новизна времен была климатически в крови. Весь он был странен странностями эпохи, наполовину еще неосуществленными. Я стал вспоминать черты его харак¬тера, его независимость, во многом совершенно особенную. Все они объяснялись навыком к состояньям, хотя и подразумеваю¬щимся нашим временем, но еще не вошедшим в свою злобо¬дневную силу. Он с детства был избалован будущим, которое далось ему довольно рано и, видимо, без большого труда.
1931
ЗАПИСКИ ПАТРИКА
1. УЕЗД В ТЫЛУ
Помню вечер, он как сейчас предо мною. Это было на мельни¬це тестя. Днем я ездил по его делам верхом в город.
Я выехал рано. Тоня с Шурой еще спали, когда я на цы¬почках выбрался от них на свет кончавшейся ночи. Кругом по колено в траве и комарином плаче стояли березы, всматрива¬ясь куда-то в одну точку, откуда близилась осень. Я шел в ту же сторону.
Там за оврагом был двор с домом, где мы жили раньше и откуда незадолго перед тем перебрались в лесную сторожку, что¬бы освободить место для дачницы. Среди дел, предстоящих мне в городе, должен я был повидать и ее.
На мне были новые, неразношенные сапоги. Когда я на¬гнулся, чтобы пересунуть пятку в правом по подбору, в высоте надо мной прошумело что-то тяжелое. Я поднял голову. Две белки пулями лупили друг за дружкой сквозь листву. Там и сям ожива¬ли деревья, враскачку перебрасывая их с верхушки на верхушку.
Хотя преследование это прерывалось частыми полетами по воздуху, но с такой гладкостью, что оставляло впечатленье ка¬кой-то беготни по ровному предрассветному небу. А за оврагом гремел ведром, отпирал ворота конюшни и седлал Сороку ра-ботник Демид.
Последний раз я был в городе в середине июля. Прошло три недели, и за это время произошли новые перемены к худ¬шему.
По правде хказать, мне трудно было о них судить. Свою безумную покупку Александр Александрович совершил в самом начале войны. В первый наш приезд из Москвы на мельницу, как здесь по старой памяти звали его лесное приобретение, уральское лицо Юрятина уже было заслонено беженцами, ав¬стрийскими военнопленными и множеством военных и штат¬ских из обеих столиц, заброшенных сюда все усложнявшимися нуждами военного времени. Он сам уже ничего не представлял собою и только отражал как в зеркале изменения, происходив¬шие в стране и на фронте.
Волны эвакуации докатывались сюда и раньше. Но когда с железнодорожного переезда за Скобянниками я увидел горы оборудования из Прибалтики, сваленные вдоль путей товарной станции под открытым небом, мне подумалось, что пройдут годы, прежде чем кто-нибудь вспомнит об этих Этнах, Ревель-ских трубопрокатных и Перунах, и что не мы, а именно эти гру¬ды ржавчины будут когда-нибудь свидетельствовать, чем все это кончится.
Несмотря на ранний час, присутствие у воинского началь¬ника было в полном разгаре. На дворе старший из толпы татар и вотяков объяснял, что деревня плетет корзинки под серно¬кислотные бутыли для Объединения Малояшвинскихи Нижне-варынских, работающих на оборону. В таких случаях крестьян по простым заявкам заводов оставляли на месте целыми волос¬тями. Ошибкой этой партии было то, что они сами проявили жизнь и кому-то показались. Их дело затеряли и теперь, тяготясь скучными поисками, гнали на фронт. Хотя в теплом помеще¬нии канцелярии признавали их доводы, на дворе их никто не слушал. Мои бумаги оказались в исправности, и статья о килах и грыжах,.по которой гулял Демид, также пока не оспаривалась.
