стриже¬ная проседь, серый цвет его куртки. В них было что-то неиталь¬янское. От них веяло севером. Затем я увидал его лицо. Оно
1 «Турецкий квартал! Немецкий квартал!» (um.)
показалось мне когда-то уже виденным, и только я не мог вспом¬нить, где это было.
Подойдя к нему с чемоданом, я выложил ему свою заботу о пристанище на несуществующем нэречьи, сложившемся у меня после былых попыток почитать Данте в оригинале. Он вежливо меня выслушал, задумался и о чем-то спросил стоявшую рядом горничную. Та отрицательно покачала головой. Он вынул часы с крышкой, поглядел время, защелкнул, сунул в жилет и, не выходя из задумчивости, наклоном головы пригласил следовать за собою. Мы загнули из-за залитого луною фасада за угол, где был полный мрак.
Мы шли по каменным переулочкам не шире квартирных коридоров. От времени до времени они подымали нас на ко¬роткие мосты из горбатого камня. Тогда по обе руки вытягива¬лись грязные рукава лагуны, где вода стояла в такой тесноте, что казалась персидским ковром в трубчатом свертке, едва втис¬нутым на дно кривого ящика.
По горбатым мостам проходили встречные, и задолго до ее появленья о приближении венецианки предупреждал частый стук ее туфель по каменным лещадкам квартала.
В высоте поперек черных, как деготь, щелей, по которым мы блуждали, светлело ночное небо, и все куда-то уходило. Точ¬но по всему Млечному Пути тянул пух семенившегося одуван¬чика и будто ради того лишь, чтобы пропустить колонну-дру-гую этого движущегося света, расступались порою переулки, образуя площади и перекрестки. И, удивляясь странной знако-мости своего спутника, я беседовал с ним на несуществующем наречьи и переваливался из дегтя в пух, из пуха в деготь, ища с его помощью наидешевейшего ночлега.
Но на набережных, у выходов к широкой воде, царили дру¬гие краски, и тишину сменяла сутолока. На прибывавших и от¬ходивших катерах толпилась публика, и маслянисто-черная вода вспыхивала снежной пылью, как битый мрамор, разламываясь в ступках жарко работавших или круто застопоривавших машин. А по соседству с ее клокотаньем ярко жужжали горелки в палат¬ках фруктовщиков, работали языки и толклись и прыгали фрук¬ты в бестолковых столбах каких-то недоварившихся компотов.
В одной из ресторанных судомоен у берега нам дали полез¬ную справку. Указанный адрес возвращал к началу нашего стран¬ствия. Направляясь туда, мы проделали весь наш путь в обрат¬ном порядке. Так что когда провожатый водворил меня в одной из гостиниц близ Campo Morosini, у меня сложилось такое чув¬ство, будто я только что пересек расстоянье, равное звездному небу Венеции, в направлении, встречном его движенью. Если бы у меня тогда спросили, что такое Венеция, — «Светлые ночи, — сказал бы я, — крошечные площади и спокойные люди, кажущиеся странно знакомыми».
14
«Ну-с, дружище, — громко, как глухому, прорычал мне хозяин, крепкий старик лет шестидесяти в расстегнутой грязной руба¬хе, — я вас устрою, как родного». Он налился кровью, смерил меня взглядом исподлобья и, заложив руки за пряжки подтяжек, забарабанил пальцами по волосатой груди. «Хотите холодной телятины?» — не смягчая взгляда, рявкнул он, не сделав ника¬кого вывода из моего ответа.
Вероятно, это был добряк, корчивший из себя страшили¬ще, с усами а la Radetzki1. Он помнил австрийское владычество и, как вскоре обнаружилось, немного говорил по-немецки. Но так как язык этот представлялся ему языком унтеров-далматин¬цев по преимуществу, то мое беглое произношенье навело его на грустные мысли о паденьи немецкого языка со времени его солдатчины. Кроме того, у него, вероятно, была изжога.
