с окаменелыми остат¬ками завтраков, которые правильными отложеньями из свиной кромки и хлебных горбушек скапливались между его утренни¬ми чтеньями. Пока я не утратил совести, пламя под плитой по тридцатым числам получалось светлое, громкое и пахучее, как в святочных рассказах Диккенса о жареных гусях и конторщи¬ках. При наступленьи темноты постовые открывали вдохновен¬ную пальбу из наганов. Они стреляли то пачками, то отдельными редкими вопрошаньями в ночь, полными жалкой безотзыв¬ной смертоносности, и так как им нельзя было попасть в такт и много гибло от шальных пуль, то в целях безопасности по пе¬реулкам вместо милиции хотелось расставить фортепьянные метрономы.
Иногда их трескотня переходила в одичалый вопль. И как часто тогда сразу не разобрать бывало, на улице ли это или в Доме. А это минутами просветленья среди сплошного беспамят¬ства звал к себе из кабинета его единственный, переносный со штепселем жилец.
Отсюда телефонным звонком приглашали меня в особняк в Трубниковском, на сбор всех, какие могли только оказаться тогда в Москве, поэтических сил. По этому же телефону, но го¬раздо раньше, до Корниловского мятежа, спорил я с Маяков¬ским.
Маяковский извещал, что поставил меня на свою афишу вместе с Большаковым и Липскеровым, но также и с верней¬шими из верных, втом числе и с тем, кажется, что разбивал лбом вершковые доски. Я почти радовался случаю, когда впервые как с чужим говорил со своим любимцем и, приходя во все большее раздраженье, один за другим парировал его доводы в свое оправ¬данье. Я удивлялся не столько его бесцеремонности, сколько проявленной при этом бедности воображенья, потому что ин¬цидент, как говорил я, заключался не в его непрошеном распо-ряженьи моим именем, а в его досадном убежденьи, что мое двухлетнее отсутствие не изменило моей судьбы и занятий. Сле¬довало вперед поинтересоваться, жив ли я еще и не бросил ли литературы для чего-нибудь лучшего. На это он резонно возра¬жал, что после Урала я уже с ним виделся раз весною. Но уди¬вительнейшим образом резон этот до меня не доходил. И я с ненужной настойчивостью требовал от него газетной поправки к афише, вещи по близости вечера неисполнимой и по моей тог¬дашней безвестности — аффектированно бессмысленной.
Но хотя я тогда еще прятал «Сестру мою, жизнь» и скры¬вал, что со мной делалось, я не выносил, когда кругом прини¬мали, будто у меня все идет по-прежнему. Кроме того, совсем глухо во мне, вероятно, жил именно тот весенний разговор, на который Маяковский так безуспешно ссылался, и меня раздра¬жала непоследовательность этого приглашенья после всего тогда говорившегося.
13
Телефонную эту перепалку напомнил он мне спустя несколько месяцев в доме стихотворца-любителя А. Там были Бальмонт, Ходасевич, Балтрушайтис, Эренбург, Вера Инбер, Антоколь¬ский, Каменский, Бурлюк, Маяковский, Андрей Белый и
Цветаева. Я не мог, разумеется, знать, в какого несравненного поэта разовьется она в будущем. Но не зная и тогдашних заме¬чательных ее «Верст», я инстинктивно выделил ее из присут¬ствовавших за ее бросавшуюся в глаза простоту. В ней угады-валась родная мне готовность в любую минуту расстаться со всеми привычками и привилегиями, если бы что-нибудь высо¬кое зажгло ее и привело в восхищенье. Мы обратили тогда друг к другу несколько открытых товарищеских слов. На вечере она была мне живым палладиумом против толпившихся в комнате людей двух движений, символистов и футуристов.
Началось чтенье. Читали по старшинству, без сколько-ни¬будь чувствительного успеха. Когда очередь дошла до Маяков¬ского, он поднялся и, обняв рукою край пустой полки, которою кончалась диванная спинка, принялся читать «Человека». Он барельефом, каким я всегда видел его на времени, высился среди сидевших и стоявших и, то подпирая рукой красивую голову, то упирая колено в диванный валик, читал вещь необыкновенной глубины и приподнятой вдохновенности.
