я нашел их в те годы на снегу под деревьями, так они теперь и останутся, и между романом в стихах под названи¬ем «Спекторский», начатым позднее, и предлагаемой прозой разноречья не будет: это — одна жизнь.
Собственно, приехал он не в Соликамск, а в Усолье. Город белел и грудился на другом берегу, и с заводского берега, из кухни заново отремонтированной докторовой квартиры, с пер¬вого же дня очень легко было понять, чем он стоит, и для чего, и с какой стати. Крутой торговый камень собора и казенных зданий мерцал и пасся, шарахнутый врассыпную подрывными припасами сытости, порохом довольства. Сводя в опрятные ква¬драты это заречное зрелище руки Грозного и Строгановых, окон-ца у доктора сияли так, точно именно в честь этой дали было сбито и мешочками сливочной пенки развезено по дереву све¬жее масло малярных белил. Так оно, впрочем, и было, — с ху¬дых, прорешливых палисадников конторской слободы нечего было взять.
По кустам, воронам в подмогу, ковырялась оттепель. В воде черных зажор стояли одинокие звуки. Свистки маневренного паровика на Веретьи сменялись голосами игравших детей.
Таратор топоров с ближайшего эксплуатационного квартала мешал вслушаться в смутную органную возню далекого завода. Она скорее воображалась, внушенная видом его пяти дымовых шапок, нежели действительно могла быть слышима. Ржали ло¬шади, лаяли собаки. Щепотинкой на нитке повисал, оборвав¬шись, крик сиплого петушка. А с далекого притока, где из-под сугробов торчали сонные усы спеленутого лозняка, исподволь набегала задорная скоропалка динамо-машины. Звуки были скудны и казались пьяными, потому что плавали по колеям. Между ними торжественно и разгульно разверзались умолча-нья зимней равнины. Она таила где-то невдалеке и, по здеш¬ним уверениям, чуть ли не в соседней деревне первые отроги Урала. Она их прятала, как дезертиров.
Брат столкнулся с сестрой на ее выходе, — она собралась куда-то по хозяйству. Позади нее стояла рыластая девочка в кри¬во стянутом полушубке. Сестра швырнула кошелку на подокон¬ник, и, пока они обнимались и шумели, девочка, с чемоданом в подхват, болтая вихлявыми валенками, вихрем понеслась в глубь комнат, на крену, как пущенный обруч, обегая стол в столовой. Скоро под градом сестриных расспросов Сережа стал казанским мылом неловко и отвычно отмывать грязные следы двухсуточ-ной бессонницы, и тут, с полотенцем на плече, сестра увидела, как он вырос и исхудал. Потом он побрился. Самого Калязина в этот служебный час дома не было, а его бритвенница, при¬несенная Наташей из спальни, смутила Сережу полнотою набора. В светлой столовой благодатно пахло колбасой. В чер¬ный лак фортепьян разъяренно протягивались кулачки тринад-цатипалой пальмы, и ломилась, грозя высадить доску, медная ярь привинченных подсвечников. Поймав взгляд Сережи, скользнувший по туалетно-молочным отливам клеенки, Ната¬ша сказала:
— Это от Пашина предшественника. Обстановка вся казен¬ная. — Потом, замявшись, прибавила: — Страшно интересно, как ты найдешь детей. Ты ведь их знаешь только по карточкам.
Их с минуты на минуту ждали с гулянья.
Он принялся за чай и, подчиняясь Наташе, выложил ей, что смерть матери потрясла его полной неожиданностью. Ско¬рей он ее страшился тем летом, когда, как он выразился, она действительно была при смерти и он туда ездил.
— Как же, перед экзаменами. Мне писали, — вставила Наташа.
— Ах, да! — подхватил он, чуть не поперхнувшись. — Ведь я и в самом деле их сдавал! Чего стоило их сдать, а ведь универ¬ситет как тряпкой стерло.
