распахнул неподатливое окно. Комнату колыхнуло емкостью, точно в нее ударили, как в колокол. Пахнуло тягучим духом желтых одуванчиков, травя¬нисто-резиновым запахом красных бульварных рогаток. Крик стрижей кинулся путаницей к потолку.
— Вот, положите на лоб, — предложил Сережа, подавая Арильд полотенце, политое одеколоном. — Ну, как вам?
— О, бесподобно, разве вы не видите?
Он вдруг почувствовал, что не в силах будет с ней расстать¬ся. И потому сказал:
— Я сейчас уйду. Но так нельзя. Это может повториться. Вам надо расстегнуть ворот и распустить шнуровку. Справитесь ли вы со всем этим сами? В доме никого нет.
— You’ll not dare…1
— О, вы меня не поняли. К вам некого послать. Ведь я ска¬зал, что уйду, — тихо перебил он ее и, понурив голову, медленно и неповоротливо направился к двери.
У порога она его окликнула. Он оглянулся. Опершись на локоть, она протягивала ему другую руку. Он подошел к ее из¬ножью.
— Corne near, I did not wish to offend you2.
Он обошел кровать и сел на пол, поджав ноги. Поза обеща¬ла долгую и непринужденную беседу. Но от волненья он не мог вымолвить ни слова. Да и говорить было не о чем. Он был счаст¬лив, что не под винтовою лестницей, а еще при ней, что не сейчас еще перестанет ее видеть. Она собралась прервать мол¬чание, тягостное и несколько смешное. Вдруг он стал на коле¬ни и, упершись скрещенными руками в край тюфяка, уронил на них голову. У него втянулись и разошлись плечи, и, точно что-то размалывая, ровно и однообразно заходили лопатки. Он либо плакал, либо смеялся, и этого нельзя было еще решить.
— Что вы, что вы! Вот не ждала. Перестаньте, как вам не стыдно! — зачастила она, когда его беззвучные схватки перешли в откровенное рыданье.
Однако (да она это и знала) ее утешенья только благопри¬ятствовали слезам, и, гладя его по голове, она потворствовала новым их потокам. А он и не сдерживался. Сопротивленье пове¬ло бы к затяжке, а тут имелся большой застарелый заряд, кото¬рый хотелось извести как можно скорее. О, как радовало его, что не устояли и сдвинулись, наконец, и поехали все эти Соколь-
1 Вы не осмелитесь… (англ., перевод Б. Пастернака)
2 Подойдите, я не хотела вас обидеть (англ., перевод Б. Па¬стернака).
ники и Тверские-Ямские, и дни и ночи двух последних недель! Он плакал так, точно прорвало не его, а их. И действительно, их несло и крутило, как подмытые бревна. Он плакал так, будто ждал от бури, внезапно ударившей, как из облака, из его забот о миллионах, каких-то очистительных последствий. Словно сле¬зы эти должны были иметь влияние на дальнейший ход житей¬ских вещей.
Вдруг он поднял голову. Она увидала лицо, омытое и как бы отнесенное вдальтуманом. В состояньи какого-то старшинства над собой, будто прямой себе опекун, он произнес несколько слов. Слова были окутаны тою же пасмурной, отдаляющей дымкой.
— Анна, — тихо сказал он, — не спешите отказом, умоляю вас. Я прошу вашей руки. Я знаю, это не так говорится, но как мне это выговорить? Будьте моей женой, — еще тише и тверже сказал он, внутренне затрепетав от нестерпимой свежести, на которой вплыло это слово, впервые впущенное им в жизнь и ей равновеликое.
И, выждав мгновенье, чтобы справиться с улыбкой, вско-лебленной им на какой-то предельной глубине, он нахмурился и прибавил еще тише и тверже прежнего:
— Только не смейтесь, прошу вас, — это вас уронит.
Он поднялся и отошел в сторону. Арильд быстро спустила с кровати ноги. Состояние ее духа было таково, что при совер¬шенном порядке платье ее казалось смятым, волосы — растре¬панными.
— Друг мой, друг мой, ну можно ли так? — давно уже гово¬рила она, при каждом слове порываясь встать и поминутно об этом забывая, и что ни слово, как виноватая, удивленно разво¬дила руками. — Вы с ума сошли. Вы безжалостны. Я лежала без памяти. Я с трудом привожу в движенье веки, — слышите ли вы, что я говорю? Я не мигаю, а шевелю ими, понимаете вы это или нет? И вдруг такой вопрос, и в упор! Но не смейтесь и вы. Ах, как вы меня волнуете! — как-то по-другому, будто в скобках и про себя одну, воскликнула она и, соскочив на ноги, быстро подбежала с этим восклицанием, как с ношей, к комоду, по дру¬гую сторону которого, локоть в доску, подбородок в ладонь, сто¬ял он, хмуро ее слушая.
Она ухватилась обеими руками за углы бортовой кромки и, покачиваньем всего корпуса выделяя доводы особо рази¬тельные, продолжала, обдавая его светом постепенно побеж¬даемого волненья:
— Я ждала этого, это носилось в воздухе. Я не могу вам от¬ветить. Ответ заключен в вас самих. Может быть, все когда-ни¬будь так и будет. И как бы я этого хотела! Потому что, потому что ведь вы не безразличны мне. Вы, конечно, об этом дога-дывались? Нет? Правда? Нет, скажите — неужели нет? Как странно. Но все равно. Ну, так вот, я хочу, чтобы вам это было известно. — Она запнулась и переждала мгновенье. — Но я все время наблюдала вас. Есть что-то в вас неладное. И знаете, сей-час, в эту минуту, его в вас больше, чем позволяет положенье. Ах, друг мой, так предложений не делают. И дело тут не в обы¬чае. Но все равно. Послушайте, ответьте мне на один вопрос, чистосердечно, как родной сестре. Скажите, нет ли у вас на душе какого-нибудь позора? О, не пугайтесь, ради Бога! Разве несдер¬жанное обещанье или неисполненный долг не оставляют пя¬тен? Но, конечно, конечно, я предполагала и сама. Все это так не похоже на вас. Можете не отвечать — я знаю: ничего из того, что меньше человека, в вас долгого и частого пребывания не может иметь. Но, — задумчиво протянула она, отчеркнув рукою в воздухе нечто неопределенно пустое, и в голосе у нее появи-лисьусталость и хрипота, — но существуют вещи, которые боль¬ше нас. Скажите, нет ли в вас чего-нибудь такого? В жизни это одинаково страшно, я бы этого боялась, как присутствия по¬стороннего.
