порвали все свои связи с определенными лицами и стали знаться с це¬лыми государствами, навязывая им новыми формами своих сно¬шений с людьми новые обычаи и повадки.

Началось массовое лечение государств. От опасностей их стали лечить солдаты; солдат — от увечий, причиненных опас¬ностью государств, — врачи. Эти последние, по уши заваленнне работой, не могли, понятно, найти времени для того, чтобы приступить к исцелению поветрия главного и существенного, того, которое влекло за собой все остальные болезни, — к исце¬лению самих опасностей.

Но было ясно, что корень зла лежит в том, что опасности помешались, что они, противореча собственной своей природе, накинулись на целые народности, утратив естественное и при¬рожденное свойство свое: склонность к отдельным фаворитам.

Опасности повели себя так, как вообще по плану Творца должно вести себя благоденствие, объединяющее отдельных людей в целое общество и этим их обезличивающее. Такова была основная болезнь тех лет: опасности выродились, извращенная природа их сказалась в том, что, лишась собственных привы¬чек, они усвоили себе привычки благоденствия и в ложном этом положении стали, как поступает благоденствие: объединять обезличенных людей в роты, полки, нации, комитеты и сани¬тарные отряды.

Рожь, попорченная спорыньей, — больная рожь. Деревня, питающаяся такой рожью, заболевает поголовно — почти поголовно. Почти поголовно больны были люди тех лет, упо¬треблявшие в виде опасности — больную опасность и объ-единявшиеся вокруг опасности так, как если б опасность была благоденствием.

Исключением из всех были люди здоровые, те, которых принято называть талантливыми, те, которые глухо заклепаны от всех остальных, и не так, как запечатывает эгоиста бессер¬дечие, но так, как заливает лавой города, когда мимоходом, устремляясь к выходу, волна из себя вышедшего события, все-пожирающая, разрушив все на своем пути, делает изъятие для маленького городка и вместо того, чтобы смести его, увекове¬чивает римское захолустье, а также вместе с р<имским> з<ахо-лустьем> и себя вдень своего гнева.

1916

ИСТОРИЯ ОДНОЙ КОНТРОКТАВЫ

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

I

Богослужение окончилось. Пучащаяся волна чопорных робронд и оттопыренных оборок хлынула к выходу. Когда отбушевало платье последней прихожанки, под сводами стало холодно и бессмысленно пусто: внутренность бездушной церкви уподоби¬лась стеклянному колоколу огромного воздушного насоса; че¬рез узкие клапаны долгих окон на спинки скамей и на завитки лепных украшений лились охлажденные потоки белого, обес¬пложенного полдня; их всасывало сюда пустотой огромного помещения; они были похожи на колонны, поваленные набок, и упирались всею массой своего света в деревянные бордюры широких сидений, чтобы не поскользнуться на каменном полу и не рухнуть на пыльные доски пюпитров.

А тем временем органист поддавал жару. Он дал волю сво¬ей машине в тот еще момент, когда вслед за брюзгливым визгом протяжно затормаживаемой каденции с гулким шарканьем по¬вставали со своих мест крестьяне и горожанки и толпою напра-вились к выходным дверям.

На пороге образовалась давка; навстречу к выходящим тро¬нулся и пошел, сдвинувшись с насиженного места, горячий на¬грев сухого майского вёдра. Толпа выходила на паперть с гово¬ром, какой сразу завязывается на воле, громким, сборным и людным; говор этот облит был солнцем, и его ожгло чирикань¬ем птиц. Но и за таким говором, с яркой площади, через рас¬крытые двери, было слышно, как провожает прихожан радуш¬ный Кнауер. В толпе легко могли затереть или помять подголо¬ски его ликующей инвенции, которые прыгали промеж расхо¬дящихся и кидались им на грудь, как резвящиеся лягавые, в полном исступлении от радости, что их так много при одном хозяине, — потому что органист имел обыкновение спускать всю свору бесчисленных своих регистров к концу службы. Посте¬пенно церковь опустела. Но органист продолжал играть.

