близ¬кой мне, а они выбрали для себя другую.
Маяковский редко являлся один. Обыкновенно его свиту составляли футуристы, люди движенья. В хозяйстве М-вой я увидал тогда первый в моей жизни примус. Изобретенье не из¬давало еще вони, и кому думалось, что оно так изгадит жизнь и найдет себе в ней такое широкое распространенье.
Чистый ревущий кузов разбрасывал высоконапорное пла¬мя. На нем одну за другой поджаривали отбивные котлеты. Лок¬ти хозяйки и ее помощниц покрывались шоколадным кав¬казским загаром. Холодная кухонька превращалась в поселенье на Огненной Земле, когда, наведываясь из столовой к дамам, мы технически дикими патагонцами склонялись над медным блином, воплощавшим в себе что-то светлое, архимедовское. И — бегали за пивом и водкой. В гостиной, в тайной стачке с деревьями бульвара, протягивала лапы к роялю высокая елка. Она была еще торжественно мрачна. Весь диван, как сластями, был завален блестящей канителью, частью еще в картонных коробках. К ее украшенью приглашали особо, с утра по возмож¬ности, то есть часа в три пополудни.
Маяковский читал, смешил все общество, торопливо ужи¬нал, не терпя, когда сядут за карты. Он был язвительно любезен и с большим искусством прятал свое постоянное возбужденье. С ним что-то творилось, в нем совершался какой-то перелом. Ему уяснилось его назначенье. Он открыто позировал, но с такою скрытой тревогой и лихорадкой, что на его позе стояли капли холодного пота.
9
Но не всегда он приходил в сопутствии новаторов. Часто его сопровождал поэт, с честью выходивший из испытанья, ка¬ким обыкновенно являлось соседство Маяковского. Из мно¬жества людей, которых я видел рядом с ним, Большаков был единственным, кого я совмещал с ним без всякой натяжки. Обо¬их можно было слушать в любой последовательности, не наси¬луя слуха. Как впоследствии его еще более крепкое единенье с другом на всю жизнь, Л. Ю. Брик, эту дружбу легко было понять, она была естественна. В обществе Большакова за Мая¬ковского не болело сердце, он был в соответствии с собой и не ронял себя.
Обычно же его симпатии вызывали недоуменье. Поэт с захватывающе крупным самосознаньем, дальше всех зашедший в обнаженьи лирической стихии и со средневековой смелостью сблизивший ее с темою, в безмерной росписи которой поэзия заговорила языком почти сектантских отождествлений, он так же широко и крупно подхватил другую традицию, более местную.
Он видел под собою город, постепенно к нему поднявший¬ся со дна «Медного Всадника», «Преступления и наказания» и «Петербурга», город в дымке, которую с ненужной расплывча¬тостью звали проблемою русской интеллигенции, по существу же город в дымке вечных гаданий о будущем, русский необес¬печенный город девятнадцатого и двадцатого столетья.
Он обнимал такие виды и наряду с этими огромными со¬зерцаньями почти как долгу верен был всем карликовым зате¬ям своей случайной, наспех набранной и всегда до неприличья посредственной клики. Человек почти животной тяги к прав¬де, он окружал себя мелкими привередниками, людьми фиктив¬ных репутаций и ложных, неоправданных притязаний. Или, чтобы назвать главное. Он до конца все что-то находил в ве¬теранах движенья, им самим давно и навсегда упраздненного. Вероятно, это были следствия рокового одиночества, раз уста¬новленного и затем добровольно усугубленного с тем педан¬тизмом, с которым воля идет иногда в направленьи осознанной неизбежности.
10
Однако все это сказалось позднее. Признаки будущих стран¬ностей тогда еще были слабы. Маяковский читал Ахматову, Северянина, свое и Большаковское о войне и городе, и город, куда мы выходили ночью от знакомых, был городом глубокого военного тыла.