Поднявшись, как на стременах, из-за стойки, он кровожад¬но куда-то что-то проорал и пружинисто спустился во дворик, где протекало наше ознакомление. Там стояло несколько сто¬ликов под грязными скатертями. «Я сразу почувствовал к вам расположенье, как только вы вошли», — злорадно процедил он, движеньем руки пригласив меня присесть, и опустился на стул стола через два или три от меня. Мне принесли пива и мяса.
Дворик служил обеденным залом. Стояльцы, если тут ка¬кие имелись, давно, верно, отужинали и разбрелись на покой, и только в самом углу обжорной арены отсиживался плюгавый старичок, во всем угодливо поддакивавший хозяину, когда тот к нему обращался.
1 как у Радецкого (фр.). 201
Уплетая телятину, я уже раз или два обратил вниманье на странные исчезновенья и возвращения на тарелку ее влажно-розовых ломтей. Видимо, я впадал в дремоту. У меня слипались веки.
Вдруг, как в сказке, у стола выросла милая сухонькая ста¬рушка, и хозяин кратко поставил ее в известность о своей сви¬репой приязни ко мне, вслед за чем, куда-то поднявшись вмес¬те с нею по узкой лестнице, я остался один, нащупал постель и без дальних размышлений лег в нее, раздевшись в потемках.
Я проснулся ярким солнечным утром, после десяти часов стремительного, беспрерывного сна. Небылица подтверждалась. Я находился в Венеции. Зайчики, светлой мелюзгой роившие¬ся на потолке, как в каюте речного парохода, говорили об этом и о том, что я сейчас встану и побегу ее осматривать.
Я оглядел помещение, в котором лежал. На гвоздях, вби¬тых в крашеную перегородку, висели юбки и кофты, перяная метелка на колечке, колотушка, плетеньем зацепленная за гвоздь. Подоконник был загроможден мазями в жестянках. В ко¬робке из-под конфет лежал неочищенный мел.
За занавеской, протянутой во всю ширину чердака, слы¬шался стук и шелест сапожной щетки. Он слышался уже давно. Это, верно, чистили обувь на всю гостиницу. К шуму примеши¬вались женское шушуканье и детский шепот. В шушукавшей женщине я узнал свою вчерашнюю старушку.
Она приходилась дальней родней хозяину и работала у него в экономках. Он уступил мне ее конуру, однако когда я пожелал это как-нибудь исправить, она сама встревоженно упросила меня не вмешиваться в их семейные дела.
Перед одеваньем, потягиваясь, я еще раз оглядел все кру¬гом, и вдруг мгновенный дар ясности осветил мне обстоятель¬ства минувшего дня. Мой вчерашний провожатый напоминал обер-кельнера в Марбурге, того самого, что надеялся мне еще пригодиться.
Вероятный налет вмененья, заключавшийся в его просьбе, мог еще увеличить это сходство. Это-то и было причиной ин¬стинктивного предпочтенья, которое я оказал одному из людей на площади перед всеми остальными.
Меня это открытье не удивило. Тут нет ничего чудесного. Наши невиннейшие «здравствуйте» и «прощайте» не имели бы никакого смысла, если бы время не было пронизано единством жизненных событий, то есть перекрестными действиями быто-вого гипноза.
15
Итак, и меня коснулось это счастье. И мне посчастливилось узнать, что можно день за днем ходить на свиданья с куском за¬строенного пространства, как с живою личностью.
С какой стороны ни идти на пьяццу, на всех подступах к ней стережет мгновенье, когда дыханье учащается и, ускоряя шаг, ноги сами начинают нести к ней навстречу. Со стороны ли мерчерии или телеграфа дорога в какой-то момент становится подобьем преддверья, и, раскинув свою собственную, широко расчерченную поднебесную, площадь выводит, как на прием: кампанилу, собор, дворец дожей и трехстороннюю галерею.
Постепенно привязываясь к ним, склоняешься к ощуще¬нью, что Венеция — город, обитаемый зданьями — четырьмя перечисленными и еще несколькими в их роде. В этом утвержде¬нии нет фигуральности. Слово, сказанное в камне архитекто¬рами, так высоко, что до его высоты никакой риторике не дотя¬нуться. Кроме того, оно, как ракушками, обросло вековыми восторгами путешественников. Растущее восхищение вытесни¬ло из Венеции последний след декламации. Пустых мест в пус¬тых дворцах не осталось. Все занято красотой.