Против него сидел с Маргаритой Сабашниковой Андрей Белый. Войну он провел в Швейцарии. На родину его вернула революция. Возможно, что Маяковского он видел и слышал впервые. Он слушал как завороженный, ничем не выдавая сво¬его восторга, но тем громче говорило его лицо. Оно неслось на¬встречу читавшему, удивляясь и благодаря. Части слушателей я не видел, в их числе Цветаевой и Эренбурга. Я наблюдал ос¬тальных. Большинство из рамок завидного самоуваженья не выходило. Все чувствовали себя именами, все — поэтами. Один Белый слушал, совершенно потеряв себя, далеко-далеко уне¬сенный той радостью, которой ничего не жаль, потому что на высотах, где она чувствует себя как дома, ничего, кроме жертв и вечной готовности к ним, не водится.
Случай сталкивал на моих глазах два гениальных оправ¬данья двух последовательно исчерпавших себя литературных течений. В близости Белого, которую я переживал с горделивой радостью, я присутствие Маяковского ощущал с двойной си¬лой. Его существо открывалось мне во всей свежести первой встречи. В тот вечер я это пережил в последний раз.
После этого прошло много лет. Прошел год, и, прочтя ему первому стихи из «Сестры», я услышал от него вдесятеро боль¬ше, чем рассчитывал когда-либо от кого-нибудь услышать. Про¬шел еще год. Он в тесном кругу прочитал «150 ООО ООО». И впер¬вые мне нечего было сказать ему. Прошло много лет, в теченье которых мы встречались дома и за границей, пробовали дружить, пробовали совместно работать, и я все меньше и меньше его понимал. Об этом периоде расскажут другие, потому что в эти годы я столкнулся с границами моего пониманья, по-видимо¬му — непреодолимыми. Воспоминанья об этом времени вышли бы бледными и ничего бы к сказанному не прибавили. И пото¬му я прямо перейду к тому, что мне еще осталось досказать.
14
Я расскажу о той из века в век повторяющейся странности, кото¬рую можно назвать последним годом поэта.
Вдруг кончают не поддававшиеся завершенью замыслы. Часто к их недовершенности ничего не прибавляют, кроме но¬вой и только теперь допущенной уверенности, что они завер¬шены. И она передается потомству.
Меняют привычки, носятся с новыми планами, не нахва¬лятся подъемом духа. И вдруг — конец, иногда насильственный, чаще естественный, но и тогда, по нежеланью защищаться, очень похожий на самоубийство. И тогда спохватываются и сопоставляют. Носились с планами, издавали «Современник», собирались ставить крестьянский журнал. Открывали выстав¬ку двадцатилетней работы, исхлопатывали заграничный пас¬порт.
Но другие, как оказывается, в те же самые дни видели их угнетенными, жалующимися, плачущими. Люди целых десяти¬летий добровольного одиночества вдруг по-детски пугались его, как темной комнаты, и ловили руки случайных посетителей, хватаясь за их присутствие, только бы не оставаться одним. Сви¬детели этих состояний отказывались веритьсвоим ушам. Люди, получившие столько подтверждений от жизни, сколько она дает не всякому, рассуждали так, точно они никогда не начинали еще жить и не имели опыта и опоры в прошлом.
