могли ему в особенно¬сти простить разрыва с одной девушкой этого круга.
Терентьев развивал две излюбленных мысли. Что по своей молодости пролетариат у нас еще неотделим от крестьянства и что индустриальный рабочий является носителем новой, гря¬дущей культуры. В защиту этой мысли приводил он следующие соображения. Природа и законы природы для современной интеллигенции — две разные вещи. Первое — предмет праздно¬го любования, второе — пища для сухого и бесстрастного изуче¬ния. Для рабочего же это одно. Он и за формулами не забывает того, что это законы именно природы, а не чего-нибудь друго¬го, той самой производящей земной природы, которая в гру¬бом упрощении есть его родная деревня, но на этот раз в ее все¬общности, с целую подлунную, во вселенском, так сказать, ее размахе. Потому что физические устои мира открываются ему за работой, в той первичности, как его бабке сроки и особенно¬сти коровьего отела. Для этой мысли находил он свои слова, смелые и яркие. Но вдруг профессиональная дидактика завла-девала им, и, забывая про то дорогое, живущее и меняющееся, что было в этой мысли, он терял ее нить и принимался за дока¬зательство доказанного и вытверживание общеизвестного. Де¬лал он это книжно, по-заученному и совсем не к месту, потому что кругом на этом собаку съели и повторять это в этой компа¬нии было все равно что яйцам учить курицу.
— Всмотримся пристально в процесс, — говорил он, — что мы имеем. В ходе обнищания деревни крестьянский сын проща¬ется с домом и в геометрической профессии отливает в города. Погодите, Варвара Ивановна. С другой стороны, в потребнос¬ти рабочих рук промышленность все щедрее и щедрее черпает из этого резервуара. Но обратимся к нашему бездомному скитальцу, где мы его оставили, что мы увидим? В ходе разви¬тия промышленности приставленный к котлам, охладительным змеевикам и аккумуляторам, он мало-помалу подымается по железной лестнице на такую площадку, где с него с неизбеж¬ностью спросятся начатки механики, знание электричества и бойкое, не сходя с места, умозаключение. Знакомство с маши¬ной откроет перед ним заветные страницы физики. Вот вы го-ворите, природа. Это, грубо говоря, молоко, грибы и ягоды в березовой роще, летний отдых в тенистой усадьбе. А потом вы говорите, законы природы. Это, грубо говоря, тихие своды уни¬верситета, приборы, зимние теоретические выкладки. А он и над магнитным полем гнется, как над паровым перед распашкой под озимь. Потому что для него это одно…
Тут и следовала мысль, которую он выражал так самостоя¬тельно и не избито. Дальше возвращались очевидности.
— Теперь последуем, однако, за ним по этой лесенке, где мы его оставили, и посмотрим вниз через перила, что мы ви¬дим? Дамы-благотворительницы между собой стараются, как бы елку ему устроить и общество трезвости, и дай им волю — пер¬вой грамоте будут учить или, чего доброго, соску купят или погремушку. Ну вот он руки об паклю, а потом об блузу — и с этой лесенки прямо к ним вниз. Вот хомут и дуга, больше я вам не слуга.
— Да ты меня не агитируй, — говорил Дудоров. — Торже¬ства революции я жду нетерпеливей всех вас. Сто лет как ее у нас готовят. Лучшие силы России ушли на эту подготовку, и в нравственном плане она даже уже будто когда-то была. Однако платонизм тут неуместен. Ее надо увидеть своими глазами. Еще лет десять оттяжки, и мы задохнемся. Погоди улыбаться. И, ко¬нечно, она придет. На первых порах это будет именно то, о чем мы так много говорим. Освобождение от самодержавия, от уродств капиталистической эксплуатации. Но придет наконец и настоящая свобода. Освободится время, отданное нескольки¬ми поколениями ей, ее обсуждению, жизни и гибели за нее, ос¬вободятся мысли и силы. А согласись, за свои вековые жертвы Россия это заслужила… Только ли огорошивать ей и ошараши¬вать. А вдруг дано ей выдумать что-нибудь непредвосхитимо непритязательное, просиять, улыбнуться…
Его перебили в самом интересном месте. С галереи позво¬нили. «Звонок, — сказал Вязлов. — Петька, мотай на ус, потом ответим». И вышел отпирать. Вернувшись, он наклонился сза¬ди к Терентьеву и шепнул ему что-то на ухо. Оба посмотрели на Дудорова и вышли. Тот тоже поднялся, смутился и в нереши¬тельности затоптался на месте.
