автору, сумевшему такими простыми средствами удержать частицы действитель¬ности, в нее занесенные. Это была одна из первых книг Ахма¬товой, вероятно, «Подорожник».
5
В те же годы, между службою у Филиппов, я ездил на Урал и в Прикамье. Одну зиму я прожил во Всеволодо-Вильве, на севе¬ре Пермской губернии, в месте, некогда посещенном Чеховым и Левитаном, по свидетельству А. Н. Тихонова, изобразившего эти места в своих воспоминаниях. Другую перезимовал в Тихих Горах на Каме, на химических заводах Ушковых.
В конторе заводов я вел некоторое время военный стол и освобождал целые волости военнообязанных, прикрепленных к заводам и работавших на оборону.
Зимой заводы сообщались с внешним миром допотопным способом. Почту возили из Казани, расположенной в двухстах пятидесяти верстах, как во времена «Капитанской дочки», на тройках. Я один раз проделал этот зимний путь.
Когда в марте 1917 года на заводах узнали о разразившейся в Петербурге революции, я поехал в Москву.
На Ижевском заводе я должен был найти и захватить ранее командированного туда инженера и замечательного человека Збар-ского, поступить в его распоряжение и следовать с ним дальше.
Из Тихих Гор гнали в кибитке, крытом возке на полозьях, вечер, ночь напролет и часть следующего дня. Замотанный в три азяма и утопая в сене, я грузным кулем перекатывался на дне саней, лишенный свободы движений. Я дремал, клевал носом, засыпал и просыпался и закрывал и открывал глаза.
Я видел лесную дорогу, звезды морозной ночи. Высокие суг¬робы горой горбили узкую проезжую стежку. Часто возок кры¬шею наезжал на нижние ветки нависших пихт, осыпал с них иней и с шорохом проволакивался по ним, таща их на себе. Бе-лизна снежной пелены отражала мерцание звезд и освещала путь. Светящийся снежный покров пугал в глубине, внутри чащи, как вставленная в лес горящая свеча.
Три лошади, запряженные гусем, одна другой в затылок, мчали возок, то одна, то другая сбиваясь в сторону и выходя из ряда. Ямщик поминутно выравнивал их и, когда кибитка кло¬нилась набок, соскакивал с нее, бежал рядом и плечом подпи¬рал ее, чтобы она не упала.
Я опять засыпал, теряя представление о протекшем той по¬рою времени, и вдруг пробуждался от толчка и прекратившего¬ся движения.
Ямской стан в лесу, совершенно как в сказках о разбой¬никах. Огонек в избе. Шумит самовар, и тикают часы. Пока довезший кибитку ямщик разоблачается, отходит от мороза и негромко, по-ночному, во внимание к спящим, может быть, за перегородкой, разговаривает с собирающей ему поесть стано-вихой, новый утирает усы и губы, застегивает армяк и выходит на мороз закладывать свежую тройку.
И опять гон вовсю, свист полозьев и дремота и сон. А потом, на другой день, — неведомая даль в фабричных трубах, бес¬крайняя снежная пустыня большой замерзшей реки и какая-то железная дорога.
6
Бобров незаслуженно тепло относился ко мне. Он неусыпно следил за моей футуристической чистотой и берег меня от вред¬ных влияний. Под таковыми он разумел сочувствие старших. Едва он замечал признаки их внимания, как из страха, чтобы их ласка не ввергла меня в академизм, любыми способами торо¬пился разрушить наметившуюся связь. Я не переставал со все¬ми ссориться по его милости.
Мне были по душе супруги Анисимовы, Юлиан и его жена Вера Станевич. Невольным образом мне пришлось участвовать в разрыве Боброва с ними.
Мне сделал трогательную надпись на подаренной книге Вячеслав Иванов. Бобров в кругу Брюсова высмеял надпись в таком духе, точно я сам дал толчок зубоскальству. Вячеслав Иванов перестал со мною кланяться.
