Александр Александрович.
— Можно спрятаться?
— О, конечно! Прячьтесь, господа. Можно в сарай. Можно в дом. Ерофей, ключи! Впрочем, уж не знаю, как… В доме боль¬ные…
Дружинники переглянулись. Десятник в папахе, а за ним и другие стали осматриваться.
— Что за забором? — спросил десятник.
— Глухой соседский сад.
— А сзади?
— Пустырь со свалками.
— А дальше?
— Система переулков с выходом на Долгоруковскую.
— Прятаться не будем? — полувопросом, полуутвердитель¬но предложил старший.
— Нет, — отвечали остальные. — Двор невелик и стоять не велит.
Все рассмеялись.
— Правильно. Айда, товарищи, — сказал старший, и все бросились к забору.
—Лестницу, Ерофей! — крикнул Александр Александрович. Но все до одного были по ту сторону. Прошло несколько минут.
— А мороз-то злющий, — сказал Александр Александрович и зевнул.
— Ты, Ерофей, смотри. Длинный у тебя язык.
— Что вы? Глыбше могилы… Лестницу прикажете убрать?
— Да. Давай вместе снесем. Фу-ты, следов сколько, затоп¬тать бы.
Этим и занялись, когда заперли в сарай лестницу.
— Заходи от забора. Опять ты задом, дуралей! — кричал Александр Александрович. — Я ведь тебе сказал как, а ты все норовишь по-своему. Надо, чтобы от нас шли следы, а не к нам.
В это время переулок огласился тем же топотом, что я слы¬шал, проснувшись. По легкости разбега отряд должен был про¬лететь дальше. Вдруг он остановился. Лошадей осадили у на¬шего дома. Они стали, скользя и разъезжаясь.
Послышался шум прыжков, шаги и бряцанье. Ерофей спря¬тался за сараем. Александр Александрович вбежал на крыльцо и стал к дверной коробке. На середку двора, освещенную заре¬вом, вышли несколько спешенных казаков.
Ремни и винтовки за плечами кургузили их. Все казались окривевшими от водки, мороза и недосыпу. Им было скользко в сапогах. Кавалерийская походка их сутулила.
— Дубровин, пятерых к забору! — орал хорунжий. — Ониси-менко, я сказал — дворника! Ах, вот он, каналья! Кому служишь, мать твою в пяла? Приказ градоначальника знаешь? Отчего ворота расстегашкой? Отчего, я спрашиваю, ворота, — хлясь, хлясь, — я тебя научу, — хлясь, хлясь, — отвечать, вихлозадый черт. Иметь наблюдение. Очухается — допрошу. Ничего не понимаю, рапор¬туй толком, Дубровин. Следы? Какие следы? А, следы на снегу!
Тут он оглянулся и забыл об ефрейторе. Он отскочил в сто¬рону и выхватил револьвер.
— Застрелю! Ни с места! — закричал он. — Подымите руки! Кто вы такой, милостивый государь?
— За что вы дворника бьете? — тихо, с дрожью в голосе спросил Александр Александрович.
— Прошу меня не учить. После девяти запрещено выходить на улицы. На каком основании вы здесь и кто вы сами?
— Я владелец дома и должен вам сообщить что-то важное. Но вперед велите обыскать меня. Я не могу отвечать под дулом револьвера. У меня затекают руки.
— Фамилия.
— Громеко.
— Не слыхал. Так вы хозяин? Тем хуже. Вас придется при¬влечь к ответственности по всей строгости закона. Вы приказ градоначальника читали? А знаете ли вы, в каком виде у вас на¬ружные ворота? Вот видите. Ну нельзя же так, нельзя же так, молодой человек. Вы только рот раскрыли, и ваше первое сло¬во —дворник. А знаете ли вы его? Готовы ли за него поручиться? Да и только ли это? Отчего в доме не спят? На душе неспокой¬но? Это курьезно. Отчего же у вас неспокойно на душе? Ну хо-рошо-с Оружие есть?
— Нету.
— Вы дворянин? -Да.
— Можете опустить руки.
