В этом плане можно вспомнить также о фамилиях более или менее известных людей, которыми Пастернак называет своих героев в «Спекторском» или «Док¬торе Живаго».
Вспоминая в «Охранной грамоте» годы учения в университете, Пастернак останавливается на том особом «ощущенье города», которое он переживал на улицах Москвы, и на «ничем в свою пользу не издер¬жанной наглядности» городской жизни. Большинство прозаических набросков 1910—1912 гг. посвящены описанию города и его улиц в по¬стоянной изменчивости освещения или погоды. Убеждаясь на примере своего отца-художника, как интерьеры и неодушевленные предметы, «натурщики натюрморта», преображаются в художественном претворе¬нии, Пастернак снова и снова возвращается к их изображению, как бы чувствуя их требовательную нужду в воплощении. Девизом его героя становится «работать на неодушевленное». Соответственно, в «Охран¬ной грамоте» Пастернак признается, что его желанием всегда было оду¬хотворить «аляповатую» наглядность косных рядов существования, «примкнуть его к живому воздуху» чувства. Интересно сопоставить это чувство со словами композитора А. Н. Скрябина к своей «Поэме Экс¬таза»: «О мир ожидающий, / Мир истомленный! / Ты жаждешь быть со¬зданным, /Ты ищешь творца».
В этих отрывках также мы видим будущего автора «Сестры моей, жизни», узнаем о том, как «забывшаяся жизнь» приходит к нему в гос¬ти, «блуждающая», одинокая, как он усаживает ее к себе на колени, ста¬рается «развлечь» ее рассказами о ней самой, «укачивает в стихах».
Стремление, пронизывающее эту прозу, — передать увиденное и пережитое во всей их целостности — стало для Пастернака оправдани¬ем и смыслом литературного призвания. «В свои ранние годы, — писал он в 1959 г., — я был поражен наблюдением, что существование само по себе более самобытно, необыкновенно и необъяснимо, чем какие-либо отдельные удивительные случаи или события. Меня привлекала необыч¬ность обычного. Сочиняя музыку, стихи или прозу, я следовал опреде¬ленным представлениям или мотивам, развивал любимые сюжеты или темы, — но высшее удовлетворение получаешь тогда, когда удается почувствовать смысл и вкус реальности, когда удается передать самую атмосферу бытия, то обобщающее целое, охватывающее обрамление, в котором погружены и плавают описанные предметы» (письмо Ст. Спендеру 22 авг. 1959, перевод с англ.).
Зарисованные с натуры пейзажи, сцены, мгновенные впечатления, отразившиеся в набросках, отмечены наблюдательностью и вниманием к деталям. Они незаметно переходят в размышления о психологии твор¬чества и субъективности восприятия, глубокая впечатлительность и ар¬тистизм, отразившиеся в них, выдают основы поэтического мира Пас¬тернака, узнаваемые с первого взгляда и характеризующие автора на всем его пути.
В этих набросках мы находим круг устойчивых тем и образов, раз¬рабатываемых одновременно в стихах и прозе и получивших дальней¬шее развитие в будущем. А. Юнггрен предлагает рассматривать эти тек¬сты «как зачаток и прообраз будущей новаторской пастернаковской прозы, как документ, позволяющий судить о формировании стиля пи¬сателя» и «как прозаическую «половину» единого стихотворно-прозаи-ческого корпуса произведений Пастернака» («Juvenilia». С. 2).
«Уже темнеет. Сколько крыш и шпицей!..» — «Juvenilia».
По-видимому, это один из вариантов того отрывка, который Пас¬тернак читал С. Н. Дурылину весной 1910 г. о Реликвимини на Николь¬ской. Соответственно, памятник великого человека — памятник перво¬печатнику Ивану Федорову. См. следующее по времени, зачеркнутое на¬чало того же сюжета «Я спускался к Третьяковскому проезду…».