Но кто поймет и поверит, что Пушкину восемьсот тридцать шестого года внезапно дано узнать себя Пушкиным любого — Пушкиным девятьсот тридцать шестого года. Что настает вре¬мя, когда вдруг в одно перерожденное, расширившееся сердце сливаются отклики, давно уже шедшие от других сердец в ответ на удары главного, которое еще живо, и бьется, и думает, и хо¬чет жить. Что множившиеся все время перебои наконец так уча¬щаются, что вдруг выравниваются и, совпав с содроганьями главного, пускаются жить одною, отныне равноударной с ним жизнью. Что это не иносказанье. Что это переживается. Что это какой-то возраст, порывисто кровный и реальный, хотя пока еще и не названный. Что это какая-то нечеловеческая моло¬дость, но с такой резкой радостью надрывающая непрерывность предыдущей жизни, что за неназванностью возраста и необхо¬димостью сравнений она своей резкостью больше всего похожа на смерть. Что она похожа на смерть. Что она похожа на смерть, но совсем не смерть, отнюдь не смерть, и только бы, только бы люди не пожелали полного сходства.
И вместе с сердцем смещаются воспоминанья и произве¬денья, произведенья и надежды, мир созданного и мир еще под¬лежащего созданью. Какова была его личная жизнь, спрашива¬ют иногда. Сейчас вы просветитесь насчет его личной жизни. Огромная, предельного разноречья область стягивается, сосре¬доточивается, выравнивается и вдруг, вздрогнув одновременно¬стью по всем частям своего сложенья, начинает существовать телесно. Она открывает глаза, глубоко вздыхает и сбрасывает с себя последние остатки позы, временно данной ей в подмогу.
И если вспомнить, что все это спит ночью и бодрствует днем, ходит на двух ногах и зовется человеком, естественно ждать соответствующих явлений и в его поведеньи.
Большой, реальный, реально существующий город. В нем зима. В нем рано темнеет, деловой день проходит в нем при ве¬чернем свете.
Давно, давно когда-то он был страшен. Его надлежало по¬бедить, надо было сломить его непризнанье. С тех пор утек¬ло много воды. Его признанье вырвано, его покорность вошла в привычку. Требуется большое усилье памяти, чтобы вообра¬зить, чем он мог вселять когда-то такое волненье. В нем мигают огоньки и, кашляя в платки, щелкают на счетах. Его засыпает снегом.
Его тревожная громадность неслась бы мимо незамеченной, когда бы не эта новая, дикая впечатлительность. Что значит робость отрочества перед уязвимостью этого нового рожденья. И вновь, как в детстве, замечается все. Лампы, машинистки, дверные блоки и калоши, тучи, месяц и снег. Страшный мир.
Он топорщится спинками шуб и санок, он, как гривенник по полу, катится на ребре по рельсам и, закатясь вдаль, ласково валится с ребра в туман, где за ним нагибается стрелочница в тулупе. Он перекатывается, и мельчает, и кишит случайностя¬ми, в нем так легко напороться на легкий недостаток вниманья. Это неприятности намеренно воображаемые. Они сознательно раздуваются из ничего. Но и раздутые, они совершенно ничтож¬ны в сравненьи с обидами, по которым так торжественно шага¬лось еще так недавно. Но в том-то и дело, что этого нельзя срав-нивать, потому что это было в той, прежней жизни, разорвать которую было так радостно. О, если бы только эта радость была ровней и правдоподобней.
Но она невероятна и бесподобна, и, однако, так, как швы¬ряет эта радость из крайности в крайность, ничто ни во что ни¬когда еще в жизни не швыряло.
Как тут падают духом. Как опять повторяется весь Андер¬сен с его несчастным утенком. Каких только слонов не делают тут из мух.
Но, может быть, врет внутренний голос? Может быть, прав страшный мир?
«Просят не курить». «Просят дела излагать кратко». Разве это не истины?
«Этот? Повесится? Будьте покойны». — «Любить? Этот? Ха-ха-ха! Он любит только себя».
Большой, реальный, реально существующий город. В нем зима, в нем мороз. Визгливый, ивового плетенья двадцатигра¬дусный воздух как на вбитых сваях стоит поперек дороги. Все туманится, все закатывается и запропащается в нем. Но разве бывает так грустно, когда так радостно? Так это не второе рож¬денье? Так это смерть?
15
В отделах записей актов гражданского состоянья приборов для измеренья правдивости не ставят, искренности рентгеном не просвечивают. Для того чтобы запись имела силу, ничего,
