поднеся платок к глазам и крепко закусивши губы, органист стремительно бросился вон из комнаты, быстро прошел в при¬хожую, схватил шляпу и выбежал наружу, не затворив дверей за собой.

Сырое утро накипью взбежало на его глаза, откипело на них, осушило их. В голову ударили: дерн, сирень, прогорклость то¬полей, пыльные дождевины. И были птицы. Они щебетали. Щебетали. Он слышал их. Все время — их.

С этого дня больше его в городке не видали. Как похорони¬ли маленького Готлиба, отец так никогда и не узнал.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ I

— Ну, что, все нет еще? Не воротились? С такими и подобными вопросами обступали нетерпеливые путешественники смотрителя Шлиппе, каждый раз как он, стараясь умалиться в размерах, на цыпочках проходил через громадный и сумрачный зал почтовой станции к себе, во внут¬ренние покои. Тогда он останавливался и, подымая обе руки с вывернутыми наружу ладонями, словно готовясь отразить чей-то натиск, громким шепотом отвечал:

— Нарочный еще не возвращался. У Лемке лошадей нет, справлялись. А на станции, вы уже знаете, ни одной, — их вы¬сокопреподобие со свитой всех разобрали нынче, вы размину¬лись с ним — прогон велик, вам придется ночевать, господа.

— Не в ночевке дело, господин смотритель, — в десятый раз повторял господин в парике и ботфортах, — многие из нас, не правда ли, — продолжал он, обращаясь к молодым, совер¬шавшим свое свадебное путешествие; — многие из нас, — про¬должал он, улыбаясь так, словно бы он уличал смотрителя в не¬вежестве, — многие из нас не ездят, не останавливаясь на ночь в гостинице; но мы могли бы в Трейзе заночевать, меж тем как мы даром потеряли десять часов, десять часов, господин смот¬ритель, — но к концу такой или подобной речи смотритель, кра¬дучись, добирался до порога внутренних своих апартаментов; и с порога же, разводя руками, громким шепотом отвечал, адресуясь ко всей зале, как к лицу государственному:

— Делать нечего, господа, их высокопреподобие, — и ис¬чезал, изнутри замыкаясь ключом от нетерпеливых путешест¬венников, которые жались по углам и казались крошечными и невзрачными, оттого что зала в четыре окна на улицу и об двух круглых люках на двор была огромна и пуста, и застарелый сум¬рак стоял серыми воздушными столбами от полу до потолка в ней, и сумеречная эта колоннада, не сходя с места, двигалась на них, и не было лампы, которую можно было бы поставить меж¬ду ними и ею. А на дворе бушевал дождь. Почтовая дорога, бу¬шуя каштановым обсадом, протащив по полю через ревучий летний дождь это шумное пышное свое одеяние, круто свора¬чивала на всем разбеге прямо на почтовый двор, и семиверст¬ный шлейф ее с размаху разбивался об пять стекол полого зала; и когда сверкала молния, то, как лапки гальванизированной лягушки, содрогались все жилки и трещины под серый мрамор выкрашенных стен, и в воротах вскакивали бледностью обли¬цованные чистые лица, похожие каждое по-своему на плоский месяц; и когда сверкала молния — взглянуть в окно, — только сверкнет, и жилистое небо обольется мутными и черными ру¬чьями; негашеная известь польет из него, и, словно мыльною водою из шаек охлестывая небо, споласкивают его и раскаты¬ваются, друг друга нагоняя, волны обмылков.

У шестерых при каждом небесном выкресе вскакивали над воротниками белые лица. У человека в парике и ботфортах. У молодых: < >

А дождь шел с удвоенной силой. Горластый, он захлебы¬вался уже в горловине листвы, и листья давились им и залива¬л ись закатывающимися воплями. На дворе шум бушующих масс был роскошен и шумен, как обожание. Но все же, когда до во¬рот почтового двора докатилось < > громыхание камня, шестеро путешественников отличили его от раскатов грома, которыми это громыханье было напутствуемо и в которых оно запуталось, вырываясь из них гулкими усилиями двенадцати подков, тяже¬лых, как молоты.