Всякая сила, отдавшись непланомерно быстрому росту, достигает, наконец, до того предела, где, осмотревшись по сто¬ронам, она не видит уже никого возле себя. Мелодическая кан¬тилена инвенции с минуты на минуту становилась лучше; она хорошела и наливалась зрелой силой, а когда сквозь нее потя¬нуло одиночеством и свело ее по всему ее телу недомоганием силы, не находящей дела по себе, органист содрогнулся оттого чувства, которое знакомо только артисту; он содрогнулся оттого свойства, которое существовало в этот миг между ним и канти¬леной, от смутной догадки, что она знает его так же хорошо, как и он ее; и его влекло к ней влечением равного к равному, он гордился ею, не зная, что их чувства взаимны.

Органист играл, позабыв обо всем на свете. Одна инвен¬ция сменялась другой. Случилась и такая, где вся звуковая знать верхов неприметно, друг за дружкой перебралась в басы. Тут, в баронии благородных октав, верх надо всем взяла одна, силь¬нейшая и благороднейшая, и завладела темою безраздельно. Тема приближалась к органному пункту, шумно развивая неслы¬ханную, угрожающую скорость. Она благополучно пронеслась мимо последнего звена секвенции; от доминанты ее отделяло несколько шагов, как вдруг вся инвенция, — инвенция целиком, сразу в одно мгновение ока непоправимо катастрофически оси¬ротела, словно со всех этих звуков одновременно посшибали шапки или сами они, всею толпой пообнажали головы; когда, на рискованнейшем повороте одного басового предложения, орган отказал двум клавишам в повиновении и из грандиозного бастиона труб и клапанов рванулся какой-то нечеловеческий крик, нечеловеческий оттого, что он казался принадлежащим человеку.

Этот необъяснимый вопль был, впрочем, скоро покрыт и замят иными звуками; и хотя из-под свихнувшегося клавиша нельзя было уже извлечь ничего, кроме стука деревяшки об де¬ревяшку, органист мужественно снес свое лишение. И так же, как не дал органист оторвать себя от мануали получасом рань¬ше своей жене, так точно и сейчас его не могло остановить в его излияниях неповиновение какого-то клавиша. А получасом рань¬ше жена его, зайдя в пустую церковь через боковой вход, гром¬ко через всю церковь прокричала ему на галерею, что Аугуста, сестра его и ее невестка, — здесь, что она приехала уже, и хоро¬шо бы ему сойти к ней; она тут в церковном саду сейчас и ждет его, она хочет поскорей увидеть маленького Готлиба, а Кнауер зачем-то прихватил мальчика с собой, и ребенок, наверное, про¬голодался; что если Кнауер останется играть, пусть бы он маль¬чика по крайности ей сдал, и они бы тогда с Аугустой домой пошли, атак… и чем, собственно, ребенок виноват, что отец…

— Готлиба здесь нет, — отрезал, не оборачиваясь, Кнауер. — Он вертелся тут — а теперь не знаю, где — он, наверное, у Пок-кеннарбов — я видел его вместе с Терезой.

— Опять эти пономарята, Кнауер, сколько раз!..

— Не слышу. Ступай домой, Дортхен. Я ничего не слышу. Столько же внимания Кнауер уделил и покалеченному

клавишу. Он перенес свой уход за звуками с басов в средние октавы, где несколько заключительных аккордов вернули ему, наконец, самообладание и спокойствие. Затем он поднялся с сиденья, запер мануаль на ключ и, отпустив раздувалыцика Зеебальда домой, прошел во внутреннее помещение органного корпуса, чтобы на месте исследовать повреждение вентилей Gis и Ais.