Журнал «Современник» поместил мой перевод комедии Клейста «Разбитый кувшин». Работа была незрелая, неинтерес¬ная. Мне следовало в ноги поклониться журналу за ее помеще¬ние. Кроме того, еще больше надлежало мне поблагодарить редакцию за то, что чья-то неведомая рука прошлась по руко¬писи к ее вящей красе и пользе.
Но чувство правды, скромность, признательность не были в цене среди молодежи левых художественных направлений и считались признаками сентиментальности и кисляйства. При¬нято было задирать нос, ходить гоголем и нахальничать, и, как это мне ни претило, я против воли тянулся за всеми, чтобы не упасть во мнении товарищей.
Что-то случилось с корректурой комедии. Она опоздала и содержала посторонние приписки наборной, к тексту не отно¬сившиеся.
В оправдание Боброва надо сказать, что сам он о деле не имел ни малейшего представления и в данном случае дей¬ствительно не ведал, что творил. Он сказал, что так этого бе¬зобразия, мазни в корректуре и непрошеной стилистической правки оригинала нельзя оставить и что я должен на это по¬жаловаться Горькому, негласно причастному, по его сведениям, к ведению журнала. Так я и сделал. Вместо благодарности ре¬дакции «Современника» я в глупом письме, полном деланной, невежественной фанаберии, жаловался Горькому на то, что со мною были внимательны и оказали мне любезность. Годы про¬шли, и оказалось, что я жаловался Горькому на Горького. Ко¬медия была помещена по его указанию, и он правил ее своею рукою.
Наконец, и знакомство мое с Маяковским началось с по¬лемической встречи двух враждовавших между собой футурис¬тических групп, из которых к одной принадлежал он, а к другой я. По мысли устроителей должна была произойти некоторая по¬тасовка, но ссоре помешало с первых слов обнаружившееся вза¬имопонимание нас обоих.
7
Я не буду описывать моих отношений с Маяковским. Между нами никогда не было короткости. Признание, которым он меня дарил, преувеличивают. Его точку зрения на мои вещи иска¬жают.
Он не любил «Девятьсот пятого года» и «Лейтенанта Шмид¬та» и писание их считал ошибкою. Ему нравились две книги — «Поверх барьеров» и «Сестра моя жизнь».
Я не буду приводить истории наших встреч и расхождений.
Я постараюсь дать, насколько могу, общую характеристику Маяковского и его значения. Разумеется, то и другое будет субъективно окрашено и пристрастно.
8
Начнем с главного. Мы не имеем понятия о сердечном терза¬нии, предшествующем самоубийству. Под физическою пыткой на дыбе ежеминутно теряют сознание, муки истязания так ве¬лики, что сами невыносимостью своей близят конец. Но чело¬век, подвергнутый палаческой расправе, еще не уничтожен, впадая в беспамятство от боли, он присутствует при своем кон¬це, его прошлое принадлежит ему, его воспоминания при нем, и если он захочет, может воспользоваться ими, перед смертью они могут помочь ему.
Приходя к мысли о самоубийстве, ставят крест на себе, от¬ворачиваются от прошлого, объявляют себя банкротами, а свои воспоминания недействительными. Эти воспоминания уже не могут дотянуться до человека, спасти и поддержать его. Непре-рывность внутреннего существования нарушена, личность кон¬чилась. Может быть, в заключение убивают себя не из верности принятому решению, а из нестерпимости этой тоски, неведомо кому принадлежащей, этого страдания в отсутствие страдаю-щего, этого пустого, не заполненного продолжающейся жизнью ожидания.