Остальные говорили о близости отдыха и сухой постели с предвкушением блаженства в тоне, которому мешала развер¬нуться вовсю только та опасливая предусмотрительность, с ко¬торой опускали свои ноги на мокрые плиты, боясь оступиться или наступить на что-нибудь живое в темноте, которую сбивал в крутые комки качающийся фонарь проводника, ее не рассеи¬вая. Остальные говорили также и об удивительной <случайнос-ти>, отклонившей громовой удар от обоих путешественников, и тогда молодой человек, шедший об руку со стариком следом за слугою, оборачивал голову и, обращаясь к разночинному хво¬сту шествия вообще и ни к кому в особенности не обращаясь — мало разнящиеся днем, они совсем сливались в одно подмокшее пятно, — ронял несколько учтивых слов, несколько отставая от слуги и заставляя прочих тыкаться носками в пятки его башмаков.

Говорили также, позволив себе свободу в выборе предмета для бесед в присутствии такого <человека>, о красотах городка и великолепии <мокрой>, как воробышек выкупавшийся, охо¬рашивающейся черной зелени.

— Скажите, — обратился старик к слуге, — все тот же ли… скажите, кто хозяин гостиницы?

— Вюрценау, — промычал слуга, — а вы что, с ним знакомы?

— Нет, нет. Но я — мне говорили — я думал, что Маркус.

— Маркус? — подхватил слуга, — да это прежний владе¬лец, — он помер… в девя… в десятом году, постойте, да, да, де¬сять лет тому — это когда французы — лихой был день, летом, — как сейчас помню — пыльно, ветрено — ветер пылом обдавал — спадет, пыль поляжет, дерева замрут, — слышно: паф, паф, треск ружей со стороны Кронверка, ну да вы не знаете — сонный такой, знаете, треск, так, через пень колоду, как брань пос¬леобеденная. Совсем не страшно было, ну, как на кухне тут, рядышком, шаг и взойти, мясо бы рубили или кастрюлями ляс¬кали, полдень был, на улице ни души, но только что ветер был ужас какой и очень горячий, спадет только, и вдруг дымом по¬роховым щекотно и горько так потянет, и слышно явственно: паф-паф < >, относило все это ветром, прямо туда дул, это я сейчас все соображаю, тогда не понимал, мал был еще, годов девять мне тогда было. Город опустел. Да, так о чем это, ах да, Маркус. В тот день утром его похоронили, а вечером уже фран¬цузы в город вошли и с месяц в гостинице хозяйничали, а по¬том только Вюрценау…

— Как он хорошо рассказывает, Георг.

— Хорошо? Удивляюсь, право. Сплошная бессвязность! И этот стиль!

— Что вы?

— Ничего, продолжай.

— Вюрценау — отделал ее — заново. Что это вы, сударь, на дома стали заглядываться, знать, вы бывали уже здесь, вот вы и Маркуса помянули? А?

Старик не отвечал. Он боролся с каким-то волнением, ко¬торое рвалось вперед и чего-то ожидало от правой стороны ули¬цы, противоположной той, по которой они шли; оно не в силах было держаться в той полосе, которая падала от фонаря и вела, и когда в эту полносветную полосу мгновенно и без предупреж¬дения вкралось громадное, громоздкое и целое подножие готи¬ческой церкви, и, как желтую речку вброд, не пошевельнувшись ни единым камнем, перешло ее, плывя по желтому плитняку и с половины, грудью и маковкой кутаясь в ночь, когда, говорю я, <она> совершила свой переход через желтую полосу, старик стал чудить как-то: он произвел громкий и сухой звук гортанью, и гласная, против воли вырвавшаяся у него, была похожа бы на смех, если бы своею краткостью она не напоминала щелканья языком или неодоленной икоты. Затем он остановился и, ре¬шившись, очевидно, высморкаться непременно на этом месте, вынул из старомодного сюртука носовой платок. На полдороге между полой сюртука и носом вытянутая рука его задержалась в воздухе, и платок выпал из нее на землю.

