согласны? Но не отвечайте пока. Место было в далекий отъезд, в неизвест¬ность. И я согласилась. Ясно ли вам, как меня обошли? Я не знаю, чем она мне приглянулась. С первого взгляда я ее не ра¬зобрала. И потом ведь все это родилось по ту сторону границы, за Вержболовом… Нет, погодите, я не кончила. Я возила Арильда в Берлин на операцию. Он скончался у меня на руках, я там его похоронила. У меня нет родни. Я сейчас сказала неправду. Есть, но об этом как-нибудь потом. Я была в ужасном состоянии и совсем без средств. И вдруг — ее предложенье. Я о нем прочла в газете. И — по какой случайности, если бы вы знали!
Она отодвинулась на середину скамьи, сделав Сереже не¬определенный знак рукою.
По стеклянной галерее, соединявшей особняк с кухнею, прошла госпожа Фрестельн. За нею следовала экономка. Сере¬жа тут же раскаялся, что недостойным образом истолковал дви¬женье миссис Арильд. Она не предполагала ни от кого таиться. Наоборот, возобновив разговор с ненатуральной поспешностью, она повысила голос и внесла в него ноту насмешливого высо-комерья. Но госпожа Фрестельн их не слышала.
— Вы обедаете наверху, с ней и с Гарри и с гостями, когда бывают гости. Я сама, собственными ушами, слышала, как в ответ на ваше недоуменье, почему меня нет за столом, вам ска¬зали, что я больна. И правда, я часто страдаю мигренью. Но потом, помните, вы раз как-то после десерта куролесили с Гар¬ри, — не кивайте, пожалуйста, так радостно: дело ведь не в том, что вы этого не забыли, а в том, что, когда вы вбежали в буфет¬ную, я чуть со стыда не сгорела. Вам же объяснили, будто обе¬дать в углу, за дверью, в обществе экономки (а ей действительно так больше нравится), пожелала я сама. Но это пустяки. Каж¬дое утро мне приходится, как ребенка, принимать из ванны в прос¬тыни эту трепещущую драгоценность и потом до изнеможенья растирать тряпками, щетками, пемзой и уж, право, не знаю чем. И ведь я не все могу назвать, — неожиданно тихо заключила она и, вся в краске, переведя дыханье, как после бега, утерла плат¬ком разгоревшееся лицо и повернула его к собеседнику.
Сережа молчал, и по его страдальческому виду она догада¬лась, как глубоко в него все это запало.
— Не утешайте меня, — попросила она и поднялась со ска¬мьи. — Но я не то хотела сказать. Я говорю по-немецки с неохо¬той. В минуту заслуженной вами сердечности я буду к вам обра¬щаться по-другому. Нет, не по-датски. We shall be friends, Гт sure1.
И опять Сережа ответил не так, как хотел, и сказал gut а не well, не предупредив ее, что понимает по-английски, но то немногое, что знал, позабыл. Она же, продолжая говорить по-английски, горячо и просто напоминала ему (и вслед за тем гораздо холоднее перевела по-немецки), чтобы он не забывал того, что она сказала о ширмах и закоулках. Что она северянка и человек верующий и не выносит вольничанья, что это — просьба и предостереженье и чтобы все это он имел в виду.
III
Стояли душные дни. Сережа по Нуроку освежал свои скудные и запущенные познанья по-английски. В обеденные часы он подымался с воспитанником в залу, где они топтались в ожи-
Мы будем друзьями, я уверена (англ., перевод Б. Пас¬тернака).
даньи выхода госпожи Фрестельн. Пропустив ее вперед, они следом за ней проходили в столовую. Часто ее минут на пять, на десять предваряла миссис Арильд. Сережа громко беседовал с датчанкой и при появленьи хозяйки с нескрываемым сожа-леньем расставался с собеседницей. Шествие из трех лиц, от¬крывавшееся госпожой Фрестельн, направлялось в столовую, а камеристку, двигавшуюся по тому же направлению, с постепен¬ным приближеньем к двери отмывало все более и более влево. И они расходились.
С некоторых пор госпоже Фрестельн пришлось свыкнуть¬ся с упорством, с каким Сережа звал столовую малой буфетной, а комнату рядом, где разнимали пулярдок и раскладывали по та¬релкам мороженое, — большой. Но она постоянно ждала от него странностей, считая его прирожденным чудаком, хотя и не по¬нимала половины его шуток. Она доверяла воспитателю и в нем не обманывалась. У него и теперь не было прямого зла на нее, как и ни против кого на свете. В живом лице он умел ненави¬деть только своего противника, то есть незаурядно вызываю¬щую, легкую победу над жизнью, с обходом всего труднейшего в ней и драгоценнейшего. А людей, годящихся в олицетворенье такой возможности, не столь уж много.
В послеобеденные часы вниз по лестнице съезжали целые подносы битых и ломаных гармоний. Они скатывались и раз¬летались неожиданными взрывами, более резкими и разитель¬ными, чем случаи официантской неловкости. Между этими мятежными паденьями залегали версты ковровой тишины. Это наверху, за несколькими парами подбитых сукном и плотно при¬творенных дверей, Арильд на рояле разыгрывала Шумана и Шопена. В такие мгновенья невольнее, чем в другие, смотре¬лось в окно. Но перемен там не замечалось, небо не трогалось излияньями. Оно знойным столбом продолжало стоять на своем затверженном бездождьи, а под ним на пятьдесят верст кругом плясало мертвое море пыли, точно жертвенный костер, воз-жженный ломовыми извозчиками с нескольких концов сразу, на пяти товарных станциях и за Китайгородской стеной, в цен¬тре кирпичной пустыни.
