в движениях собак та же тяжесть, что и накануне. Эта пасмурная погода сто¬яла уже третьи сутки, и не было сил стащить ее с обрыхлевшей улицы, как чугун с корявой половицы.
В окошке через дорогу горела лампа. Две яркие полосы, упав под лошадь, ложились на мохнатые бабки. Двигались тени по снегу, двигались рукава призрака, запахивавшего шубу, двигал¬ся свет в занавешенном окне. Лошадка же стояла неподвижно и дремала.
Тогда она увидала его. Она сразу его узнала по силуэту. Хро¬мой поднял лампу и стал удаляться с ней. За ним двинулись, перекашиваясь и удлиняясь, обе яркие полосы, а за полосами и сани, которые быстро вспыхнули и еще быстрее метнулись во мрак, медленно заезжая задом к крыльцу.
Было странно, что Цветков продолжает попадаться ей на глаза и здесь, в слободе. Но Женю это не удивило. Он ее ма¬ло занимал. Вскоре лампа опять показалась и, плавно пройдясь по всем занавескам, стала было снова пятиться назад, как вдруг очутилась за самой занавеской, на подоконнике, откуда ее взяли.
Это было в четверг. А в пятницу за ней наконец прислали. IX
Когда на десятый день по возвращении домой, после более чем трехнедельного перерыва, были возобновлены занятия, Женя узнала от репетитора все остальное. После обеда сложил¬ся и уехал доктор, и она попросила его кланяться дому, в кото¬ром он ее осматривал весной, и всем улицам, и Каме. Он выра¬зил надежду, что больше его из Перми выписывать не придется. Она проводила до ворот человека, который привел ее в такое содрогание в первое же утро ее переезда от Дефендовых, пока мама спала и к ней не пускали, когда на ее вопрос о том, чем она больна, он начал с напоминания, что в ту ночь родители были в театре. А как по окончании спектакля стали выходить, то их жеребец… — Выкормыш?!
— Да, если это его прозвище… Так Выкормыш, стало быть, стал биться, вздыбился, сбил и подмял под себя случайного про¬хожего и…
— Как? Насмерть? -Увы!
— А мама?
— А мама заболела нервным расстройством, — и он улыб¬нулся, едва успев приспособить в таком виде для девочки свое латинское «partus praematurus»1.
— И тогда родился мертвый братец?!
— Кто вам сказал?.. Да.
— А когда? При них? Или они застали его уже бездыхан¬ным? Не отвечайте. Ах, какой ужас! Я теперь понимаю. Он был уже мертв, а то бы я его услышала и без них. Ведь я читала. До поздней ночи. Я бы услышала. Но когда же он жил? Доктор, разве бывают такие вещи? Я даже заходила в спальню! Он был мертв. Несомненно!
Какое счастье, что это наблюдение от Дефендовых, на рас¬свете, было только вчера, а ужасу у театра — третья неделя! Какое счастье, что она его узнала! Ей смутно думалось, что, не попадись он ей на глаза за весь этот срок, она теперь, после докторовых слов, непременно бы решила, что у театра задавлен хромой.
И вот, прогостив у них столько времени и став совершенно своим, доктор уехал. А вечером пришел репетитор. Днем была стирка. На кухне катали белье. Иней сошел с ее рам, и сад стал вплотную к окнам, и, запутавшись в кружевных гардинах, под¬ступил к самому столу. В разговор врывались короткие погромы-хиванья валька. Диких тоже, как все, нашел ее изменившейся. Перемену заметила в нем и она.
— Разве? Все может быть. Я потерял друга.
— И у вас тоже горе? Сколько смертей — и все вдруг! — вздохнула она.