— По-подыми, — раздались в тишине шесть распадающихся костлявых слогов. Конюх поставил фонарь на землю и поднял платок. Он передал его старику, смотря на него с удивлением.

— Что с вами?

Но старик оторвал уже подошву одного сапога от намагни¬ченной плиты, ступил еще раз, и шествие двинулось дальше.

— Ради Бога, что с вами! Вас так напугал случай с лошадью?.. Нельзя же, право. Успокойтесь. Не думайте об этом. Думайте о чем-нибудь другом. Давайте заговорим о более веселом чем. Да вот, кстати. Вы ему так и не ответили, откуда вам Маркус изве-стен, которого хоронили под стук кухонной посуды в жаркий летний день при ужасном ветре? Нет, серьезно, не смейтесь, пожалуйста, — говорил <юноша> старику, который не слышал слов своего воспитанника и передвигался так, как будто каж¬дый шаг стоил ему сознательных усилий и предпринимался им с обдуманным намерением. Юноша стал трясти его за руку. — Да проснитесь! Ну, вот. Вы уже проезжали здесь когда-нибудь, по всей вероятности? А?

— Я? —Здесь? —Да.

— Ну, вот. А я ведь и не знал этого. Но в таком случае, поче¬му же вы ни за что не соглашались остановиться здесь проез¬дом, тогда, до грозы, в карете?

А волнение старика рвалось вперед. Оно сразу замерло толь¬ко в тот момент, когда проводник свернул влево, дав фонарной полосе слизнуть по широкому кругу перекресток. Тут старику стало немного легче. Волнение его запамятовало или упустило из виду, что для того, чтобы попасть в гостиницу <«Шют-ценпфуль»> с улицы Св. Елизаветы, сворачивают в сторону на углу Елизаветинской и Рыночной. <...>

— Тть! А гостиница ведь переполнена, — досадливо произ¬нес слуга, когда в конце улицы, отлого спускающейся к реке, показалось покривившееся и мрачное здание, все окна кото¬рого были освещены. — Взгляните сами, везде свет. Ярмарка скоро, ну и понаехали. Теперь, пожалуй, и сами дорогу найдете. А я назад пойду, домой. Доброй ночи, почтенные господа мои.

И <слуга> пошел в обратный путь, в пояс поклонившись знатному юноше.

— Ну, как-нибудь устроимся, — заговорили Путешествен¬ники^ когда какая-то боковая уличка легко глотнула удаляв¬шуюся полосу и они очутились в темноте.

Послегрозовое небо, бодря <кроны> деревьев, выравнива¬ясь по стрежню с величавой и возрастающей быстротой, дыша полной грудью, катилось, <не разбирая> направлений, по нему неслись, нахлобучиваясь друг на друга, растерзанные и терзаю-щиеся клочки былых облаков, как остатки флота, где-то, не здесь потерпевшего поражение; там, где шелуху былого этого великолепия смывало какой-нибудь водокрутью, — может быть, в этом месте какой-нибудь заоблачный ключ округло вливался, исчерна-ясный и холодный — там, в гирле холодного этого вто-ка, показывалась звезда, острая и ломкая, когтистая и блистаю¬щая, как вскрытая раковина с жемчужиной на перламутровом дне, твердая и режущая, как алмаз стеклореза; это были места наиглубочайшей черноты и наибольшей холодцом вкруг свер¬кающего зубца колыхающейся глубины.

— Что ж мы остановились? Опять из-за вас, добрейший Амадеус?

— Да, среди нас — дама! — обернувшись к хвосту группы, громко и певуче произнес молодой дворянин. —