— Мерси, — машинально пробормотал Александр Алексан¬дрович и, спускаясь со ступеньки на ступеньку, сошел с крыль¬ца на землю.
— В доме спали, — начал он. — Ворота были на запоре. Вдруг переполох. Бужу дворника. На дворе несколько воору¬женных. Рабочие.
— Какие это рабочие. Надо называть вещи своими именами. Это воры, висельники, хамово племя.
— Нуда. Несколько этих… висельников. — Александр Алек¬сандрович замялся. — Вижу, они с Долгоруковской пробрались соседними владениями и рубят ворота, пробиваясь в переулок. Удивляюсь, как вы с ними не столкнулись. Это было назад ми-нут пять, десять. Значит, они кинулись в Скотники.
— А скажите, оттуда эти дни не постреливали? С соседних садов. Не замечали?
— Нет. Там все спокойно.
— Так-с, так-с. Вы ответите, если это неправда. Вольно, Дубровин. Ты докладывал — следы. Пойдем, покажи. До сви¬данья, милостивый государь. Помните, чем вы рискуете. Я ох¬раны не выставлю, но вас везде найти сумею.
Они удалились. В темной глубине двора раздались слова команды. Было слышно, как построились казаки и стройно, стройнее, чем входили, вышли на улицу. Отряду скомандовали в седла. Лошадей тронули и с нескольких шагов перешли в галоп. Беспамятный скок, слышанный мною ночью и как раз возле нас так страшно пресекшийся, возобновился с прежней гладкостью и стал стихать и замер. Все скрылось, как прерван¬ное сновиденье.
На крыльце стояли Глаша с Тоней и дергали меня за рукав.
— Сейчас. Отвяжитесь, — отмахивался я, но уже сам все им рассказывал.
Но Александр Александрович не мог вымолвить ни слова. Невольное унижение не давало ему покоя. У него дрожали губы. Он что-то с трудом в себе превозмогал.
Как только отряд тронулся, он подошел к Ерофею. Но тот и сам поднялся без труда. Обморок его был наполовину при¬творен. У него слегка подбит был глаз, и на скуле кровавилась небольшая ссадинка с содранной кожей. Нас отправили по кро¬ватям, и, странно, мы тотчас заснули.
Я встал поздно. Занавеска, как в варенье, вымокала в грана¬товом соку заката. Спросонья мне показалось, что весна. Со дво¬ра неслись влажные, чавкающие звуки. Проваливаясь в мокрый снег, по нему что-то тащили. Была оттепель. Убирали остатки ночного обстрела. И по-прежнему воняло тепло и тошнотворно.
Я все вспомнил. Но в такой час вставал я впервые. Это чув¬ство было ново. Оно затмевало ночные воспоминанья. Знаком¬ство с ним так мне понравилось, что я решил искать случая встать еще раз в такое время.
У Анны Губертовны обнаружили воспаление коленного сустава. Она плохо спала и стонала ночами. Если бы я устерег такую минуту и спустился к ней за сиделку, я заработал бы это право. Но я эти возможности безбожно просыпал.
Я не помню, каким для этого воспользовался предлогом. Восстанье кончилось. Все полно было сознанием его крушенья и слухами о расправе. Рассказывали об изуверстве семеновцев и наглости уличных казачьих пикетов. Начались выезды воен-но-полевых судов.
Александр Александрович ходил сам не свой. Сверх общих огорчений его удручало состояние больной. Чтобы сделать ей приятное, он в первый выход в город, когда открыли магазины, купил ей синих и белых гиацинтов, несколько кустов цинерарий и три горшка лакфиоля. Когда вслед за остальными цветами лакфиоль внесли в спальню, она раскапризничалась. Оказалось, лакфиоля она не любит. Непамятливость мужа ее обидела. Лакфиоль поставили в столовой.
Я проснулся в шестом часу вечера. Как и в первый раз, не¬ведомо как без меня прошедший день был весь позади. Пока я одевался, сгущался сумрак, похожий на облако дорожной пыли, поднятой его отбытием. С непобедимой грустью смотрел я на бордовый глазок заката, как на кондукторский фонарь в хвосте отошедшего поезда. И так же болела голова.
