Скажите, кого вызвать.
Лампочка осталась гореть и тогда, когда, застегиваясь на ходу, ночной походкою, на носках, из поперечного коридорчика в глав¬ный прошел человек из восьмого, как был он назван по телефону.
Лампочка находилась как раз напротив этого номера. Че¬ловек из восьмого, однако, для того чтобы попасть к телефону, совершил пешеходную прогулку по коридору, и начало этой прогулки лежало где-то в зоне восьмидесятых номеров. После непродолжительных переговоров с дежурным, изменившись в лице, на котором тревожное волнение уступило место чертам внезапной беззаботности и любопытства, он отважно взялся за телефонную трубку и по исполнении всех технических обряд-ностей нашел себе собеседника в лице редактора газеты «Voce».
— Слушайте, это безбожно! Кто вам сказал, что я бессон¬ницей страдаю?
— Вы по ошибке, кажется, попали к телефону, подымаясь на колокольню. Чего вы благовестите? Ну, в чем дело?
— Да, я задержался на сутки.
— Лакей прав, домашнего адреса я им не оставлял и не оставлю.
— Вам? Тоже нет. Да вообще я и не думал его публиковать, да еще сегодня, как вы, кажется, вообразили.
— Он вам никогда ни на что не понадобится.
— Не горячитесь, господин редактор, и вообще побольше хладнокровия. Релинквимини и не подумает обращаться к ва¬шему посредничеству.
— Потому что он не нуждается в нем.
— Еще раз напоминаю вам о драгоценности вашего спо¬койствия для меня. Релинквимини никогда никакой тетрадки не терял.
— Позвольте, — хотя это первое недвусмысленное выраже¬ние у вас. Нет, безусловно нет.
— Опять? Хорошо, допускаю. Но это — шантаж только в пределах вчерашнего номера вашей «Voce». И далеко не то — за его пределами.
— Со вчерашнего дня. С шести часов пополудни.
— Если бы вы хоть стороной нюхнули того, что взошло на дрожжах этой выдумки, вы бы подыскали всему этому названье порезче, и оно еще дальше находилось бы от истины, чем то, что вы только что изволили преподнести мне.
— Охотно. С удовольствием. Сегодня я не вижу этому ника¬ких препятствий. Генрих Гейне.
— Вот именно.
— Да что вы?
— Очень охотно. Как же это сделать? Жалею, что вынуж¬ден сегодня же ехать. Приходите на вокзал, проведемте часок вместе.
— Девять тридцать пять. Впрочем, время — цепь сюрпри¬зов. Лучше не приезжайте.
— Приходите в гостиницу. Днем. Вернее будет. Или ко мне на квартиру. Вечером. Во фраке, пожалуйста, с цветами.
— Да, да, господин редактор, вы — пифия.
— Или завтра на дуэльную площадку, за город.
— Не знаю, может быть, и не шутка.
— Или, если вы заняты эти два дня сплошь, приходите, зна¬ете что, приходите на Campo Santo послезавтра.
— Вы думаете?
— Вы думаете?
— Какой странный разговор ни свет ни заря! Ну, простите, я устал, меня в номер тянет.
— Не слышу… ?.. В восьмой? Ах, да. Да, да, в восьмой. Это — дивный номер, господин редактор, с совершенно особым кли¬матом, там вот уже пятый час стоит вечная весна. Прощайте, господин редактор.
Гейне машинально повертывает выключатель.
— Не туши, Энрико, — раздается в темноте из глубины коридора.
— Камилла?!!
ПИСЬМА ИЗ ТУЛЫ
I
На воле заливались жаворонки, и в поезде, шедшем из Моск¬вы, везли задыхавшееся солнце на множестве полосатых дива¬нов. Оно садилось. Мост с надписью «Упа» поплыл по сотне окошек в ту самую минуту, как кочегару, летевшему впереди состава на тендере, открылся в шуме его собственных волос и в свежести вечернего возбуждения, в стороне от путей, быстро несшийся навстречу город.
Тем временем там, здороваясь на улицах, говорили: «С до¬брым вечером». Некоторые прибавляли: «Оттуда?» — «Туда», — отвечали иные. Им возражали: «Поздно. Все кончилось».