II

Был вечер Троицына дня. В малоосвещенных частях города, как слова, произнесенные ровным голосом среди полнейшей ти¬шины, со светлеющего неба срывались краткие, до черноты стесненные и сжатые линии коньков, стрельчатых карнизов, свесов, подзоров и прочих чудес средневекового зодчества, за¬копченного сумраком и стариной. Черные края их лихорадило от прикосновения небесного озера, в котором, тая и питая его глубины темным холодком, плавал о два куска колотого льда: две крупных обтаивающих звезды, переполнявших через и без того полное колыханной светлости небо. И черные края гребней и стрех бросало в тонкий озноб от близости таких ключей, в оз¬ноб тем более резкий, что не было таких закруглений и таких выемок в строе кровель, до которых не добирался бы, доставая и прощупывая их — зыблящийся наплыв этой бледной, неосев-шей ночи.

В этих частях было тихо, и тишина действовала чудным, возбуждающим образом на небо; оно, настораживаясь и вздра¬гивая, прислушивалось к чему-то издалека. Но стоило появиться трактирному фонарю в купе садовых каштанов, как тотчас же мутные его лучи зажигали целый муравейник шелеста вокруг; и муравейник этот, кучась, становился вдруг муравейником сон¬ных и скучных слов, когда, раздвигая садовые стулья и не до¬жевав своих речей, занесенных с улицы, вокруг столов расса-живались домовитые жители Ансбаха со своими чадами и до¬мочадцами. Тогда, распростав заскорузлые сучья каштанов, небо нагибалось к беседующим; оно свешивалось на кончиках веток к самым скатертям, гибкое и мускулистое, как гимнаст, смуг¬лое, покрывшееся оливковым загаром от присутствия горящих там и сям садовых фонарей. И мимоходом задетые им пирами¬дальные соцветия изредка роняли отдельные цветы со своих сто¬ячих горок; лепестки эти упадали в кружки с пивом и, кружась, успокаивались, наконец, в кольчатом кружеве пивной пены на поверхности, изошедшей сплетением петель и похожей на вы¬текший бычий глаз. А на холщовые скатерти ночь швыряла це¬лые пригоршни жуков, ночных мушек и мотылей и пригорш¬нями жирного кофейного семени, с сухим стуком, как об рас¬каленные стенки жаровни, разбивались рои жесткокрылых о стенки фонарей. Как в казане жаровни, богатой, полновесною гущей сыпались, крушась, речи в садах, где словно кто мешал и поворашивал их железным совком, руша и пересыпая их с глу¬хим снотворным звоном.

Здесь за столами только и говорили, что о несчастии у Кнау-еров, — и у людей охота пропадала веселиться, лишь только об этом заходила речь. Лавочники и цеховые, с женами и детьми, признав однажды, что праздник испорчен уже этим мгновенно весь город облетевшим известием, исхищрялись в старании ис¬портить друг другу последний хотя бы остаток праздничного расположения духа, раз уж в угоду лицемерной участливости каждому из них пришлось отказаться от своих праздничных повадок. И они надоедали друг другу повторяющимися пересу¬дами о том, может ли такая беда стрястись над всяким; поделом или нет посетил Господь заносчивого органиста, и если поде¬лом, то не угодней ли Создателю они, эти простые и в этот ве-чер простоту свою удовлетворенно признавшие души. Чутьем домашних животных чуяли они, что праздник святой Троицы — праздник их сословия, что грузные и узловатые своды кашта¬новых деревьев — сословная их сень, и что пиво, изошедшее сомкнутыми петлями и кольцами и похожее на вытекший бы¬чий глаз, — их сословный напиток. И так как именно в этот день и как раз на общей почве родного города был наказан Провиде¬нием чуждавшийся их органист — не еще где-нибудь и не в иной какой день, — то им казалось всем, что он не случайно и с умыс¬лом наказан Провидением в их присутствии; что они призваны всем своим присутствием судить Кнауера и осудить. И они осу¬дили его, присудив органиста к тому, что произошло уже и без их вмешательства, несколькими часами раньше, в этот мирный и незаносящийся теплый и, следовательно, сословный их день святой Троицы. Весь город только