Когда перед посадкой в гондолу, нанятую на вокзал, англичане в последний раз задерживаются на пьяцетте в позах, которые были бы естественны при прощаньи с живым лицом, площадь ревнуешь к ним тем острее, что, как известно, ни одна из европейских культур не подходила к Италии так близко, как английская.
16
Однажды под этими же штандартными мачтами, переплетаясь поколеньями, как золотыми нитками, толпилось три велико¬лепно вотканных друг в друга столетья, а невдалеке от площади недвижной корабельной чащей дремал флот этих веков. Он как бы продолжал планировку города. Снасти высовывались из-за чердаков, галеры подглядывали, на суше и на кораблях двига¬лись по-одинаковому. Лунной ночью иной трехпалубник, уста-вясь ребром в улицу, всю ее сковывал мертвой грозой своего недвижно развернутого напора. И в том же выносном величьи стояли фрегаты на якорях, облюбовывая с рейда наиболее ти¬хие и глубокие залы. По тем временам это был флот очень силь¬ный. Он поражал своей численностью. Уже в пятнадцатом веке в нем одних торговых судов, не считая военных, насчитывалось до трех с половиной тысяч, при семидесяти тысячах матросов и судорабочих.
Этот флот был невымышленной явью Венеции, прозаиче¬ской подоплекой ее сказочности. В виде парадокса можно ска¬зать, что его покачивавшийся тоннаж составлял твердую почву города, его земельный фонд и торговое и тюремное подземелье. В силках снастей скучал плененный воздух. Флоттомил и угне¬тал. Но, как в паре сообщающихся сосудов, с берега вровень его давлению поднималось нечто ответно-искупительное. По¬нять это — значит понять, как обманывает искусство своего заказчика.
Любопытно происхождение слова «панталоны». Когда-то, до своего позднейшего значенья штанов, оно означало лицо итальянской комедии. Но еще раньше, в первоначальном зна¬чен ьи, «pianta leone» выражало идею венецианской победонос-ности и значило: водрузительница льва (на знамени), то есть, иными словами, — Венеция-завоевательница. Об этом есть даже у Байрона в «Чайльд Гарольде»:
Her very byword sprung from victory,
The «Planterofthe Lion», wich through fire
And blood she bore o’er subject earth and sea1.
Замечательно перерождаются понятия. Когда к ужасам при¬выкают, они становятся основаниями хорошего тона. Поймем ли мы когда-нибудь, каким образом гильотина могла стать на время формой дамской брошки?
1 Даже ее прозвище произошло от победы, — // «Рас¬пространительница льва», которого сквозь огонь // И кровь она несла покоренной суше и морю (англ., ne-ревод Б. Пастернака).
Эмблема льва многоразлично фигурировала в Венеции. Так, и опускная щель для тайных доносов на лестнице цензоров, в соседстве с росписями Веронеза и Тинторетто, была изваяна в виде львиной пасти. Известно, какой страх внушала эта «Ьосса di leone»1 современникам и как мало-помалу стало признаком невоспитанности упоминание о лицах, загадочно проваливших¬ся в прекрасно изваянную щель, в тех случаях, когда сама власть не выражала по этому поводу огорчения.
Когда искусство воздвигало дворцы для поработителей, ему верили. Думали, что оно делит общие воззрения и разделит в будущем общую участь. Но именно этого не случилось. Языком дворцов оказался язык забвения, а вовсе не тот панталонный язык, который им ошибочно приписывали. Панталонные цели истлели, дворцы остались.
И осталась живопись Венеции. Со вкусом ее горячих клю¬чей я был знаком с детства по репродукциям и в вывозном му¬зейном разливе. Но надо было попасть на их месторождение, чтобы, в отличие от отдельных картин, увидать самое живопись, как золотую топь, как один из первичных омутов творчества.
17
Я глядел на это зрелище глубже и более расплывчато, нежели это выразят теперь мои
