в окошке шатался. В полумраке — один — У подъезда шептался С темнотой арлекин.
По улицам метель метет, Свивается, шатается, Мне кто-то руку подает И кто-то улыбается.
Там кто-то машет, дразнит светом. Так зимней ночью на крыльцо Тень чья-то глянет силуэтом И быстро скроется лицо.
Прилагательные без существительных, сказуемые без под¬лежащих, прятки, взбудораженность, юрко мелькающие фи¬гурки, отрывистость — как подходил этот стиль к духу времени, таившемуся, сокровенному, подпольному, едва вышедшему из подвалов, объяснявшемуся языком заговорщиков, главным ли¬цом которого был город, главным событием — улица.
Эти черты проникают существо Блока, Блока основного и преобладающего, Блока второго тома ал коностовского издания, Блока «Страшного мира», «Последнего дня», «Обмана», «По¬вести», «Легенды», «Митинга», «Незнакомки», стихов: «В тума¬нах, над сверканьем рос», «В кабаках, в переулках, в извивах», «Девушка пела в церковном хоре».
Черты действительности как током воздуха занесены вих¬рем блоковской впечатлительности в его книги. Даже самое да¬лекое, что могло бы показаться мистикой, что можно бы назвать «божественным». Это тоже не метафизические фантазии, а рас¬сыпанные по всем его стихам клочки церковно-бытовой реаль¬ности, места из ектеньи, молитвы перед причащением и пани¬хидных псалмов, знакомые наизусть и сто раз слышанные на службах.
Суммарным миром, душой, носителем этой действительно¬сти был город блоковских стихов, главный герой его повести, его биографии.
Этот город, этот Петербург Блока — наиболее реальный из Петербургов, нарисованных художниками новейшего времени. Он до безразличия одинаково существует в жизни и воображе¬нии, он полон повседневной прозы, питающей поэзию драмати¬змом и тревогой, и на улицах его звучит то общеупотребитель¬ное, будничное просторечие, которое освежает язык поэзии.
В то же время образ этого города составлен из черт, ото¬бранных рукой такою нервною, и подвергся такому одухотворе¬нию, что весь превращен в захватывающее явление редчайшего внутреннего мира.
4
Я имел случай и счастье знать многих старших поэтов, живших в Москве, — Брюсова, Андрея Белого, Ходасевича, Вячеслава Иванова, Балтрушайтиса. Блоку я впервые представился в его последний наезд в Москву, в коридоре или на лестнице Поли¬технического музея в вечер его выступления в аудитории музея. Блок был приветлив со мной, сказал, что слышал обо мне с луч¬шей стороны, жаловался на самочувствие, просил отложить встречу с ним до улучшения его здоровья.
В этот вечер он выступал с чтением своих стихов в трех ме¬стах: в Политехническом, в Доме печати и в Обществе Данте Алигьери, где собрались самые ревностные его поклонники и где он читал свои «Итальянские стихи».
На вечере в Политехническом был Маяковский. В середи¬не вечера он сказал мне, что в Доме печати Блоку под видом критической неподкупности готовят бенефис, разнос и коша¬чий концерт. Он предложил вдвоем отправиться туда, чтобы предотвратить задуманную низость.
Мы ушли с блоковского чтения, но пошли пешком, а Бло¬ка повезли на второе выступление в машине, и пока мы добра¬лись до Никитского бульвара, где помещался Дом печати, ве¬чер кончился и Блок уехал в Общество любителей итальянской словесности. Скандал, которого опасались, успел тем временем произойти. Блоку после чтения в Доме печати наговорили кучу чудовищностей, не постеснявшись в лицо упрекнуть его в том, что он отжил и внутренне мертв, с чем он спокойно соглашал¬ся. Это говорилось за несколько месяцев до его действительной кончины.