Получалась несуразица. Фрестельны засиживались в горо¬де, а миссис Арильд заживалась в особняке. Вдруг судьба наслала всему оправданье в тот момент, как непонятность оттяжки ста¬ла всех удивлять. Гарри заболел корью, и переезд в именье был отложен до его выздоровленья. А песчаные вихри все не уни¬мались, дождя не предвиделось, и все мало-помалу к этому привыкли. Стало даже казаться, что это все тот же, теперь на долгие недели застоявшийся день, которого тогда вовремя не отвели в участок. Вот он и взял силу и до смерти всем осточер¬тел. А теперь на улице его всякая собака знает. Так что если бы не ночи, еще дышавшие какими-то призрачными различьями, то следовало бы сбегать за понятыми и наложить сургучовые пе¬чати на иссякший календарь.
Улицы походили на блуждающие маковые грядки с пу¬тешествующими насажденьями. По размягченным панелям, свесив полуосыпавшиеся головы, двигались пепельные, изо-млевшие тени. Только раз в воскресенье у Сережи с датчанкой хватило духу, сунув головы в умывальные чашки, рвануться вон из города. Они поехали в Сокольники. Однако и тут над пруда¬ми стлалась та же гарь, с той только разницей, что духота в городе была недоступна глазу, а тут ее становилось видно. Ее полоса, намешанная из пыли, тумана и паровозного дыма, висела, по¬добно канцелярской линейке, поперек черного бора, и, разуме¬ется, деловой этот призрак был куда страшнее простого уличного удушья.
Между прочим, полоса эта висела на таком отступе от воды, что лодки свободно под ней проскальзывали; когда же визгли¬вые барышни пересаживались с кормы на весла, то кавалеры, подымаясь им навстречу, задевали за эту говяжью накипь кар-тузами. В пруду, у берега, с кислым шипеньем дымилась заря. Ее багрянец походил на раскаленную и утопленную в болоте болванку. С того же берега в лопающихся пузырях плыл скольз¬кий, плачевно-раскатчивый рев лягушек.
Между тем смеркалось. Арильд сыпала по-английски, Се¬режа отвечал ей, и все впопад. Они все быстрей и быстрей кру¬жились по лабиринту, приводившему их все на ту же начальную площадку, и в то же время быстро шли прямой дорогой к заста¬ве, на стоянку трамваев. Они резко отличались от остальных гулявших. Изо всех пар, заполнявших рощу, эта всего тревож¬ней отнеслась к наступлению ночи и бросилась уходить от нее так, точно та гналась за ними по пятам. Когда они оглядывались, они будто соразмеряли скорость ее преследования. Впереди же, на всех дорожках, на которые они вступали, росло всем бором нечто подобное присутствию старшего. Это превращало их в детей. Они то брались за руки, то растерянно их опускали. Вре-менами их оставляла уверенность в собственном голосе. Им казалось, что их бросает то в громкий шепот, то в далекий, да¬лью надломленный крик. На самом же деле ничего такого не замечалось; они произносили слова как надо. По временам она становилась легче и прозрачнее лепестка тюльпана, в нем же открывался грудной жар лампового стекла. Тогда она видела, как он борется с горячей, коптящею тягой, чтобы ее не притя¬нуло. Они молча во все лицо глядели друг на друга и потом с болью, как нечто цельное и живое, разрывали надвое эту обое-ликую, мольбой о милосердии искаженную улыбку. И тут Се¬режа опять слышал слова, которым давно подчинился.
Они все быстрей и быстрей кружились по лабиринту муд¬ренейших дорожек и в то же время выходили к заставе, откуда уже несся захлебывающийся звон трамваев, спасавшихся от пустых подвод, всей Стромынкой скакавших за ними вдогонку. Трамвайные звякалки точно плескались в иллюминованном стекле. От них, как от колодцев, несло прохладой. Скоро край¬няя и самая пыльная часть бора сошла в деревянных башмаках с земли на каменную мостовую. Они вошли в город.
«Как велико и неизгладимо должно быть унижение чело¬века, — думал Сережа, — чтобы, наперед отожествив все новые нечаянности с прошедшим, он дорос до потребности в земле, новой с самого основанья и ничем не похожей на ту, на которой его так обидели или поразили!»
В эти дни идея богатства стала занимать его впервые в жиз¬ни. Он затомился неотложностью, с какой его следовало раздо¬быть. Он отдал бы его Арильд и попросил раздать дальше, и все — женщинам. Несколько первых рук он назвал бы ей сам. И все это были бы миллионы, и названные отдавали бы новым, и так далее, и так далее.
Гарри выздоравливал, но госпожа Фрестельн оставалась при нем неотлучно. Ей продолжали стлать в классной. Вечерами Сережа уходил из дому и возвращался л ишь на рассвете. За две¬рью ворочалась в постели и покашливала хозяйка и всеми спо-собами давала понять, что знает о его неурочных приходах. Если бы она спросила, откуда он является, он не задумываясь назвал бы ей места своих отлучек. Она это чувствовала и, остерегаясь серьезности, какую он вложил бы в ответ и которую ей пришлось бы проглотить как обязательность, оставляла его в покое. Он приходил оттуда с тем же далеким светом в глазах, что с прогул¬ки в Сокольники.
Одна за другой несколько женщин всплыли в разные ночи на уличную поверхность, поднятые привлекательностью и слу¬чайностью из несуществования. Три новых женских повести стали рядом с историей Арильд. Неизвестно, почему изливались на Сережу эти признанья. Он не ходил их исповедовать, потому что считал это низостью. Как бы в объяснение безотчетной до¬веренности, которая влекла их
