при которой трудно быть еще вдобавок твор¬чески сильною личностью, характером, из которого вырабаты¬вается мастер. У нас были сходные интересы, общие любимцы. Он мне очень нравился.
Здесь бывал ныне умерший Сергей Николаевич Дурылин, тогда писавший под псевдонимом Сергей Раевский. Это он пе¬реманил меня из музыки в литературу, по доброте своей сумев найти что-то достойное внимания в моих первых опытах. Он жил бедно, содержа мать и тетку уроками, и своей восторжен¬ной прямотой и неистовой убежденностью напоминал образ Белинского, как его рисуют предания.
Здесь университетский мой товарищ К. Г. Локс, которого я знал раньше, впервые показал мне стихотворения Иннокентия Анненского, по признакам родства, которое он установил меж¬ду моими писаниями и блужданиями и замечательным поэтом, мне тогда еще неведомым.
У кружка было свое название. Его окрестили «Сердардой», именем, значения которого никто не знал. Это слово будто бы слышал член кружка, поэт и бас Аркадий Гурьев однажды на Волге. Он его слышал в ночной суматохе двух сошедшихся у пристани пароходов, когда один пришвартовывают к другому и публика с нового парохода проходит с багажом на пристань через внутренность ранее причаленного, смешиваясь с его пас¬сажирами и вещами.
Гурьев был из Саратова. Он обладал могучим и мягким го¬лосом и артистически передавал драматические и вокальные тонкости того, что он пел. Как все самородки, он одинаково по¬ражал беспрерывным скоморошничаньем и задатками глубокой подлинности, проглядывавшимисквозьеголоманье. Незауряд¬ные стихи его предвосхищали будущую необузданную искрен¬ность Маяковского и живо передающиеся читателю отчетли¬вые образы Есенина. Это был готовый артист, оперный и дра¬матический, в исконной актерской своей сути, неоднократно изображенной Островским.
У него была лобастая, круглая, как луковица, голова с едва заметным носом и признаками будущей лысины во весь череп, от лба до затылка. Весь он был движение, выразительность. Он не жестикулировал, не размахивал руками, но верх туловища, когда он стоя рассуждал или декламировал, ходил, играл, гово¬рил у него. Он склонял голову, откидывался назад корпусом и ноги ставил врозь, как бы застигнутый в плясовой с притопы¬ванием. Он немного зашибал и в запое начинал верить в свои выдумки. К концу своих номеров он делал вид, что пятка при¬стала у него к полу и ее не оторвать, и уверял, будто черт ловит его за ногу.
В «Сердарде» бывали поэты, художники, Б. Б. Красин, положивший на музыку блоковские «Вербочки», будущий сотоварищ ранних моих дебютов Сергей Бобров, появлению которого на Разгуляе предшествовали слухи, будто это ново-народившийся русский Рембо, издатель «Мусагета» А. М. Ко-жебаткин, наезжавший в Москву издатель «Аполлона» Сергей Маковский.
Сам я вступил в «Сердарду» на старых правах музыканта, импровизациями на фортепиано изображая каждого входяще¬го в начале вечера, пока собирались.
Быстро проходила короткая весенняя ночь. В раскрытое окошко веяло утренним холодом. Его дыхание подымало полы занавесей, шевелило пламя догоравших свечей, шелестело ле¬жавшими на столе листами бумаги. И все зевали, гости, хозяин, пустые дали, серое небо, комнаты, лестницы. Мы расходились, обгоняя по широким и удлинившимся от безлюдья улицам гро¬мыхающие бочки нескончаемого ассенизационного обоза. «Кентавры», — говорил кто-нибудь на языке времени.
11
Вокруг издательства «Мусагет» образовалось нечто вроде ака¬демии. Андрей Белый, Степун, Рачинский, Борис Садовской, Эмилий Метнер, Шенрок, Петровский, Эллис, Нилендер за¬нимались с сочувственной молодежью вопросами ритмики, ис-торией немецкой романтики, русской лирикой, эстетикой Гёте и Рихарда Вагнера, Бодлером и французскими символистами, древнегреческой досократовской философией.