— Оставайтесь тут, — приказала Вязлова. — Они у Мити пе¬реговорят. Незачем вам встречаться.
Минут через пятнадцать послышались шаги и голоса у са¬мого входа в столовую, но, минуя ее, удалились через переднюю и кухню наружу.
В столовую быстро вошел Терентьев. Он сиял и спешил к Оле.
— Митя провожать пошел, Варвара Ивановна, — сказал он на ходу.
В эту минуту сама Оля вышла из спальни, красная и заспан¬ная. Она взглянула на его глаза и губы и как бы прочла новость, рвавшуюся с его языка.
— Леля Осипович? — воскликнула она и сделала такое движение, точно собиралась вцепиться в ответ руками.
—Да. Большая радость. Папаша и все домашние живы, здо¬ровы и невредимы. Она прямо от них, минуту б раньше сама расспросила. Папаша, — продолжал он, обращаясь ко всем и в особенности к Александру Александровичу, — оказывается, об нас расстраивались. Этим и избыли беду. Ато ведь там… язык прилипает, что было… И попадись он им под горячую руку…
не знаю, чем от мысли зачураться. Но они еще раньше рас¬строились. Мамашу с сестрой спрятали в матушкиной семье, Бронницкий уезд, дальняя волость. А сами пешком в Москву за справками. Оттого и дом пустой, ни души, а мы-то напу¬гались.
Оля слушала и смотрела на него. Он кончил и все сиял. Какая-то радость, еще одна, была у него про запас для нее, тай¬ная, неизрасходованная. И вот, забыв правила не то что кон¬спирации, а просто-напросто благоразумия (чтобы не сказать — приличия), Оля на минуту задумалась…
— Паспорта принесли? — с тем же движением вскричала она, и все поднялись, замахали на нее и зашикали.
— Ну что ты с ней поделаешь, — сказал Терентьев, по-преж¬нему обращаясь к Александру Александровичу.
1936
ЛЮДИ И ПОЛОЖЕНИЯ
В «Охранной грамоте», опыте автобиографии, написанном в двадцатых годах, я разобрал обстоятельства жизни, меня сложившие. К сожалению, книга испорчена ненужною манер¬ностью, общим грехом тех лет. В настоящем очерке я не избег¬ну некоторого пересказа ее, хотя постараюсь не повторяться.
2
Я родился в Москве 29 января 1890 года по старому стилю в доме Лыжина, против Духовной семинарии, в Оружейном переулке. Необъяснимым образом что-то запомнилось из осенних прогу¬лок с кормилицей по семинарскому парку. Размокшие дорожки под кучами опавших листьев, пруды, насыпные горки и краше¬ные рогатки семинарии, игры и побоища гогочущих семинари¬стов на больших переменах.
Прямо напротив ворот семинарии стоял каменный двух¬этажный дом с двором для извозчиков и нашею квартирой над воротами, в арке их сводчатого перекрытия.
3
Ощущения младенчества складывались из элементов испуга и восторга. Сказочностью красок они восходили к двум цент¬ральным образам, надо всем господствовавшим и все объе¬динявшим. К образу медвежьих чучел в экипажных заведениях Каретного ряда и к образу добряка великана, сутулого, косма¬того, глухо басившего книгоиздателя П. П. Кончаловского, к его семье и к рисункам карандашом, пером и тушью Серова, Вру¬беля, моего отца и братьев Васнецовых, висевшим в комнатах его квартиры.