За угол от воинского, на Сенной, против собора, был заез¬жий двор, куда я поставил Сороку, стеснявшую меня в городе за короткостью его расстояний. Был Успенский пост. Больше года не продавали вина в казенных лавках. Но своей тишиной и мрач¬ностью двор выделялся и среди всеобщего потрезвенья. Под широкой его крышей тайно промышляли кумышкою. Если не считать хозяина, здесь было теперь бабье царство. Лошадь при¬няла одна из его снох.
— Продаваться не надумали? — спросил хозяин откуда-то сверху, высунувшись из окна и подперши голову рукою.
Я не сразу сообразил, к чему относится его вопрос.
— Нет, не собираемся, — ответил я. Очевидно, слухи о наших лесных владениях дошли до города и стали притчей во языцех.
Улица ослепила меня после дворовых потемок. Очутившись на своих ногах после седла, я ощутил наступленье утра как бы вторично. Поздней обычного тащились на рынок возы с капус¬той и морковью. Дальше Дворянской они не доезжали. Их уже останавливали на каждом шагу как какую-нибудь невидаль и раскупали дорогой. Стоя на телегах, бабы-огородницы, как со всенародного возвышения, клялись угодить каждому, но это не остепеняло толпы, не по-провинциальному шумной и сварли¬вой, которая вокруг них вырастала.
По крашенной под мрамор лестнице в городскую контору Усть-Крымженских заводов я нагнал седобородого юрятинско-го горожанина в сибирке сборами, придававшими его талии сза¬ди что-то бабье. Он медленно взбирался передо мной и, войдя в контору, высморкался в красный платок, надел серебряные очки и принялся разбирать объявления, испещрявшие ближайшую от входа левую стену. Кроме издавна ее покрывавших печатных реклам и проспектов, одноцветных и в краску, на ней белело несколько столбцов бумажек, исписанных на машинке и от руки, которые и привлекли его внимание.
Здесь были публикации о покупке лесов на корню и в сру¬бе, объявления о торгах для сдачи подрядов на всякого рода пе¬ревозки, извещение рабочих и служащих о единовременной прибавке на дороговизну в размере трехмесячного заработка, вызовы ратников ополченья второго разряда в стол личного со¬става. Висело тут и постановление об отпуске рабочим и служа¬щим продовольственных товаров из заводских лавок в твердой месячной норме, по ценам, близким к довоенным.
— «Муки ржаной сорок пять фунтов, цена за пуд один рубль тридцать пять копеек, масла постного два фунта…» — читал по складам юрятинский мещанин.
Я застал его потом перед одной из конторок, за справками, согласилось ли бы правление рассчитываться по объявленным подрядам не кредитками, а карточными системами — как имен¬но он сказал — вывешенного образца. Долго не могли взять в толк, что ему надо, а когда поняли, то сказали, что тут ему не лабаз. Я не слышал, чем кончилось недоразуменье. Меня от¬влек Вяхрищев.
Он торчал в главном зале счетного отдела, разгороженного надвое решеткою со стойками, и, заставляя сторониться моло¬дых людей в развевающихся пиджаках, кидавшихся с ворохами бумаг из дверей кабинета правления, рассказывал всему поме-щению анекдоты и давился горячим чаем, который стакан за стаканом, ни одного не допивая, брал с подноса у стряпухи, в несколько приемов разносившей его по конторе.
Это был военный из Петербурга, в чине капитана, бритый и саркастический, состоявший приемщиком Главного артилле¬рийского управления на заводах.
Заводы находились в двадцати пяти верстах к югу от Юряти-на, то есть в противоположную от нас сторону. Это было дале¬кое путешествие, и его приходилось совершать на лошадях. Мы ездили иногда туда в гости, когда за нами посылали, однако это не имеет никакого отношения к Вяхрищеву. Надо рассказать, чем поддерживалось его постоянное остроумие.
Роль его была не из легких. Он был официальным лицом на заводах и жил там на положении гостя в доме для приезжаю¬щих, называвшемся приезжею. Кругом были специалисты, вы¬двинутые на первое место новыми военными требованиями, перед их авторитетом стушевывалось значение властей и вла¬дельцев. В большинстве это были люди университетские, по-разному, но все до одного прошедшие школу девятьсот пятого года. Для примера назову главного директора Льва Николаеви¬ча Голоменникова, имя которого, ныне покойного, известно по нескольким институтам, которым оно присвоено.
