и орудийной пальбы отодвинула дале¬ко назад его воспоминанье о тысяча девятьсот пятом годе. Слов¬но шоссейным катком из конца в конец укатанное запойной канонадой и теперь ею окончательно утрамбованное и убитое, оно безмолвно хмурилось и, не двигаясь, куда-то уводило, как это зимою свойственно всякой ленте однообразно разматыва¬ющейся рельсовой колеи.
Что же это было за небо? Оно и днем напоминало образ той ночи, которую мы видим в молодости и в походе. Оно и днем бросалось в глаза, и, безмерно заметное, оно и днем насыща¬лось опустошенной землей, валило с ног сонливых и подымало на ноги мечтателей.
Это были воздушные пути, по которым, как поезда, еже¬дневно отходили прямолинейные мысли Либкнехта, Ленина и немногих умов их полета. Это были пути, установленные на уровне, достаточном для прохождения всяческих границ, как бы они ни назывались. Одна из линий, проложенная еще во время войны, сохраняла свою прежнюю стратегическую высо¬ту, навязанную строителям природою фронтов, над которыми ее пролагали. Эта старая военная ветка, где-то в своем месте и в какие-то свои часы пересекавшая границу Польши и потом Гер¬мании, — тут, у своего начала, на глазах у всех выходила из гра¬ниц разумения посредственности и ее терпенья. Она проходила над двором, и он пугался далекости ее назначения и ее угнета¬ющей громоздкости, как всегда пугается рельсового пути врас¬сыпную от него бегущее предместье. Это было небо Третьего Интернационала.
Солдат отвечал даме, что Поливанов еще не ворочался. Скука трех родов слышалась в его голосе. Это была скука суще¬ства, привыкшего к жидкой грязи и очутившегося в сухой пыли. Это была скука человека, сжившегося в заградительных и рек¬визиционных отрядах с тем, что вопросы задает он, а отвечает, сбиваясь и робея, такая вот барыня, и скучавшего оттого, что порядок образцового собеседованья тут перевернут и нарушен. Это была, наконец, и та напускная скучливость, которою при-дают вид сущей обыкновенности чему-нибудь совершенно не¬бывалому. И, превосходно зная, каким неслыханным должен был казаться барыне порядок последнего времени, он напускал на себя дурь, точно о ее чувствах и не догадывался, и отродясь ничем другим, как диктатурой, и не дышал.
Вдруг вошел Левушка. Что-то подобное лямке гигантских шагов с размаху внесло его на второй этаж с воздуха, откуда пах¬нуло снегом и неосвещенной тишиной. Ухватившись за этот предмет, оказавшийся портфелем, солдат остановил вошедше¬го, как останавливают карусель на полном ходу.
— Вот какое дело, — обратился он к нему, — из пленбежа были.
— Это опять насчет венгерцев?
— Нуда.
— Так ведь сказано им, на одних документах партия не уедет!
— Ну, а я про что? Я это очень хорошо понимаю, что по случаю пароходов. Я так им и объяснял.
— Ну, и что же?
— «Мы, говорят, и без вас знаем. Ваше дело — бумаги чтобы в полном* порядке, вроде как для посадки. А там, как сказать, дело текущее». Им помещенье освободить.
— Так. А еще что?
— А боле ничего. Только и толку, что бумаги им, помеще¬нье, — говорят.
— Да нет! — перебил Поливанов. — Зачем повторять! Я не про то.
— С Канатной пакет, — сказал солдат, назвав улицу, где помещалась Чека, и, приблизясь к нему, понизил голос до ше¬пота, как на разводе.
—Да что ты! Так. Не может быть! — равнодушно и рассеян¬но проговорил Поливанов.
Солдат отошел от него. Мгновенье оба стояли молча.
— Хлеба принесли? — неожиданно кисло спросил солдат, потому что по форме портфеля не нуждался в ответе, и приба¬вил: — Да вот еще тут… гражданка к вам.
— Так, так, так, — в том же рассеяньи протянул Поли¬ванов.
Канат гигантских шагов дрогнул и натянулся. Портфель пришел в движенье.
— Пожалуйте, товарищ, — обратился он к даме, приглашая ее в кабинет. Он ее не узнал.
По сравнению с темнотою передней здесь был полный мрак. Она двинулась следом за ним и за дверьми остановилась. Веро¬ятно, тут был ковер во всю комнату, потому что, едва сделав два или три шага, он куда-то пропал, а потом такие же шаги разда¬лись в противоположном конце этих потемок. Послышались звуки, последовательно убиравшие столешницу двигающими¬ся стаканами, сухарным и рафинадным ломом, частями разо¬бранного револьвера, шестигранными карандашами. Он тихо водил рукой по столу, что-то перекатывая и растирая, и искал спичек. Воображение только уж было перенесло комнату, уве¬шанную картинами, уставленную шкапами, пальмами и брон¬зой, на один из проспектов былого Петербурга и стояло с пол¬ной пригоршней огоньков в вытянутой руке, чтобы прометнуть их во всю длину перспективы, как внезапно ударил телефон. Его булькающее дребезжанье, отзывавшееся полем или захолусть¬ем, мгновенно напомнило, что проволока пробралась сюда го¬родом, погруженным в абсолютный мрак, и дело происходит в провинции под большевиками.
— Да, — вероятно прикрыв глаза рукою, отвечал недо¬вольный, нетерпеливый и смертельно утомленный человек. — Да. Знаю. Знаю. Вздор. Проверь по линии. Вздор. Я сносился со штабом. Жмеринка отвечает уже с час. И это все? Да, буду и скажу. Да нет, через минут двадцать. Все?
— Ну-с, товарищ, — с коробком в одной руке и синенькой каплей плюющегося серного пламени в другой обратился он к посетительнице.
