спросил, откуда я и с какого у них семестра. Затем, сопя и хму¬рясь, попросил продолжать, все время приговаривая: «Sehrecht, sehr richtig; Sie merken wohl? Ja, ja; ach, ach, der Alte!» (Правиль¬но, правильно; вы догадываетесь? Ах, ах, старик!) И много чего еще вспомнил я.
Ну как подступишься ктакому? Что я скажу ему? «Verse?»1 — протянет он. «Verse!» Мало изучил он человеческую бездарность и ее уловки? — «Verse».
9
Вероятно, все это было в июле, потому что цвели еще липы. Продираясь сквозь ал мази ны восковых соцветий, как сквозь зажигательные стекла, солнце черными кружочками прожига¬ло пыльные листья.
Я уже и раньше часто проходил мимо учебной площадки. В полдень над ней трамбовочным хопром ходила пыль и слы¬шалось глухое, содрогающееся бряцанье. Там учили солдат, и в часы ученья перед плацем застаивались зеваки — мальчики из
1 «Стихи?» (нем.)
колбасных с лотками на плечах и городские школьники. И прав¬да, было на что поглядеть. Врассыпную по всему полю попарно подскакивали и клевали друг друга шарообразные истуканы, похожие на петухов в мешках. На солдатах были стеганые ват¬ники и наголовники из железной сетки. Их обучали фехтованью.
Зрелище не представляло для меня ничего нового. Я вдо¬воль нагляделся на него в течение лета.
Однако утром после описанной ночи, идучи в город и поравнявшись с полем, я вдруг вспомнил, что не дальше часу назад видел это поле во сне.
Так и не решив ничего ночью насчет Когена, я лег на рас¬свете, проспал утро, и вот перед самым пробужденьем оно мне приснилось. Это был сон о будущей войне, достаточный, как говорят математики, — и необходимый.
Давно замечено, что, как много ни твердит о военном вре¬мени устав, вдалбливаемый в ротах и эскадронах, перехода от посылок к выводу мирная мысль не в силах произвести. Еже¬дневно Марбург, строем не проходимый по причине его тесноты, обходили низом бледные и до лбов запыленные егеря в выго¬ревших мундирах. Но самое большее, что могло прийти в голо¬ву при их виде, так это писчебумажные лавки, где тех же егерей продавали листами, с гуммиарабиком в премию к каждой за¬купленной дюжине.
Другое дело во сне. Тут впечатленья не ограничивались на¬добностями привычки. Тут двигались и умозаключали краски.
Мне снилось пустынное поле, и что-то подсказывало, что это — Марбург в осаде. Мимо проходили, гуськом подталкивая тачки, бледные долговязые Неттельбеки. Был какой-то темный час дня, какого не бывает на свете. Сон был во фридерициан-ском стиле, с шанцами и земляными укрепленьями. На бата¬рейных высотах чуть отличимо рисовались люди с подзорными трубами. Их с физической осязательностью обнимала тишина, какой не бывает на свете. Она рыхлою земляною вьюгой пуль¬сировала в воздухе и не стояла, а совершалась. Точно ее все вре¬мя подкидывали с лопат. Это было самое грустное сновиденье из всех, какие мне когда-либо являлись. Вероятно, я плакал во сне.
Во мне глубоко сидела история с В-ой. У меня было здоро¬вое сердце. Оно хорошо работало. Работая ночью, оно подцепля¬ло случайнейшие и самые бросовые из впечатлений дня. И вот оно задело за экзерцирплац, и его толчка было достаточно, что¬бы механизм учебного поля пришел в движение и само снови¬денье, на своем круглом ходу, тихо пробило: «Я —- сновиденье о войне».
Я не знаю, зачем я направлялся в город, но с такой тяжестью в душе, точно и голова у меня была набита землей для каких-то фортификационных целей.
Было обеденное время. В университете знакомых в этот час не оказалось. Семинарская читальня пустовала. К ней снизу подступали частные здания городка. Жара была немилосердная. Там и сям у подоконников возникали утопленники с отжеван¬ными набок воротниками. За ними дымился полумрак парад¬ных комнат. Изнутри входили испитые мученицы в капотах, проварившихся на груди, как в прачешных котлах. Я повернул домой, решив идти верхом, где под замковой стеной было мно¬го тенистых вилл.
Их сады пластом лежали на кузничном зное, и только стеб¬ли роз, точно сейчас с наковальни, горделиво гнулись на синем медленном огне. Я мечтал о переулочке, круто спускавшемся вниз за одной из таких вилл. Там была тень. Я это знал. Я решил свернуть в него и немного отдышаться. Каково же было мое изумление, когда в том же обалденьи, в каком я собрался в нем расположиться, я в нем увидел профессора Германа Когена. Он меня заметил. Отступленье было отрезано.
Моему сыну седьмой год. Когда, не поняв французской фразы, он лишь догадывается о ее смысле по ситуации, среди которой ее произносят, он говорит: я это понял не из слов, а по причине. И точка. Не по причине того-то и того-то, а понял по причине.
Я воспользуюсь его терминологией, чтобы ум, которым до-ходят, в отличье от ума, который прогуливают ради манежной гигиены, назвать умом причинным.
Такой причинный ум был у Когена. Беседовать с ним было страшновато, прогуливаться — нешуточно. Опираясь на палку, рядом с вами с частыми остановками подвигался реальный дух математической физики, приблизительно путем такой же по-ступи, шаг за шагом подобравшей свои главные основополо-женья. Этот университетский профессор в широком сюртуке и мягкой шляпе был в известном градусе налит драгоценною эссенцией, укупоривавшейся в старину по головам Галилеев, Ньютонов, Лейбницев и Паскалей.