В студенческие годы он принадлежал к той группе россий¬ской социал-демократии, которой суждено было сказать миру так много нового. Однако было бы анахронизмом относить это замечание в нынешнем его значении к тем зимним вечеринкам, на которых принимал или появлялся этот высоченный, рано поседевший и слегка насмешливый человек.
Приезжая помещалась на выезде, близ нефтехранилища, вынесенного с заводской территории на пустырь, к реке, и Вях-рищев уверял, что там-то и содержится лабораторный спирт, раствор которого так оживлял эти вечерние собрания. Во всех увеселениях участвовал, разумеется, и он, и когда разговоры при нем немного умеряли не из страха перед его присутствием, а из опасения, как бы его чем-нибудь не обидеть, он, естественно, оскорблялся и, таким образом, нехотя сам способствовал их революционности.
Эту несуразность он отлично сознавал и при случае выра¬жал достаточно ядовито. «Русский военный атташе на Крым-же», — представлялся он, давая понять, что заводы считает самостоятельной державой. Или пускался в перечисление союзников и, дойдя до Румынии (это было позднее), продол¬жал: «хлорный, хромпиковый Лев Николаевич Голоменников». И все хохотали.
При виде меня он притворился, будто от неожиданности глотнул кипятку больше нужного, в испуге выкатил глаза, пере¬крестился и, поставив блюдце со стаканом на край загородки, стал отмахиваться, как от призрака.
— Значит, вы живы? — кончив представленье, затараторил он. — Где же вы пропадали? Что слышно в ваших лесах? Сепа¬ратного еще не заключили?
— Тут сверток для господина Громеко. Не захватите? — спросил вышедший из-за решетки конторщик.
— Как же, конечно. Я за ним. А не тяжело? На себе утащу?
— Для ваших заплечных ремней, пожалуй, тяжеловат. Ку¬лек ощутимый.
— Тогда я часа через два, я сейчас без лошади. Простите, — обратился я к Вяхрищеву, — меня отвлекли. Я к вашим услугам.
Он стал таскать меня из комнаты в комнату, засыпая не¬возможным вздором и убеждая тотчас же ехать с ним на Крым-жу на какой-то тамошний семейный праздник. По счастью, нам навстречу попался доктор, член юрятинской врачебной упра¬вы, выходивший в это время из директорской.
— Вас ли я вижу, дорогой доктор? — воскликнул Вяхрищев.
Фарс начался. Воспользовавшись освобождением, я поспе¬шил в наше отделение Союза земств и городов, ютившееся в одной из квартир того же дома, со стороны Ермаковского сада.
Хотя Союз больше всего был занят задачами снабжения, в которых Александр Александрович не смыслил ни бельмеса, отделение, собственно, было местом его службы. Он состоял при разделе резервов вольным консультантом по молочному скоту и его селекции — специальность, по которой и окончил в свое время Женевский политехникум, и даже с каким-то отличьем. Сам он наведывался в Юрятин не часто и для подачи консуль¬тации пользовался представлявшимися оказиями или посылал в отделенье с записками Демида. Делать ему в отделенье бы¬ло решительно нечего, и он лишь изредка напоминал о себе, чтобы не вышло скандала, то одному сослуживцу, то другому, видоизменяя поводы для живости и правдоподобия.
Сейчас я под самым праздным предлогом должен был по¬видать одного из основателей отделенья, редактора прогрессив¬ной газеты края, почему-то охотнее принимавшего в земствах и городах, нежели у себя в редакции. Однако оказалось, что он накануне выехал в Москву. Я отправился к Истоминой.
Об этой женщине что-то рассказывали. Она была родом из здешних мест, кажется из Перми, и с какой-то