Душой всех этих начинаний был Андрей Белый, неотрази¬мый авторитет этого круга тех дней, первостепенный поэт и еще более поразительный автор «Симфоний» в прозе и романов «Серебряный голубь» и «Петербург», совершивших переворот в дореволюционных вкусах современников и от которых пошла первая советская проза.
Андрей Белый обладал всеми признаками гениальности, не введенной в русло житейскими помехами, семьей, непонима¬нием близких, разгулявшейся вхолостую и из силы производи¬тельной превратившейся в бесплодную и разрушительную силу. Этот изъян излишнего одухотворения не ронял его, а вызывал участие и прибавлял страдальческую черту к его обаянию.
Он вел курс практического изучения русского классиче¬ского ямба и методом статистического подсчета разбирал вмес¬те со слушателями его ритмические фигуры и разновидности. Я не посещал работ кружка, потому что, как и сейчас, всегда считал, что музыка слова — явление совсем не акустическое и состоит не в благозвучии гласных и согласных, отдельно взя¬тых, а в соотношении значения речи и ее звучания.
Иногда молодежь при «Мусагете» собиралась не в конторе издательства, а в других местах. Таким сборным местом была мастерская скульптора Крахта на Пресне.
В мастерской был жилой верх в виде неогороженных, све¬шивавшихся над ней полатей, а внизу, задрапированные плю¬щом и другой декоративной зеленью, белели слепки с антич¬ных обломков, гипсовые маски и собственные работы хозяина.
Однажды поздней осенью я читал в мастерской доклад под названием «Символизм и бессмертие». Часть общества сидела внизу, часть слушала сверху, разлегшись на полу антресолей и выставив за их край головы.
Доклад основывался на соображении о субъективности на¬ших восприятий, на том, что ощущаемым нами звукам и крас¬кам в природе соответствует нечто иное, объективное колебание звуковых и световых волн. В докладе проводилась мысль, что эта субъективность не является свойством отдельного человека, но есть качество родовое, сверхличное, что это субъективность че¬ловеческого мира, человеческого рода. Я предполагал в докладе, что от каждой умирающей личности остается доля этой неумира¬ющей, родовой субъективности, которая содержалась в челове¬ке при жизни и которою он участвовал в истории человеческого существования. Главною целью доклада было выставить допу¬щение, что, может быть, этот предельно субъективный и всече¬ловеческий угол или выдел души есть извечный круг действия и главное содержание искусства. Что, кроме того, хотя худож¬ник, конечно, смертен, как все, счастье существования, которое он испытал, бессмертно и в некотором приближении к личной и кровной форме его первоначальных ощущений может быть ис¬пытано другими спустя века после него по его произведениям.
Доклад назывался «Символизм и бессмертие» потому, что в нем утверждалась символическая, условная сущность всякого искусства в том самом общем смысле, как можно говорить о символике алгебры.
Доклад произвел впечатление. О нем говорили. Я с него вер¬нулся поздно. Дома я узнал, что задержанный болезнью в пути после ухода из Ясной Поляны Толстой скончался на станции Ас-тапово и что отец вызван туда телеграммою. Мы быстро собра¬лись и отправились на Павелецкий вокзал, к ночному поезду.
12
Тогда выезд за город был заметнее, чем теперь, сельская мест¬ность больше отличалась от городской, чем в настоящее время. С утра окно вагона наполнила и уже весь день не оставляла ров¬ная, едва оживляемая редкими селениями ширь паров и ози-мей, тысячеверстная ширь России пахотной, деревенской, кото¬рая кормила небольшую городскую Россию и на нее работала. Землю уже посеребрили первые морозы, и необлетевшее золо¬то берез обрамляло ее по межам, и это серебро морозов и золо¬то берез скромным украшением лежало на ней, как листочки накладного золота и серебряной фольги на ее святой и смирен¬ной старине.
Вспаханная и отдыхающая земля мелькала в окнах вагона и не знала, что где-то рядом, совсем неподалеку, умер ее послед¬ний богатырь, который по родовитости мог быть ее царем, а по искушенности ума, избалованного всеми тонкостями мира, баловнем всем баловникам и барином всем барам и который, однако, из любви к ней и совестливости перед ней ходил за со¬хой и одевался и подпоясывался по-мужицки.