Более существенного она уже ничего не сказала, хотя при¬молкла не сразу. По-прежнему двор был пуст и флигеля — как вымершие. Как раньше, над ними носились стрижи. Конец дня горел, подобно былинной сече. Стрижи подплывали целой ту¬чей медленно трепещущих стрел и вдруг, обратив назад острия, с криком уносились обратно. Все было как раньше. Только в комнате стало чуть темнее.
Сережа молчал, потому что не знал, совладает лис голо¬сом, если прервет молчанье. При всякой попытке заговорить у него удлинялся и начинал дробно подрагивать подбородок. Ре¬веть же одному, по своей причине, без возможности свалить это на московские предместья, представлялось ему постыдным. Анну до крайности удручало это молчанье. Еще больше была она недовольна собою. Важнее всего было то, что она на все была согласна, а ведь это вовсе не явствовало из ее слов. Ей казалось, что все идет из рук вон гадко и по ее вине. Как всегда в таких случаях, она казалась себе бездушной куклой и, клевеща на себя, стыдилась холодной риторики, якобы заключавшейся в ее от¬вете. И вот, чтобы поправить этот воображаемый грех и уве-ренная, что теперь все пойдет по-другому, она сказала голосом всего этого вечера, то есть голосом, приобретшим сходство с Сережиным:
— Я не знаю, поняли ли вы меня. Я ответила вам соглась¬ем. Я готова ждать, сколько будет надо. Но сперва приведите себя в порядок, мне неведомый и слишком, вероятно, извест¬ный вам самим. Я сама не знаю, о чем говорю. Эти намеки по-дымаются во мне против воли. Угадать или догадаться —- ваше дело. Затем вот что: ожиданье дастся мне нелегко. А теперь до¬вольно, а то мы изведем друг друга. Теперь послушайте. Если я вам, правда, дорога хоть вполовину того… Ну что вы, ну, не надо, ну, прошу вас, ведь вы все уничтожите… Ну вот, спасибо.
— Вы что-то хотели сказать, — тихо напомнил он ей.
— Да, конечно, — и не забыла. Я хотела попросить вас спу¬ститься вниз. Правда, послушайтесь меня, ступайте к себе, умойте лицо, пройдитесь, надо успокоиться. Вы не согласны? Ну, хорошо. Тогда другая просьба, бедный вы мой. Ступайте все-таки к себе и обязательно умойтесь. Нельзя с таким лицом ка¬заться на люди. Подождите меня, я зайду за вами, мы пройдемся вместе. И перестаньте мотать головой. Смотреть тоска. Ведь это самовнушенье. Заговорите, попробуйте, — положитесь на меня.
Опять прогромыхали под ним пустоты скошенного над-полья, опять вспомнился институтский двор. Опять мысли, вы¬званные воспоминаньем, понеслись лихорадочно-машинальной чередой, до него не имевшей отношенья. Опять очутился он в залитой солнцем комнате, чересчур обширной и потому произ¬водившей впечатление необжитой. За его отсутствие свет пере¬местился. Занавеска на среднем окне уже не затеняла стола. Это был тот самый свет, желтый и косой, действие которого про¬должалось наверху за углом и, вероятно, откладывало все более фиолетовые тени на кровать и комод, уставленный склянками. При Сереже это полиловенье знало еще меру и шло довольно благородно, но как ускорится оно, наверное, без него, как само¬властно и победно, воспользовавшись его уходом, накинутся на нее стрижи. Еще есть время предотвратить насилье и нагнать ушедшее, еще не поздно начать все сызнова и кончить по-дру¬гому, еще все это можно, но скоро будет нельзя. Зачем же он тогда ее послушался и оставил? «Ну, и хорошо. Ну, и допус-тим», — в то же время отвечал он из этого горячего Аннина ряда другим лихорадочно-машинальным мыслям, которые неслись мимо него и до него не имели отношенья. Он раздернул сред¬нюю занавеску и затянул крайнюю, отчего свет сдвинулся и стол ушел во мрак, а вместо стола из тени вышла и до задней стены озарилась соседняя комната, по которой должна была прийти к нему Анна. Дверь туда стояла настежь. За всеми этими движе¬ньями он забыл, что должен был умыться.
«Ну, и Мария. Ну, и допустим. Мария ни в ком не нуждает¬ся. Мария бессмертна. Мария не женщина». Он стоял задом к столу, прислонясь к его краю, сложив накрест руки. Перед ним с отвратительной механичностью неслись пустые институтские помещенья, гулкие шаги, незабытые положенья прошлоголета, невывезенные Мариины тюки. Многопудовые корзины мель¬кали как отвлеченные понятья, чемоданы в ремнях и веревках могли служить посылками к умозаключениям. Он страдал от этих холодных образов, как от урагана праздной духовности, как от потока просвещенного пустословья. Нагнув голову и скрес¬тив руки, он с раздражением и тоской ждал Анну, чтобы бро¬ситься к ней