Мне кажется, Маяковский застрелился из гордости, отто¬го, что он осудил что-то в себе или около себя, с чем не могло мириться его самолюбие. Есенин повесился, толком не вдумав¬шись в последствия и в глубине души полагая — как знать, мо¬жет быть, это еще не конец и, не ровен час, бабушка еще надвое гадала. Марина Цветаева всю жизнь заслонялась от повседнев¬ности работой, и когда ей показалось, что это непозволитель¬ная роскошь и ради сына она должна временно пожертвовать увлекательною страстью и взглянуть кругом трезво, она увиде¬ла хаос, не пропущенный сквозь творчество, неподвижный, не¬привычный, косный, и в испуге отшатнулась, и, не зная, куда деться от ужаса, впопыхах спряталась в смерть, сунула голову в петлю, как под подушку. Мне кажется, Паоло Яшвили уже ни¬чего не понимал, как колдовством оплетенный шигалевщиной тридцать седьмого года, и ночью глядел на спящую дочь, и во¬ображал, что больше недостоин глядеть на нее, и утром пошел к товарищам и дробью из двух стволов разнес себе череп. И мне кажется, что Фадеев с той виноватой улыбкой, которую он су¬мел пронести сквозь все хитросплетения политики, в послед¬нюю минуту перед выстрелом мог проститься с собой с такими, что ли, словами: «Ну вот, все кончено. Прощай, Саша».
Но все они мучились неописуемо, мучились в той степени, когда чувство тоски уже является душевною болезнью. И по¬мимо их таланта и светлой памяти участливо склонимся также перед их страданием.
9
Итак, летом 1914 года в кофейне на Арбате должна была про¬изойти сшибка двух литературных групп. С нашей стороны были я и Бобров. С их стороны предполагались Третьяков и Шерше-невич. Но они привели с собой Маяковского.
Оказалось, вид молодого человека, сверх ожидания, был мне знаком по коридорам Пятой гимназии, где он учился дву¬мя классами ниже, и по кулуарам симфонических, где он мне попадался на глаза в антрактах.
Несколько раньше один будущий слепой его приверженец показал мне какую-то из первинок Маяковского в печати. Тог¬да этот человек не только не понимал своего будущего бога, но и эту печатную новинку показал мне со смехом и возмущени¬ем, как заведомо бездарную бессмыслицу. А мне стихи понра¬вились до чрезвычайности. Это были те первые ярчайшие его опыты, которые потом вошли в сборник «Простое как мы¬чание».
Теперь, в кофейне, их автор понравился мне не меньше. Передо мной сидел красивый, мрачного вида юноша с басом протодиакона и кулаком боксера, неистощимо, убийственно ос¬троумный, нечто среднее между мифическим героем Алексан¬дра Грина и испанским тореадором.
Сразу угадывалось, что если он и красив, и остроумен, и талантлив, и, может быть, архиталантлив, — это не главное в нем, а главное — железная внутренняя выдержка, какие-то заветы или устои благородства, чувство долга, по которому он не позволял себе быть другим, менее красивым, менее остро¬умным, менее талантливым.
И мне сразу его решительность и взлохмаченная грива, ко¬торую он ерошил всей пятерней, напомнили сводный образ молодого террориста-подпольщика из Достоевского, из его младших провинциальных персонажей.
Провинция не всегда отставала от столиц во вред себе. Иногда в период упадка главных центров глухие углы спасала задержавшаяся в них благодетельная старина. Так, в царство танго и скетинг-рингов Маяковский вывез из глухого закав¬казского лесничества, где он родился, убеждение, в захолустьи еще незыблемое, что просвещение в России может быть только революционным.
Природные внешние данные молодой человек чудесно до¬полнял художественным беспорядком, который он напускал на себя, грубоватой и небрежной громоздкостью души и фигуры и бунтарскими чертами богемы, в которые он с таким вкусом драпировался и играл.
10
Я очень любил раннюю лирику Маяковского. На фоне тогдаш¬него паясничания ее серьезность, тяжелая, грозная, жалую¬щаяся, была так необычна. Это была поэзия мастерски вылеп¬ленная, горделивая, демоническая и в то же время безмерно обреченная, гибнущая, почти зовущая на помощь.
Время, молю, хоть ты слепой богомаз, Лик намалюй мой в божницу уродца века! Я одинок, как единственный глаз У идущего к слепым человека!
Время послушалось и сделало, о чем он просил. Лик его вписан в божницу века. Но чем надо было обладать, чтобы это увидеть и угадать!
Или он говорит:
Вам ли