С. 425. …как кисть, которую макнули в чудную жизнь, и есть заданный вам рисунок. — После этих слов в автографе пропуск в четыре страницы.
С. 427. …к нам, художникам… приходит забывшаяся жизнь… — см. «Заказ драмы»: «Впоследствии к ним стучалась жизнь. Они отпирали…». С. 462.
…когда все это линейное, то есть высшее, подчиняющее и святое, само хочет… — после этих слов вычеркнуто: «расти и шириться, и вибриро¬вать, и трепетать. Тогда оправы раскалываются и то, что сдерживали они, разбивается, и смешиваются осколки, и нужна новая оправа; это когда спрашивают, вот любовь, что делать мне с моей любовью».
С. 428. …царит героическая площадь, которая кропотливо перебира¬ет толпу. — В автографе после этих слов пропуск полутора страниц и далее начинается новый вычеркнутый вариант последнего эпизода.
«[Яспускался к Третьяковскому проезду…]» — Собр. соч. Т. 4. — Вы¬черкнутый вариант начала предыдущего отрывка «Уже темнеет. Сколь¬ко крыш и шпицей!..».
С. 430. …груда безгрудых эскимосских женщин в синих широких шта¬нах… — ср. с описанием китайцев в «Детстве Люверс»: «Китайцы пере¬бегали через дорогу… Они были в синем и походили на баб в штанах». С. 57.
…к татарке подошел городовой, второй Генрих VIII… — имеется в виду знаменитый портрет английского короля Генриха Восьмого (1491-1547) работы Гольбейна Младшего (1497-1543).
У Дорогомиловской заставы. — Slavica Hierosolymitana. IV, 1979.
Л. Л. Горелик видит в этом отрывке характерное для Пастернака понимание обыденности как «необходимой составляющей» творчест¬ва. «Именно обыденность содержит в себе ту высокую женственную суб¬станцию», в данном случае олицетворенную в виде «дочери хозяина трактира», которую «запечатлевает художник» в гуще существования (Начало полета: Тема воздушного пути в прозе Пастернака 1910 года // Studia Russica XIX. Budapest, 2001. S. 348).
С. 432. …внучатный племянник Кенигсбергского философа… — Им¬мануила Канта.
С. 432—433. …женский смех… изнемог в танце распятого… — Горелик отмечает значение танца как «одухотворенной дионисийским трагиз¬мом деятельности преображающего жизнь творца» в философии Ниц¬ше, который свои последние письма подписывал именем «Распятого» (Там же. С. 347).
С. 433. …стрелка на трех лубочных розах, лежавшая увеличенной ла¬пой июльской мухи на циферблате… — ср. с описанием трактирной об¬становки в стих. «Мухи мучкапской чайной» (1917): «А глыбастые цве¬ты / На часах и на посуде?..»
«Реликвимини был на месте уже…» — Публикуется впервые.
«Шестикрылов обернулся назад…» — Публикуется впервые.
«Когда Реликвимини вспоминалось детство…» — «Juvenilia».
С. 436. Детство запомнило полдни и возвращения пололок с работ… — см. стих. «И был ребенком я. Когда закат…» (1911): «Равнял единокров¬ные предметы, / Пололок голени ступали в ряд…».
С. 437. …всерассветы отбивали тревогу по ней… — см. в «Охранной грамоте»: «Всего порывистее неслась любовь. Иногда <...> она опере¬жала солнце…». Там же, в вычеркнутом варианте, Пастернак объяснял, что имел в виду очевидность чувства, «каждое утро опережавшую вся¬кий иной вид очевидности ясностью вести, только что подтвержденной. От него исходил дух факта…».
С. 438. Пролетка обносила несчетную строку весенних бельэтажей и лавчонок милым — дальше вычеркнуто: «лицом утешительницы-сестры».
.. .печальным лицом сестры в дорожном костюме. Она молчала… — двою¬родная сестра Пастернака О. Фрейденберг вспоминала о