«Тула, 10-го.
Ты, значит, перешла, как уговорились с проводником. Сей¬час генерал, освободивший место, проходя к стойке, поклонился мне, как доброму знакомому. Ближайший поезд в Москву в три часа ночи. Это он прощался, уходя. Швейцар открыл ему две¬ри. Там шумят извозчики. Издали, как воробьи. Дорогая, эти проводы были безумием. Теперь разлука вдесятеро тяжелей. Воображенью есть с чего начать. Оно меня изгложет. Там под¬ходит конка, и перепрягают. Поеду осматривать город. О тоска! Забью, затуплю ее, неистовую, стихами».
«Тула.
Ах, середины нет. Надо уходить со второго звонка или же отправляться в совместный путь до конца, до могилы. Послу¬шай, ведь будет светать, когда я проделаю весь этот путь цели¬ком в обратном порядке, а то во всех мелочах, до мельчайших. А они будут теперь тонкостями изысканной пытки.
Какое горе родиться поэтом! Какой мучитель воображенье! Солнце в пиве. Опустилось на самое донышко бутылки. Через стол — агроном или что-то в этом роде. У него бурое лицо. Кофе он помешивает зеленою рукой. Ах, родная, все чужие кругом. Был одни, да ушел свидетель (генерал). Есть другой еще, миро¬вой, — не признают. Ничтожества! Ведь они думают, свое солн¬це похлебывают с молоком из блюдец. Думают, не в твоем, не в нашем вязнут их мухи, чокают кастрюли у поварят, брызжет сельтерская и звонко, как языком щелкают целковые о мрамор. Пойду осматривать город. Он в стороне остался. Есть конка, да не стоит; ходьбы, говорят, минут сорок. Квитанцию нашел, твоя была правда. Завтра навряд поспею, надо будет выспаться. По¬слезавтра. Ты не беспокойся — ломбард, дело терпит. Ах, пи¬сать — только себя мучить. А расстаться нет сил».
Прошло пять часов. Была необычайная тишина. На глаз нельзя стало сказать, где трава, где уголь. Мерцала звезда. Боль¬ше не было ни живой души у водокачки. В гнилом продаве мша¬ника чернела вода. В нем дрожало отраженье березки. Ее лихо-радило. Но это было очень далеко. Очень, очень далеко. Кроме нее, не было ни души на дороге.
Была необычайная тишина. Бездыханные котлы и вагоны лежали на плоской земле, похожие на скопления низких туч в безветренные ночи. Не апрель, — играли бы зарницы. Но небо волновалось. Пораженное прозрачностью, как недугом, изнут¬ри подтачиваемое весной, оно волновалось. Последний вагон тульской конки подошел из города. Захлопали откидные спин¬ки скамей. Последним сошел человеке письмами, торчавшими из широких карманов широкого пальто. Остальные направились в зал, к кучке весьма странной молодежи, шумно ужинавшей в конце. Этот остался за фасадом, ища зеленого ящика. Но нель¬зя было сказать, где трава, где уголь, и, когда усталая пара пово¬локла по дерну дышло, бороня железную тропу, пыли не было видно, и только фонарь у конного двора дал тусклое понятие об этом. Ночь издала долгий горловой звук — и все стихло. Это было очень, очень далеко, за горизонтом.
«Тула, десятое (зачеркнуто), одиннадцатое, час ночи. До¬рогая, справься с учебником. Ключевский с тобой, клал сам в чемодан. Не знаю, как начать. Ничего еще не понимаю. Так странно; так страшно. Тем временем, как пишу тебе, все про-должается своим чередом в другом конце стола. Они геньяльни-чают, декламируют, бросаются друг в дружку фразами, театраль¬но швыряют салфетки об стол, утерев бритые рты. Я не сказал, кто это. Худший вид богемы. (Тщательно зачеркнуто.) Кине-матографическая труппа из Москвы. Ставили «Смутное время» в Кремле и где были валы.