Но только собрался он рассказывать, что имел, как про¬изошло что-то необъяснимое. Девочка внезапно стала других мыслей об их количестве и, видно, забыв, какою опорой распо¬лагала в виденной в то утро лампе, сказала взволнованно:
1 «преждевременные роды» (лат.). 83
— Погодите. Раз как-то вы были у табачника, уезжал Нега-рат; я вас видала еще с кем-то. Этот? — Она боялась сказать: «Цветков?»
Диких оторопел, услыхав, как были произнесены эти сло¬ва, привел помянутое на память и припомнил, что действитель¬но они заходили тогда за бумагой и спросили всего Тургенева для госпожи Люверс; и точно, вдвоем с покойным. Она дрогну¬ла, и у ней выступили слезы. Но главное было еще впереди.
Когда, рассказав с перерывами, в которые слышался руб¬чатый грохот скалки, что это был за юноша и из какой хорошей семьи, Диких закурил, Женя с ужасом поняла, что только эта затяжка отделяет репетитора от повторения докторова рассказа, и, когда он сделал попытку и произнес несколько слов, среди которых было слово «театр», Женя вскрикнула не своим голо¬сом и бросилась вон из комнаты.
Диких прислушался. Кроме катки белья, в доме не было слышно ни звука. Он встал, похожий на аиста. Вытянул шею и приподнял ногу, готовый броситься на помощь. Он кинулся оты¬скивать девочку, решив, что никого нет дома, а она лишилась чувств. А тем временем, как он тыкался впотьмах на загадки из дерева, шерсти и металла, Женя сидела в уголочке и плакала. Он же продолжал шарить и ощупывать, в мыслях уже подымая ее замертво с ковра. Он вздрогнул, когда за его локтями разда-лось громко, сквозь всхлипывание:
— Я тут. Осторожней, там горка. Подождите меня в класс¬ной. Я сейчас приду.
Гардины опускались до полу, и до полу свешивалась зим¬няя звездная ночь за окном, и низко, по пояс в сугробах, волоча сверкающие цепи ветвей по глубокому снегу, брели дремучие деревья на ясный огонек в окне. И где-то за стеной, туго стяну-тый простынями, взад-вперед ходил твердый грохот раскатки. «Чем объяснить этот избыток чувствительности? — размышлял репетитор. — Очевидно, покойный был у девочки на особом счету. Она очень изменилась. Периодические дроби объяс¬нялись еще ребенку, между тем как та, что послала его сейчас в классную… И это дело месяца! Очевидно, покойный произвел когда-то на эту маленькую женщину особо глубокое и неиз¬гладимое впечатление. У впечатлений этого рода есть имя. Как странно! Он давал ей уроки каждый другой день и ничего не заметил. Она страшно славная, и ее ужасно жаль. Но когда же она выплачется и придет, наконец! Верно, все прочие в гостях. Ее жалко от души. Замечательная ночь!»
Он ошибался. То впечатление, которое он предположил, к делу нисколько не шло. Он не ошибся. Впечатление, скрывав¬шееся за всем, было неизгладимо. Оно отличалось большею, чем он думал, глубиной… Оно лежало вне ведения девочки, потому что было жизненно важно и значительно, и значение его за¬ключалось в том, что в ее жизнь впервые вошел другой человек, третье лицо, совершенно безразличное, без имени или со слу¬чайным, не вызывающее ненависти и не вселяющее любви, но то, которое имеют в виду заповеди, обращаясь к именам и созна¬ниям, когда говорят: не убий, не крадь и все прочее. «Не делай ты, особенный и живой, — говорят они, — этому, туманному и общему, того, чего себе, особенному и живому, не желаешь». Всего грубее заблуждался Диких, думавши, что есть имя у впе¬чатлений такого рода. Его у них нет.
А плакала Женя оттого, что считала себя во всем винова¬той. Ведь ввела его в жизнь семьи она в тот день, когда, заметив его за чужим садом, и заметив без нужды, без пользы, без смыс¬ла, стала затем встречать его на каждом шагу, постоянно, прямо и косвенно, и даже, как это случилось в последний раз, напере¬кор возможности.