5
В те годы наших первых дерзаний только два человека, Асеев и Цветаева, владели зрелым, совершенно сложившимся поэтиче¬ским слогом. Хваленая самобытность других, в том числе и моя, проистекала от полной беспомощности и связанности, которые не мешали нам, однако, писать, печататься и переводить. Сре¬ди удручающе неумелых писаний моих того времени самые страшные — переведенная мною пьеса Бен Джонсона «Алхи¬мик» и поэма «Тайны» Гете в моем переводе. Есть отзыв Блока об этом переводе среди других его рецензий, написанных для издательства «Всемирная литература» и помещенных в после¬днем томе его собрания. Пренебрежительный, уничтожающий отзыв, в оценке своей заслуженный, справедливый. Однако от забежавших вперед подробностей пора вернуться к покинуто¬му нами изложению, остановившемуся у нас на годах давно про¬шедших, девятисотых.
6
Гимназистом третьего или четвертого класса я по бесплатному билету, предоставленному дядею, начальником петербургской товарной станции Николаевской железной дороги, один ездил в Петербург на рождественские каникулы. Целые дни я бродил по улицам бессмертного города, точно ногами и глазами пожи¬рая какую-то гениальную каменную книгу, а по вечерам пропа¬дал в театре Комиссаржевской. Я был отравлен новейшей лите¬ратурой, бредил Андреем Белым, Гамсуном, Пшибышевским.
Еще большее, настоящее представление о путешествии по¬лучил я от поездки всей семьей в 1906 году в Берлин. Я в первый раз попал тогда за границу.
Все необычно, все по-другому. Как будто не живешь, а видишь сон, участвуешь в выдуманном, ни для кого не обязательном те¬атральном представлении. Никого не знаешь, никто тебе не указ. Длинный ряд распахивающихся и захлопывающихся дверец вдоль всей стены вагона, по отдельной дверце в каждое купе. Четы¬ре рельсовых пути по кольцевой эстакаде, высящейся над улица¬ми, каналами, скаковыми конюшнями и задними дворами испо¬линского города. Нагоняющие, обгоняющие друг друга, идущие рядом и расходящиеся поезда. Двоящиеся, скрещивающиеся, пересекающие друг друга огни улиц под мостами, огни вторых и третьих этажей на уровне свайных путей, иллюминованные раз¬ноцветными огоньками автоматические машины в вокзальных буфетах, выбрасывающие сигары, лакомства, засахаренный миндаль. Скоро я привык к Берлину, слонялся по его бесчис¬ленным улицам и беспредельному парку, говорил по-немецки, подделываясь под берлинский выговор, дышал смесью паровоз¬ного дыма, светильного газа и пивного чада, слушал Вагнера.
Берлин был полон русскими. Композитор Ребиков играл знакомым свою «Елку» и делил музыку на три периода: на му¬зыку животную, до Бетховена, музыку человеческую в следую¬щем периоде и музыку будущего после себя.
Был в Берлине и Горький. Отец рисовал его. Андреевой не понравилось, что на рисунке скулы выступили, получились уг¬ловатыми. Она сказала: «Вы его не поняли. Он — готический». Так тогда выражались.
7
Наверное, после этого путешествия, по возвращении в Москву, в жизнь мою вошел другой великий лирик века, тогда едва известный, а теперь всем миром признанный немецкий поэт Райнер Мария Рильке.
В 1900 году он ездил в Ясную Поляну, к Толстому, был знаком и переписывался с отцом и одно лето прогостил под Клином, в Завидове, у крестьянского поэта Дрожжина.
В эти далекие годы он дарил отцу свои ранние сборники с теплыми надписями. Две такие книги с большим запозданием попались мне в руки в одну из описываемых зим и ошеломили меня тем же, чем поразили первые виденные стихотворения Блока: настоятельностью сказанного, безусловностью, нешуточ-ностью, прямым назначением речи.
8
У нас Рильке совсем не знают. Немногочисленные попытки передать его по-русски неудачны. Переводчики не виноваты. Они привыкли воспроизводить смысл, а не тон сказанного, а тут все дело в тоне.
В 1913 году в Москве был Верхарн. Отец рисовал его. Ино¬гда он обращался ко мне с просьбой занять портретируемого, чтобы у модели не застывало и не мертвело лицо. Так однажды я развлекал историка В. О. Ключевского. Так пришлось мне занимать Верхарна. С понятным восхищением я говорил ему о нем самом и потом робко спросил его, слышал ли он когда-нибудь о Рильке. Я не предполагал, что Верхарн его знает. Позировавший преобразился. Отцу лучшего и не надо было. Одно это имя оживило модель больше всех моих разговоров. «Это лучший поэт Европы, — сказал Верхарн, — и мой люби¬мый названый брат».