Уже мы проваливались по всегда трудным для огромной и одухотворенной России предметам транспорта и снабженья. Уже из новых слов — наряд, медикаменты, лицензия и холо¬дильное дело — вылупливались личинки первой спекуляции. Тем временем, как она мыслила вагонами, в вагонах этих дни и ночи спешно с песнями вывозили крупные партии свежего коренного населенья в обмен на порченое, возвращавшееся санитарными поездами. И лучшие из девушек и женщин шли в сестры.
Местом истинных положений был фронт, и тыл все равно попадал бы в ложное, даже если бы в придачу к этому не изо¬щрялся в добровольной лжи. Город прятался за фразы, как пойманный вор, хотя тогда еще никто его не ловил. Как все лицемеры, Москва жила повышенно внешней жизнью и была ярка неестественной яркостью зимней цветочной витрины.
Ночами она казалась вылитым голосом Маяковского. То, что в ней творилось, и то, что громоздил и громил этот голос, было как две капли воды. Но это не было то сходство, о кото¬ром мечтает натурализм, а та связь, которая сочетает воедино анод и катод, художника и жизнь, поэта и время.
От М-вой напротив был дом московского полициймейсте-ра. Осенью в теченье нескольких дней меня там сталкивала с Маяковским и, кажется, с Большаковым одна из формальнос¬тей, требовавшихся при записи в добровольцы. Процедуру эту мы друг от друга скрывали. Я не довел ее до конца, несмотря на отцово сочувствие. Но, если не ошибаюсь, и у товарищей тогда из нее ничего не вышло.
Меня заклял отказаться от этой мысли сын Шестова, кра¬савец прапорщик. Он с трезвой положительностью рассказал мне о фронте, предупредив, что я встречу там одно противопо¬ложное тому, что рассчитываю найти. Вскоре за тем он погиб в первом из боев по возвращеньи на позиции из этого отпуска. Большаков поступил в Тверское кавалерийское училище, Мая¬ковский позднее был призван в свой срок, я же после летнего освобожденья перед самой войной освобождался при всех по¬следующих переосвидетельствован ьях.
Через год я уехал на Урал. Перед тем я на несколько дней ездил в Петербург. Война чувствовалась тут меньше, чем у нас. Тут давно обосновался Маяковский, тогда уже призванный.
Как всегда, оживленное движенье столицы скрадывалось щедростью ее мечтательных, нуждами жизни не исчерпываемых просторов. Проспекты сами были цвета зимы и сумерек, и в придачу к их серебристой порывистости не требовалось много фонарей и снегу, чтобы заставить их мчаться вдаль и играть.
Мы шли с Маяковским по Литейному, он мял взмахами шагов версты улиц, и я, как всегда, поражался его способности быть чем-то бортовым и обрамляющим к любому пейзажу. Иск¬ристо-серому Петрограду он в этом отношеньи шел еще больше, чем Москве.
Это было время «Флейты-позвоночника» и первых наброс¬ков «Войны и мира». Тогда книжкой в оранжевой обложке вы¬шло «Облако в штанах».
Он рассказывал про новых друзей, к которым меня вел, про знакомство с Горьким, про то, как общественная тема все шире проникает в его замыслы и позволяет ему работать по-новому, в определенные часы, размеренными порциями. И тогда я в пер-вый раз побывал у Бриков.
Еще естественнее, чем в столицах, разместились мои мыс¬ли о нем в зимнем полуазиатском ландшафте «Капитанской дочки», на Урале и в пугачевском Прикамьи.
Вскоре после Февральской революции я вернулся в Мос¬кву. Из Петрограда приехал и остановился в Столешниковом переулке Маяковский. Утром я зашел к нему в гостиницу. Он вставал и, одеваясь, читал мне новые «Войну и мир». Я не стал распространяться о впечатленьи. Он прочел его в моих глазах. Кроме того, мера его действия на меня была ему известна. Я за¬говорил о футуризме и сказал, как чудно было бы, если бы он теперь все это гласно послал к чертям. Смеясь, он почти со мной соглашался.