Когда она увидала, какую книгу берет Диких с полки, она нахмурилась и заявила:
— Нет. Этого я сегодня отвечать не стану. Положите на ме¬сто. Виновата: пожалуйста.
И без дальних слов. Лермонтов был тою же рукой втиснут назад в покосившийся рядок классиков.
1918
ВОЗДУШНЫЕ ПУТИ
Михаилу Алексеевичу Кузмину
I
Под вековою шелковицею спала нянька, прислонившись к ее стволу. Когда огромная лиловая туча, встав на краю дороги, заставила умолкнуть и кузнрчиков, знойно, трещавших в траве, а в лагерях вздохнули и оттрепетали барабаны, у земли потем¬нело в глазах и на свете не стало жизни.
— Куды, куды! — поротой губой провыла на весь мир по¬лоумная пастушка и, в предшествии молодого бычка, волоча отдавленную ногу и маша, как молнией, дикой хворостиной, явилась в облаке мусора с того краю сада, где начиналась дичь: паслен, кирпич, мятая проволока, гнилой полумрак.
И она исчезла.
Туча окинула взглядом низкие запекшиеся жнивья. Они стлались до самого горизонта. Туча легко вскинулась на дыбы. Они простирались и дальше, за самые лагеря. Туча опустилась на передние ноги и, плавно перейдя через дорогу, бесшумно поползла вдоль четвертого рельса разъезда. Кусты, пообнажав головы, всей насыпью двинулись за ней. Они текли, кланяясь ей. Она им не отвечала.
С дерева падали ягоды и гусеницы. Они отваливались, за-чумев от жары, и, втяпнувшись в нянин передник, переставали о чем-либо думать.
Ребенок дополз до водопроводного крана. Он полз уже дав¬но. Он пополз дальше.
Когда, наконец, польет и обе пары рельс полетят вдоль косых плетней, спасаясь от черной водяной ночи, спущенной на них; когда, бушующая, впопыхах она на бегу прокричит вам,
чтобы вы ее не боялись, что ее зовут ливнем, любовью и еще как-то, я расскажу вам, что родители похищаемого мальчика с вечера вычистили свое пике и было еще очень рано, когда, бе¬лоснежные, как на партию тенниса, они прошли темным еще садом и вышли к столбу с обозначением станции в то самое мгновенье, как пузатая тарелка паровика, выкатываясь из-за огородничества, обволокла турецкую кондитерскую клубами желтого, одышлого дыма.
Они направлялись в порт встречать того гардемарина, кото¬рый любил ее когда-то, был другом мужу и в это утро ожидался в город из учебного кругосветного плавания.
Муж горел нетерпением поскорей посвятить приятеля в глубокий смысл еще не вовсе опостылевшего ему отцовства. Так бывает. Несложное происшествие едва ли не впервые столкну¬ло вас с прелестью самобытного смысла. Это столь ново для вас, что вот случится человек, обогнувший весь свет, всего навидав¬шийся и имеющий, казалось бы, что порассказать, а вам ка¬жется, что в предстоящей встрече слушателем будет он, а вы — поражающею его ум трещоткой.
В противность мужу, ее, как якорь в воду, тянуло в желез¬ный лязг гаванной сутолоки, к рыжей ржавчине трехтрубных гигантов, в льющееся ручьями зерно, под светлый плеск небес, парусов и матросок. Побуждения их были несходны.
Льет дождь, льет как из ведра. Я приступаю к обещанному. Над канавой трещат ветки орешника. Две фигуры бегут по полю. У мужчины черная борода. Косматая грива женщины бьется по ветру. У мужчины зеленый кафтан и серебряные серьги, на ру¬ках он держит восхищенного ребенка. Льет, льет как из ведра.
II
Оказалось, он давно уже произведен в мичманы. Одиннадцать часов ночи. К станции подкатывает последний поезд из города. Досыта