13
Наверное, стало известно, что покойного будут рисовать, а по¬том приехавший с Меркуровым формовщик будет снимать с головы маску, и прощавшихся удалили из комнаты. Когда мы вошли, она была пуста. Из дальнего угла навстречу отцу быстро шагнула заплаканная Софья Андреевна и, схватив его за руки, судорожно и прерывисто промолвила сквозь слезы: «Ах, Леонид Осипович, что я перенесла! Вы ведь знаете, как я его любила!» И она стала рассказывать, как она пыталась покончить с собой, когда Толстой ушел, и топилась и как ее, едва живую, вытащи¬ли из пруда.
В комнате лежала гора, вроде Эльбруса, и она была ее боль¬шой отдельною скалой. Комнату занимала грозовая туча в пол¬неба, и она была ее отдельною молнией. И она не знала, что обладает правом скалы и молнии безмолвствовать, и подавлять загадочностью поведения, и не вступать в тяжбу с тем, что было самым нетолстовским на свете, — с толстовцами, и не прини¬мать карликового боя с этой стороною.
А она оправдывалась и призывала отца в свидетели того, что преданностью и идейным пониманием превосходит сопер¬ников и уберегла бы покойного лучше, чем они. Боже, думал я, до чего можно довести человека и более того: жену Толстого.
Странно, в самом деле. Современный человек, отрицаю¬щий дуэль как устаревший предрассудок, пишет огромное сочи¬нение на тему о дуэли и смерти Пушкина. Бедный Пушкин! Ему следовало бы жениться на Щеголеве и позднейшем пушкиноведе¬нии, и все было бы в порядке. Он дожил бы до наших дней, при¬сочинил бы несколько продолжений к «Онегину» и написал бы пять «Полтав» вместо одной. А мне всегда казалось, что я пере¬стал бы понимать Пушкина, если бы допустил, что он нуждался в нашем понимании больше, чем в Наталии Николаевне.
14
Но в углу лежала не гора, а маленький сморщенный старичок, один из сочиненных Толстым старичков, которых десятки он описал и рассыпал по своим страницам. Место было кругом утыкано невысокими елочками. Садившееся солнце четырьмя наклонными снопами света пересекало комнату и крестило угол с телом крупной тенью оконных крестовин и мелкими, детски¬ми крестиками вычертившихся елочек.
Станционный поселок Астапово представлял в тот день не¬стройно шумевший табор мировой журналистики. Бойко торго¬вал буфет на вокзале, официанты сбивались с ног, не поспевая за требованиями и бегом разнося поджаристые бифштексы с кровью. Рекою лилось пиво.
На вокзале были Толстые Илья и Андрей Львовичи. Сергей Львович прибыл в поезде, пришедшем за прахом Толстого для перевоза его в Ясную Поляну.
С пением «Вечной памяти» студенты и молодежь перенес¬ли гроб с телом по станционному дворику и саду на перрон, к поданному поезду, и поставили в товарный вагон. Толпа на плат¬форме обнажила головы, и под возобновившееся пенье поезд тихо отошел в тульском направлении.
Было как-то естественно, что Толстой успокоился, упоко¬ился у дороги, как странник, близ проездных путей тогдашней России, по которым продолжали пролетать и круговращаться его герои и героини и смотрели в вагонные окна на ничтожную мимолежащую станцию, не зная, что глаза, которые всю жизнь на них смотрели, и обняли их взором, и увековечили, навсегда на ней закрылись.
15
Если взять по одному качеству от каждого писателя, например, назвать страстность Лермонтова, многосодержательность Тютчева, поэтичность Чехова, ослепительность Гоголя, силу воображения Достоевского, — что сказать о Толстом, ограни¬чив определение одной чертою?
Главным качеством этого моралиста, уравнителя, проповед¬ника законности, которая охватывала бы всех без послаблений и изъятий, была ни на кого не похожая, парадоксальности