Околоток был самый подозрительный — Тверские-Ямские, Труба, переулки Цветного. То и дело оттаскивали за руку. Чего-то не надо было знать, что-то не следовало слышать. Но няни и мамки не терпели одиночества, и тогда пестрое общество окру¬жало нас. И в полдень учили конных жандармов на открытом плацу Знаменских казарм.
Из этого общения с нищими и странницами, по соседству с миром отверженных и их историй и истерик на близких буль¬варах, я преждевременно рано на всю жизнь вынес пугающую до замирания жалость к женщине и еще более нестерпимую жалость к родителям, которые умрут раньше меня и ради из¬бавления которых от мук ада я должен совершить что-то неслы¬ханно светлое, небывалое.
4
Когда мне было три года, переехали на казенную квартиру при доме Училища живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой против Почтамта. Квартира помещалась во флигеле внутри дво¬ра, вне главного здания.
Главное здание, старинное и красивое, было во многих от¬ношениях замечательно. Пожар двенадцатого года пощадил его. Веком раньше, при Екатерине, дом давал тайное убежище ма¬сонской ложе. Боковое закругление на углу Мясницкой и Юш¬кова переулка заключало полукруглый балкон с колоннами. Вместительная площадка балкона нишею входила в стену и со¬общалась с актовым залом Училища. С балкона было видно на¬сквозь продолжение Мясницкой, убегавшей вдаль, к вокзалам.
С этого балкона население дома наблюдало в 1894 году церемониал перенесения праха императора Александра Треть¬его, а затем, спустя два года, отдельные сцены коронационных торжеств при воцарении Николая Второго.
Стояли учащиеся, преподаватели. Мать держала меня на руках в толпе у перил балкона. Под ногами у нее расступалась пропасть. На дне пропасти посыпанная песком пустая улица замирала в ожидании. Суетились военные, отдавая во всеуслы-
шание громкие приказания, не достигавшие, однако, слуха зри¬телей наверху, на балконе, точно тишина затаившего дыхание городского люда, оттесненного шпалерами солдат с мостовой к краям тротуаров, поглощала звуки без остатка, как песок воду. Зазвонили уныло, протяжно. Издалека катящаяся и дальше прокатывающаяся волна колыхнулась морем рук к головам. Москва снимала шапки, крестилась. Под отовсюду поднявший¬ся погребальный перезвон показалась голова нескончаемого шествия, войска, духовенство, лошади в черных попонах с сул¬танами, немыслимой пышности катафалк, герольды в невидан¬ных костюмах иного века. И процессия шла и шла, и фасады домов были затянуты целыми полосами крепа и обиты черным, и потупленно висели траурные флаги.
Дух помпы был неотделим от Училища. Оно состояло в ведении министерства императорского двора. Великий князь Сергий Александрович был его попечителем, посещал его акты и выставки. Великий князь был худ и долговяз. Прикрывая шап¬ками альбомы, отец и Серов рисовали карикатуры на него на вечерах у Голицыных и Якунчиковых, где он присутствовал.
5
Во дворе, против калитки в небольшой сад с очень старыми деревьями, среди надворных построек, служб и сараев воз¬вышался флигель. В подвале внизу отпускали горячие завтраки учащимся. На лестнице стоял вечный чад пирожков на сале и жареных котлет. На следующей площадке была дверь в нашу квартиру. Этажом выше жил письмоводитель Училища.
Вот что я прочел пятьдесят лет спустя, совсем недавно, в позднейшее советское время, в книге Н. С. Родионова «Москва в жизни и творчестве Л. Н. Толстого», на странице 125-й, под 1894-м годом:
«23 ноября Толстой с дочерьми ездил к художнику Л. О. Пас¬тернаку в дом Училища живописи, ваяния и зодчества, где Пастернак был директором, на концерт, в котором принимали участие жена Пастернака и профессора Консерватории скри¬пач И. В. Гржимали и виолончелист А. А. Брандуков».