Продолжая уминать клеклый мякиш калача и отхлебы¬вая из стакана, он рассказал, как приступил было к подготовке весной, вскоре после ее московского гощенья, но пришлось бросить: болезнь матери, поездка в Питер и много еще чего (тут он снова все это перечислил). Но потом за месяц до зимней сес¬сии одумался, и всего труднее было с постоянными отвлече¬ниями, с детства вошедшими в навык. Его обидело, что в сло¬вах о «десяти талантах, что хуже одного, да верного», сестра не признала поговорки, пущенной по семье покойным отцом и нарочно про него.
— Ну, как же? — спеша замять неловкость, спросила На¬таша.
— Чего — как же? Гнал день и ночь, вот и все, — и он стал уверять, что никакое наслажденье не сравнится с такой гонкой, причем назвал ее экзальтацией недосуга. По его словам, только мозговой этот спорт и помог ему справиться с прирожденными искушениями, главное же — с музыкой этой, которая с тех пор и в загоне. И чтобы сестра не успела опять чего вставить, он быстро и без видимого перехода сообщил, что Москва встрети¬ла войну в разгаре строительной горячки, и сперва работы про-должались, а теперь кое-где и вовсе приостановлены, так что много домов останутся навсегда недостроенными.
— Отчего же навсегда? — возразила она. — Разве ты ей кон¬ца не чаешь?
Но он отмолчался, полагая, что тут, как и везде, разговор о войне, то есть о полной непредставимости мира, будет не однажды и Калязин, вероятно, главным по этой части разли¬вальщиком.
Вдруг ей бросилась в глаза нездоровая догадливость, с ко¬торой Сережа все чаще и удачнее стал предупреждать ее любо¬пытство. Тогда она поняла, как он измучен, и, бессознательно спасаясь от этого чтенья в мыслях, предложила ему раздеться и соснуть. Тут им неожиданно помешали. Раздалось слабенькое дребезжание звонка. Полагая, что это дети, Сережа сунулся было за сестрой, но, отмахиваясь и что-то бормоча, Наташа скрылась в спальню. Сережа подошел к окну и, заложа руки за спину, уставился глазами в пространство.
В состояньи победоносной рассеянности он пропустил мимо ушей неистовства, начавшиеся рядом. Надрываясь из по¬следних сил и приложив руку к трубке, Наташа вдалбливала какие-то любезности в те самые просторы, что стлались перед братом. К бесконечному забору, тянувшемуся в конце слободы, равномерно и увесисто уходил человек, замечательный лишь тем, что кругом не было ни души и никто ему не попадался на¬встречу. Следя без смысла за удалявшимся, Сережа мысленно увидел лесистый кусок недавно совершённого пути. Он увидал станцию, пустой буфете досками на козлах вместо стойки, горы за семафором и прохаживающихся, бегающих взапуски и бо¬рющихся на той бугристой снеговине, что отделяла холодные вагоны от горячих пирогов. В это время шагавший миновал за¬бор и, свернув за него, пропал из виду.
Между тем в спальне произошли перемены. Крик по телефо¬ну кончился. Облегченно откашливаясь, Наташа осведомлялась, когда будет готова кофточка, и объясняла, как ее шить.
— Ты догадался? — сказала она, войдя и уловив вниматель¬ность братнина взгляда. — Это — Лемох. Он тут по делам свое¬го завода и вечером собирается к нам.
— Какой Лемох? Зачем ты кричишь? — вполголоса перебил ее Сережа. — Можно было предупредить. Когда громко празд¬нословишь, точно один в квартире, а за дверью человек работа¬ет, ему обидно. Надо было сказать, что у тебя портниха.
Недоразуменье сперва пошло в рост, а потом сполна разъ¬яснилось. Оказалось, что никого в спальне нет, а когда Наташу разъединили с собеседником, еще более отдаленным, она раз¬говорилась с телефонисткой, выключившей линию и сидевшей далеко в конторе, на другом конце поселка.
— Милейшая девушка, — прибавила Наташа. — Между про¬чим шьет: жалованья не хватает. Она тоже будет. Хотя неизвест¬но, к ней с фронта приехали.