Он не любил говорить на ходу, а только слушал болтовню спутников, всегда негладкую ввиду ступенчатости марбургских тротуаров. Он шагал, слушал, внезапно останавливался, изре¬кал что-нибудь едкое по поводу выслушанного и, оттолкнув¬шись палкой от тротуара, продолжал шествие до следующей афористической передышки.
В таких чертах и шел наш разговор. Упоминание о моей оплошности только ее усугубило, — он дал мне это понять убий¬ственным образом без слов, ничего не прибавив к насмешли¬вому молчанью упертой в камень палки. Его интересовали мои планы. Он их не одобрял. По его мненью, следовало остаться у них до докторского экзамена, сдать его и лишь после того воз¬вращаться домой для сдачи государственного, с таким расче¬том, чтобы, может быть, впоследствии вернуться на Запад и там обосноваться. Я благодарил его со всей пылкостью за это госте¬приимство. Но моя признательность говорила ему гораздо мень¬ше, чем моя тяга в Москву. В том, как я преподносил ее, он без ошибки улавливал какую-то фальшь и бестолочь, которые его оскорбляли, потому что при загадочной непродолжительности жизни он терпеть не мог искусственно укорачивающих ее зага¬док. И, сдерживая свое раздражение, он медленно спускался с плиты на плиту, дожидаясь, не скажетли, наконец, человек дело после столь явных и томительных пустяков.
Но как мог я сказать ему, что философию забрасываю бес¬поворотно, кончать же в Москве собираюсь, как большинство, лишь бы кончить, а о последующем возвращении в Марбург даже не помышляю? Ему, прощальные слова которого перед выходом на пенсию были о верности большой философии, ска¬занные университету так, что по скамьям, где было много моло¬дых слушательниц, замелькали носовые платочки.
10
В начале августа наши перебрались из Баварии в Италию и зва¬ли меня в Пизу. Мои средства истощились, их едва хватало на возвращение в Москву. Как-то вечером, каких впереди предви¬делось немало, сидел я с Г-вым на исконной нашей террасе и жаловался на печальное состояние моих финансов. Он его об¬суждал. Ему в разные времена довелось бедствовать всерьез, и как раз в эти периоды он много покатался по свету. Он побы¬вал в Англии и в Италии и знал способы прожить в путешест¬вии почти задаром. Его план был таков, что на остаток денег мне следовало бы съездить в Венецию и Флоренцию, а потом к родителям на поправочный прикорм и за новой субсидией на обратную поездку, в чем, при скупом расходовании остатка, может быть, и не встретилось бы надобности. Он стал наносить на бумагу цифры, давшие и правда прескромный итог.
В кафе со всеми нами дружил старший кельнер. Он знал подноготную каждого из нас. Когда в разгар моих испытаний в гости ко мне приехал брат и стал стеснять днем в работе, чудак открыл у него редкие данные для бильярда и так приохотил к игре, что тот с утра уходил к нему совершенствоваться, остав¬ляя комнату на весь день в мое распоряженье.
Он принял живейшее участие в обсужденьи итальянского плана. Поминутно отлучаясь, он возвращался и, стуча каран¬дашом по Г-ской смете, находил даже и ее недостаточно эко¬номной.
Прибежав с одной из таких отлучек с толстым справочни¬ком под мышкой, он поставил на стол поднос с тремя бокалами клубничного пунша и, раскорячив справочник, дважды прогнал его весь, с начала и с конца. Найдя в вихре страниц какую хо¬тел, он объявил, что ехать мне надо этой же ночью курьерским в три с минутами, в ознаменованье чего предложил выпить вме¬сте с ним за мою поездку.
Я недолго колебался. В самом деле, думал я, следя за ходом его рассуждений. Отписка из университета получена. Зачетные отметки в порядке. Сейчас половина одиннадцатого. Разбудить хозяйку — грех небольшой. Времени на укладку за глаза. Реше¬но — еду.
Он пришел в такой восторг, точно ему самому на другой день предстоял Базель. «Послушайте, — сказал он, облизнувшись и собрав пустые бокалы. — Вглядимтесь друг в друга попристаль¬ней, такой у нас обычай. Это может пригодиться, ничего нельзя знать наперед». Я рассмеялся в ответ и уверил, что это излиш¬не, потому что давно уже сделано и что я никогда его не забуду.
Мы простились, я вышел вслед за Г-вым, и смутный звон никелированных приборов смолк за нами, как мне тогда каза¬лось, — навсегда.
Спустя несколько часов, изговорившись в лоск и до одури нашагавшись по городку, быстро истощившему небольшой за¬пас своих улиц, мы с Г-вым спустились в прилегавшее к вокза¬лу предместье. Нас окружал туман. Мы неподвижно стояли в нем, как скот на водопое, и упорно курили с тем молчаливым тупоумием, от которого то и дело тухнут папиросы.
Мало-помалу стал брезжить день. Огороды гусиной кожей стянула роса. Из мглы вырвались грядки атласной рассады. Вдруг на этой стадии светанья город вырисовался весь разом на присущей ему высоте. Там спали. Там были церкви, замок и уни¬верситет. Но они еще сливались с серым небом, как клок паути¬ны на сырой швабре. Мне даже показалось, что, едва выступив, город стал расплываться, как след дыханья, прерванного на по¬лушаге от окна. «Ну, пора», — сказал Г-в.
Светало. Мы быстро расхаживали по каменному перрону. В лицо нам, как камни, летели из тумана куски близившегося грохота. Подлетел поезд, я обнялся с товарищем и, вскинув квер¬ху чемодан, вскочил на площадку. Криком раскатились кремни бетона, щелкнула дверца, я прижался к окну. Поезд по дуге сре¬зал все пережитое, и раньше, чем я ждал, пронеслись, налетая друг на друга, — Лан, переезд, шоссе