И тогда, почти одновременно со стуком упавших и рас¬сыпавшихся спичек, раздался ее раздельный, волнующийся шепот.
— Леля! — сам не свой вскричал Поливанов. — Не может быть — виноват. Да нет же — Леля?!
— Да… да… Здра… Дайте успокоюсь… Вот Бог привел, — однообразно задыхаясь и плача, шептала она.
Вдруг все исчезло. При свете затепленной масленки стоя¬ли друг против друга съеденный острым недосыпаньем мужчи¬на в короткой куртке нараспашку и грязная, давно не умывав¬шаяся женщина с вокзала. Молодости и моря как не бывало. При свете масла ее приезд, смерть Дмитрия и дочки, о сущест¬вовании которой он не знал, и, словом, все рассказанное ею до огня оказалось удручающею по своей обязательности правдой, приглашавшей слушателя и самого в могилу, коль скоро его со¬чувствие — не пустые слова. Взглянув на нее при свете масла, он тотчас же припомнил ту историю, по причине которой, встре-тясь, они сразу не расцеловались. И, невольно усмехнувшись, он подивился живучести таких предубеждений. При свете мас¬ла рухнули все ее надежды на убранство кабинета. Человек же этот показался ей так чужд, что этого чувства нельзя было при¬писать никакой перемене. Тем решительнее приступила она к своему делу и опять, как когда-то, бросилась его исполнять сле¬по и наизусть, как чужое порученье.
— Если вам дорог ваш ребенок… — так начала она.
— Опять! — мгновенно вспыхнул Поливанов и пошел гово¬рить, говорить, говорить — быстро и безостановочно.
Он говорил, точно статью писал — с «которыми» и с запя¬тыми. Он похаживал по комнате, и останавливался, и разводил и потрясал руками. В промежутках, морща и собирая тремя паль¬цами кожу над переносицей, он бередил и растирал это место, как очаг иссякающего и разгорающегося негодованья. Он умо¬лял ее перестать считать, что люди ниже ее выдумок и ими мож¬но помыкать себе в угоду. Он заклинал ее всем, что свято, не нести никогда больше этой околесной, особенно после того, что и сама она тогда же в обмане созналась. Он говорил, что если даже и допустить эту чушь, так ведь она достигает совсем об¬ратной цели. Нельзя никак вдолбить человеку, что то, чего у него минуту назад не было и вдруг явилось, есть не находка, а утрата. Он припоминал, какую беззаботность и свободу сразу испытал он, лишь только поверил ее басне, и как тотчас же пропала у него всякая охота к дальнейшему обшариванию рвов и канав, а захотелось купаться. Так что даже если бы времена потекли вспять, попробовал съязвить он, и снова стало бы нужно искать одного из членов ее семейства, то и в таком случае он стал бы себя беспокоить только ради нее, или игрека, или зета, а никак не для себя или ее смехотворных…
— Вы кончили? — сказала она, дав ему уходиться. — Ваша правда. Я от слов своих отступилась. Неужели вы не понима¬ете? Пусть это подло и малодушно. Я была без ума от радос¬ти, что мальчик нашелся. И как чудесно. Вы помните? Стало ли бы у меня после этого духу разбивать свою и Дмитриеву жизнь?
Я и отреклась. Но речь не обо мне. Он ваш. Ах, Лева, Лева, и если бы вы знали, в какой он сейчас опасности! Не знаю, как и начать. Давайте по порядку. С того дня мы не видались с вами. Вы его не знаете. А он так доверчив. Это его когда-нибудь по-губит. Есть такой негодяй, авантюрист, — впрочем, Бог ему судья, — Неплошаев, Тошин товарищ по корпусу…
При этих словах шагавший по комнате Поливанов встал как вкопанный и перестал ее слышать. Она назвала имя, среди мно¬гого другого произнесенное недавно шептавшимся солдатом. Он знал это дело. Оно было безнадежно для обвиняемых, и дело было только в часе.
— Он действовал не под своей фамилией?
Она побледнела, услыхав этот вопрос. Значит, он знает боль¬ше нее и дело хуже, чем даже она себе рисовала. Она забыла, в чьем стане находится, и, вообразив, что весь грех в вымышлен¬ном имени, бросилась выгораживать сына с совсем ненужной стороны:
— Но, Лева, не мог же он открыто отстаивать…
И опять он перестал ее слышать, поняв, что ее ребенок мо¬жет крыться за любой из фамилий, известных ему по бумагам, и стоял у стола, и куда-то звонил, и что-то узнавал, и от соеди¬нения к соединению уходил все глубже и дальше в город и в ночь, пока перед ним не разверзлась пропасть последней и оконча¬тельно правильной информации.
Он оглянулся кругом. Лели в комнате не было. Он испыты¬вал страшную ломоту в глазницах, и когда обводил взглядом комнату, она плыла перед ним сплошными сталактитами, ручь¬ями. Он хотел собрать кожу на переносице, но вместо этого про¬вел рукой по глазам, и от этого движения сталактиты заплясали и стали расплываться. Ему легче было бы, если бы спазмы их не были так часты и беззвучны. Потом он нашел ее. Она громад¬ною неразбившеюся куклой лежала между тумбочкой стола и стулом на том самом слое опилок и сора, который, в темноте и пока была в памяти, приняла за ковер.
I
В начале 1916 года Сережа приехал к сестре в Соликамск. Вот уже десять лет передо мною носятся разрозненные части этой повести, и в начале революции кое-что попало в печать.
Но читателю лучше забыть об этих версиях, а то он запута¬ется в том, кому из лиц какая, в окончательном розыгрыше, досталась доля. Часть их я переименовал; что же касается самих судеб, то как