— Знаешь, — неожиданно объявил Сергей, — я, пожалуй, и правда прилягу.
— Вот и хорошо, — быстро согласилась сестра и повела его в комнату, с самого Сережина письма для него приготовлен¬ную. — Удивительно, как тебя освободили, — заметила она на ходу, вполоборота оглядывая брата, — ведь ты нисколько не хромаешь.
— Вот, представь, и ведь без возражений, всей комиссией. Что ты делаешь? — воскликнул он, увидев, что сестра собира¬ется ему стлать и стягивает с кровати покрывало. — Оставь, я — одевшись. Не надо.
— Ну, как знаешь, — уступила она и, оглядев по-хозяйски комнату, сказала с порога: — Спи вволю и не стесняй себя; я позабочусь, чтобы не шумели; в крайности мы пообедаем одни, а тебе согреют. А вот что ты Лемоха забыл, так это с твоей сто-роны непростительно; очень-очень интересный человек и до¬стойный и очень тепло и правильно о тебе отзывался.
— Но что же мне делать? — взмолился Сергей. — Никогда не видал и в первый раз слышу.
Ему показалось, что и дверь за сестрой затворилась с тихой укоризной. Он отстегнул помочи и, присев на кровать, стал рас¬пускать шнурки на ботинках.
С тем же поездом на короткую побывку в Веретье приехал отпускной матрос с миноносца «Новик». Звали его Фардыба-сов. Он отнес прямо со станции свой сундучок в контору, чмок¬нулся с родственницей, там служившей, и тут же, круша лед и разбрасывая воду, крупным шагом направился к Механическо¬му. Тут он произвел фурор своим появлением. Однако, не найдя в обступившей его толпе того, кого шел добывать, и узнав, что Отрыганьев теперь работает на одном из новых, недавно постав¬ленных производств, он тем же шагом повалил на Второй под¬собный, который вскоре и отыскался за складскими заборами, в вилке узкоколейки. Она гаденькой каемкой ползла по краям срывчатой низины и пугала своей видимой беззащитностью, потому что у лесной опушки вдоль нее похаживал часовой с ружьем. Сбежав с дороги, Фардыбасов полетел полем вниз, перемахивая с бугра на бугор и скрываясь в завьялых яминах летнего происхождения. Потом он стал подыматься на изволок, где стоял деревянный барак, отличавшийся от обыкновенного сарая только тем, что забрасывал частыми паровыми пышка¬ми, как снежками, тишину, здесь царившую.
— Отрыганьев! — подбежав к порогу и хлопнув ладонью по верее, гаркнул отпускной в глубину строения, где несколько мужиков переволакивали с места на место какие-то кули и бу¬шевал, одним лишь этим тесом, как чехлом, охраненный от поля, здоровенный двигатель с застывшим в молниеносном полете маховиком. Под ним плясал, чмякал стержнями и при¬седал, проваливался под пол и выбрасывал назад вывихнутую голяшку сумасшедший рычаг шатуна, одной этой дрыготней державший в страхе все сооруженье.
— Каких соков дерьмо гонишь? — с первого же привет¬ствия спросил приезжий колченогого увальня, который вырос у двери, впривалку с сухой ноги на здоровую приковыляв от машины.
— Еремка! — только и успел выпалить подошедший, сразу хваченный приступом горького, крупной крошки, махорочного кашля. — Хролофор, — пропитым до чахотки голосом прогор¬ланил он и только мотнул рукой, зайдясь пароксизмом нового скрипучего удушья.
— Смолосады, подумаешь! — любовно усмехнулся матрос, дожидаясь конца приступа.
Но не дождался, потому что в это время двое из татар, отде¬лясь от остальных, быстро вскарабкались друг за другом по при¬ставной лестнице наверх и стали сыпать известь в мешалку, отче¬го поднялся невообразимый грохот и все помещенье заволокло клубами белой раскраивающейся пыли. И вот в этом облаке Фардыбасов принялся орать, что его время писарь