Я спустился в столовую. Там спиной ко мне стояла Глафира Никитична, чем-то занятая. Она только что полила цветы и рас¬правляла подвернутые края лиловой обертки. Я спросил чаю. «Сейчас», — ответила она, наблюдая, как натекает вода в под¬донники, чтобы подтереть, если перельется.
Из спальни от Анны Губертовны вышла массажистка. Ей должны были сегодня отказать. Вчера новый доктор пришел в ужас, узнав, что целую неделю материю разгоняли по всему телу. Глафира Никитична пошла провожать ее.
В это время позвонили с улицы. «Ну вот. Теперь она про чай забудет…» — подумал я и подошел к горке с лакфиолем.
Вдруг в гостиную рядом вихрем ворвался дядя Федя. По ка¬ким-то признакам я узнал его. Он нервно прошелся по коврам из угла в угол. Александр Александрович вышел к нему. Разго¬варивая, они вошли в столовую.
Дядя Федя был в страшном возбуждении. Слова рвались из него с такой силою, что он заплевывал бороду и мычал, утирая губы платком, чтобы не потерять ни минуты в безгласности.
— Ты знаешь, Саша, как я люблю тебя, — говорил он. — Но вы чудовищные люди. Кажется, свет перевернись, а вы будете развлекаться массажами и возделывать комнатные растения. Приготовься к самому страшному. Где сестра твоя Оля?
— Если ты что-нибудь знаешь, то говори прямо.
— Нет, вперед ты. Вспомнил ли ты ее хоть раз? Догадался ли подумать?
— Я разыскиваю ее третий день. И пока — безрезультатно. Но это в порядке вещей и меня не смущает. Потому что, согла¬сись, на другой день после подавления при нынешних условиях отыскать ее — это, понимаешь ли, не лапоть сплесть.
—Лапти! Условья! Не то ищешь! Не там ищешь! Тело надо!.. В приемных покоях!.. В анатомическом…
Но Александр Александрович уже держал его за руку выше кисти.
— Остановись! — крикнул он. — Что с ней?
— Она убита.
— Откуда ты знаешь?
— Чувство подсказало.
— Но… ты его проверил?
— Я был два раза у общих знакомых. О ней ни слуху ни духу.
— Свинья же ты после этого, типун тебе на язык! Спасибо за сведенье и… участье… Все равно, с дубу ли, с ветру ль, лишь бы шум и эффект. Во сне ли там приснилось или под шелудями завелось, он тут как тут. «Чувство подсказало».
— Постой, Саша, не горячись. В таком случае что же… Я не жалею, что пришел. Я рад. Ты меня успокоил. Мне сообщилась твоя вера.
— И это в такое время, когда я буквально изнемогаю… Нюта хворает…
— А, это коленка? Бог даст, обойдется.
— Ну конечно. В особенности твоими молитвами. К со¬жалению, я естественник. Существо и опасность септических процессов мне известны… И вместо того, чтобы помочь мне, когда я буквально разрываюсь…
Его напоили чаем. Он сходил в спальню проведать боль¬ную. Потом стал прощаться. Уходя, он сказал:
— Я догадываюсь, зачем у вас цветы. Но никакими тут как¬тусами и рододендронами не поможешь. Не заглушают. Пере¬шибает смрад. Откуда такое?
— Это двенадцатого ночью у Жогловых снарядом колодец разворотило. Выгребной, ты понимаешь?
Через два дня Ольга Васильевна отыскалась.
6. ДОМ С ГАЛЕРЕЯМИ
Надо описать нашу последнюю встречу. Александр Александро¬вич взял меня с собой. Мы наняли извозчика. Никогда в жизни нас не везли так далеко и долго. Это было у черта на куличках, где-то в другом конце Москвы.
Положение об усиленной охране еще не было снято. Пока мы ехали нашими краями, нам попадались следы недавних раз¬рушений.
На углу Расторгуева переулка показывали насквозь про¬горевший дом с провалившимися полами и обрушившейся лест¬ницей. От нее оставались одни перила. Скрутившись от жара, они висели в воздухе мотками железного серпантина.
Несколько дальше стоял трехэтажный дом