Прочти по Ключевскому, — не читал, думаю, должен быть эпизод с Петром и Болотниковым. Это и вызвало их на Упу. Узнал, что поставили точка в точку и сняли с другого берега. Теперь семнадцатый век рассован у них по чемоданам, все же остальное виснет над грязным столом. Ужасны полячки, и бояр¬ские дети страшней. Дорогой друг! Мне тошно. Это — выставка идеалов века. Чад, который они подымают, — мой, общий наш чад. Это угар невежественности и самого неблагополучного на¬хальства. Это я сам. Дорогая, я опустил тебе два письма. Я их не помню! Вот словарь этих (зачеркнуто, брошено без замещения). Вот их словарь: гений, поэт, скука, стихи, бездарность, мещан¬ство, трагедия, женщина, я и она. Как страшно видеть свое на посторонних. Это шарж на (оставлено без продолжения)».
«2 часа. Вера сердца больше, чем когда еще, клянусь тебе, придет время, — нет, дай вперед расскажу. Терзай, терзай меня, ночь, не все еще, пали дотла, гори, гори ясно, светло, прорвав¬шее засыпь, забытое, гневное, огненное слово «совесть». (Под ним черта, продравшая местами бумагу.) О, гори, бешеный неф¬тяной язык, озаривший полночи.
Завелся такой пошиб в жизни, отчего не стало на земле по¬ложений, где бы мог человек согреть душу огнем стыда; стыд подмок повсеместно и не горит. Ложь и путаное беспутство. Так тридцать уже лет живут и мочут стыд все необыкновенные, стар и мал, и уже перекинулось на мир, на безвестных. В первый, в первый раз с детских лет я сгораю (зачеркнуто все)».
Новая попытка. Письмо остается неотосланным.
«Как описать тебе? Приходится с конца. Иначе не выйдет. Так вот, и позволь в третьем лице. Я писал тебе о человеке, про¬гуливавшемся вдоль багажной стойки? Так вот. Поэт, ставящий отныне это слово, пока не очистят огнем, в кавычки, «поэт» наблюдает себя на безобразничающих актерах, на позорище, обличающем товарищей и время. Может, он кокетничает? Нет. Ему подтверждают, что его отождествление не химера. Поды¬маются, подходят к нему. «Коллега, не разменяете ли трешку?» Он рассеивает заблуждение. Бреются не одни актеры. Вот дву¬гривенных на три рубля. Он отделывается от актера. Но дело не в бритых усах. «Коллега», — сказал этот подонок. Да. Прав. Это свидетельское показание обвинения. В это время происходит новое, сущий пустяк, по-своему сотрясающий все случившееся и испытанное в зале до этого момента.
«Поэт» узнает наконец прогуливавшегося по багажной. Лицо это он видел когда-то. Из здешних мест. Он видел его раз, не однажды, в течение одного дня, в разные часы, в разных ме¬стах. Это было, когда составляли особый поезд в Астапове, с товарным вагоном под гроб, и когда толпы незнакомого народа разъезжались со станции в разных поездах, кружившихся и скре¬щивавшихся весь день по неожиданностям путаного узла, где сходились, разбегались и секлись, возвратясь, четыре железных дороги.
Тут мгновенное соображение наваливается на все, что было в зале с «поэтом», и как на рычаге поворачивает сцену, и вот как. — Ведь это Тула! Ведь эта ночь — ночь в Туле. Ночь в местах толстовской биографии. Диво ли, что тут начинают плясать маг-нитные стрелки? Происшествие — в природе местности. Это случай на территории совести, на ее гравитирующем, рудонос¬ном участке. «Поэта» больше не станет. Он клянется тебе. Он клянется тебе, что когда-нибудь, когда он увидит с экрана «Смутное время» (ведь поставят его когда-нибудь), экспозиция сцены на Упе застанет его совсем одиноким, если не исправят¬ся к тому времени актеры и, топтавшись однажды весь день на минированной территории духа, останутся целы в своем неве¬жестве и фанфаронстве сновидцы всех толков».
Пока писались эти строки, из будок вышли и пополелись по путям низкие нашпальные огоньки. Стали раздаваться свист¬ки.