11
В предшествующем я показал, как я воспринимал Маяковско¬го. Но любви без рубцов и жертв не бывает. Я рассказал, каким вошел Маяковский в мою жизнь. Остается сказать, что с ней при этом сделалось. Теперь я восполню этот пробел.
Вернувшись в совершенном потрясении тогда с бульвара, я не знал, что предпринять. Я сознавал себя полной бездар¬ностью. Это было бы еще с полбеды. Но я чувствовал какую-то вину перед ним и не мог ее осмыслить. Если бы я был моложе, я бросил бы литературу. Но этому мешал мой возраст. После всех метаморфоз я не решился переопределяться в четвертый раз.
Случилось другое. Время и общность влияний роднили меня с Маяковским. У нас имелись совпаденья. Я их заметил. Я понимал, что если не сделать чего-то с собою, они в будущем участятся. От их пошлости его надо было уберечь. Не умея на¬звать этого, я решил отказаться от того, что к ним приводило. Я отказался от романтической манеры. Так получилась нероман¬тическая поэтика «Поверх барьеров».
Но под романтической манерой, которую я отныне возбра¬нял себе, крылось целое мировосприятье. Это было пониманье жизни как жизни поэта. Оно перешло к нам от символистов, символистами же было усвоено от романтиков, главным обра¬зом немецких.
Это представленье владело Блоком лишь в теченье неко¬торого периода. В той форме, в которой оно ему было свойст¬венно, оно его удовлетворить не могло. Он должен был либо усилить его, либо оставить. Он с этим представленьем расстал¬ся. Усилили его Маяковский и Есенин.
В своей символике, то есть во всем, что есть образно со¬прикасающегося с орфизмом и христианством, в этом полага¬ющем себя в мерила жизни и жизнью за это расплачивающемся поэте, романтическое жизнепониманье покоряюще ярко и нео-споримо. В этом смысле нечто непреходящее воплощено жизнью Маяковского и никакими эпитетами не охватываемой судьбой Есенина, самоистребительно просящейся и уходящей в сказки.
Но вне легенды романтический этот план фальшив. Поэт, положенный в его основанье, немыслим без непоэтов, которые бы его оттеняли, потому что поэт этот не живое, поглощенное нравственным познаньем лицо, а зрительно-биографическая эмблема, требующая фона для наглядных очертаний. В отли¬чие от пассионалий, нуждавшихся в небе, чтобы быть услышан¬ными, эта драма нуждается во зле посредственности, чтобы быть увиденной, как всегда нуждается в филистерстве романтизм, с утратой мещанства лишающийся половины своего содержанья.
Зрелищное понимание биографии было свойственно мое¬му времени. Я эту концепцию разделял со всеми. Я расставался с ней в той еще ее стадии, когда она была необязательно мягка у символистов, героизма не предполагала и кровью еще не пахла. И, во-первых, я освобождался от нее бессознательно, отказы¬ваясь от романтических приемов, которым она служила осно¬ваньем. Во-вторых, я и сознательно избегал ее, как блеска, мне неподходящего, потому что, ограничив себя ремеслом, я боял¬ся всякой поэтизации, которая поставила бы меня в ложное и несоответственное положенье.
Когда же явилась «Сестра моя, жизнь», в которой нашли выраженье совсем не современные стороны поэзии, открывши¬еся мне революционным летом, мне стало совершенно безраз¬лично, как называется сила, давшая книгу, потому что она была безмерно больше меня и поэтических концепций, которые меня окружали.
12
В не убиравшуюся месяцами столовую смотрели с Сивцева Вражка зимние сумерки, террор, крыши и деревья Приарбатья. Хозяин квартиры, бородатый газетный работник чрезвычайной рассеянности и добродушья, производил впечатленье холостяка, хотя имел семью в Оренбургской губернии. Когда выдавался досуг, он охапками сгребал со стола и сносил на кухню газеты всех направлений за целый месяц вместе