У Блока проза остается источником, откуда вышло сти¬хотворение. Он ее не вводит в строй своих средств выражения. Для Рильке живописующие и психологические приемы совре¬менных романистов (Толстого, Флобера, Пруста, скандинавов) неотделимы от языка и стиля его поэзии.
Однако сколько бы я ни разбирал и ни описывал его особен¬ностей, я не дам о нем понятия, пока не приведу из него приме¬ров, которые я нарочно перевел для этой главы с целью такого ознакомления.
9
ЗА КНИГОЙ
Я зачитался. Я читал давно.
С тех пор, как дождь пошел хлестать в окно.
Не слышал я дождя.
Я вглядывался в строки, как в морщины
Как вдруг я вижу, краскою карминной
В них набрано: закат, закат, закат.
Как нитки ожерелья, строки рвутся,
И буквы катятся куда хотят.
Я знаю, солнце, покидая сад,
Должно еще раз было оглянуться
Из-за охваченных зарей оград.
А вот как будто ночь по всем приметам.
Деревья жмутся по краям дорог,
И тихо рассуждают, каждый слог
Дороже золота ценя при этом.
И если я от книги подыму
1лаза и за окно уставлюсь взглядом,
Как будет близко все, как станет рядом,
Сродни и впору сердцу моему.
Но надо глубже вжиться в полутьму
И глаз приноровить к ночным громадам,
И я увижу, что земле мала
Околица, она переросла
Себя и стала больше небосвода,
И крайняя звезда в конце села
Как свет в последнем домике прихода.
Деревья складками коры
Мне говорят об ураганах,
И я их сообщений странных
Не в силах слышать средь нежданных
Невзгод, в скитаньях постоянных,
Один, без друга и сестры.
И дни, и вещи обихода,
И даль пространств, как стих псалма.
Как мелки с жизнью наши споры, Как крупно то, что против нас. Когда б мы поддались напору Стихии, ищущей простора, Мы выросли бы во сто раз.
Все, что мы побеждаем, — малость, Нас унижает наш успех. Необычайность, небывалость Зовет борцов совсем не тех.
Так ангел Ветхого завета
Нашел соперника под стать.
Как арфу, он сжимал атлета,
Которого любая жила
Струною ангелу служила,
Чтоб схваткой гимн на нем сыграть.
Кого тот ангел победил, Тот правым, не гордясь собою, Выходит из такого боя В сознаньи и расцвете сил. Не станет он искать побед. Он ждет, чтоб высшее начало Его все чаще побеждало, Чтобы расти ему в ответ.
10
Приблизительно с 1907 года стали расти как грибы издательст¬ва, часто давали концерты новой музыки, одна задругою откры¬вались выставки картин «Мира искусства», «Золотого руна», «Бубнового валета», «Ослиного хвоста», «Голубой розы». Вме¬сте с русскими именами Сомова, Сапунова, Судейкина, Кры-мова, Ларионова, Гончаровой мелькали французские имена Боннара и Вюйара. На выставках «Золотого руна», в затенен¬ных занавесями залах, где пахло землей, как в теплицах, от наставленных кругом горшков с гиацинтами, можно было ви¬деть присланные на выставку работы Матисса и Родена. Моло¬дежь примыкала к этим направлениям.
На территории одного из новых домов Разгуляя во дворе сохранялось старое деревянное жилье домовладельца-генерала. В мезонине сын хозяина, поэт и художник Юлиан Павлович Анисимов, собирал молодых людей своего толка. У него были слабые легкие. Зимы он проводил за границей. Знакомые соби¬рались у него в хорошую погоду весной и осенью. Читали, музицировали, рисовали, рассуждали, закусывали и пили чай с ромом. Здесь я познакомился со множеством народа.
Хозяин, талантливейшее существо и человек большого вку¬са, начитанный и образованный, говоривший на нескольких иностранных языках свободно, как по-русски, сам воплощал собою поэзию в той степени, которая составляет очарование любительства и
