несколько одиноких и несвязуемых друге другом восклицаний своего супруга.
— Случай?! — Так это — если б не погода. — Ну? — И вас не… — удивлялся Зеебальд, — остальные слова его, равно как и голос гостя, наглухо вмуровывались в стену скучным гутором. Гутор этот был крут и нерастворим. Последовало непродолжи¬тельное молчание. Заговорил гость. Анна Мария задремала.
Вы?! Вы сами?! — громогласно и негодующе кричал за стеной Зеебальд. Анна Мария открыла глаза. За окном распро¬странялось горячее и сухое щебетание птиц. По стене же вязко
пласталась и слоилась речь гостя. Анна уставилась на рдяный узор, который выжигала на бордовых обоях занимающаяся заря. Она подложила голый полный локоть под разгоряченную щеку. По городу шла круговая перекличка петухов. <...>
— Сегодня?! — Были там? — Играть?.. Вы могли? Чтобы я… на том же органе!
Но затем Зеебальд, вероятно, услышал от своего гостя что-то успокоительное, потому что после этих его выкриков стар¬ческая речь их выровнялась настолько, что трудно было решить, когда кто из них говорит; прерываемая частым кашлем посети-теля, речь эта громоздилась и осыпалась, ползла и выветрива¬лась, наглухо втягиваясь в стену и застревая в ней.
И Анна Мария снова задремала. Она угодила в самую глушь и дичь одолевающей дремоты и надолго увязла в ней. Она была на двадцать пять лет моложе мужа, любила и умела спать. И она не слышала.
— Вы думаете? — Нет. — Соглася-яятся! Что вы — они? Нет. Как вы можете?..
Потом было кем-то из них явственно упомянуто имя Туха и вслед за ним после небольшого промежутка назван вслух Штурцваге. Но об этом можно было только догадаться: Штурц-ваге был помянут гораздо неувереннее и тише, чем Тух.
Так рано и так необычайно начался день заседанья в ратуше для Зеебальда. Но сам по себе этот непомерно долгий день на¬чался еще раньше. Ни души не было на призрачных, непрозрев-ших улицах городка, и только кишмя кишели в нем черепитча-тые крыши, как бесплотные привидения, бесшумно умывавшие¬ся холодною мутью слабо означающегося рассвета, — ни души не было на улицах, на которые пала роса, смочив холодным по¬том лобные выпуклости мостовых, — мостовых и зданий, про-ступавших за слюдяною <пеленой> тумана, как след от округло раскрытого рта по выпотелому оконному стеклу; ни души не было на них, говорю я, когда среди всех прочих бестелесных <зданий> родилось новое, в этот миг только на свет Божий по-явившееся и более всех прочих бестелесное здание: это было зда¬ние из <звуков>, оно простонало, заволакиваемое неодолимой отдаленностью, и отстонало затем. Отстонало не потому, чтобы оно ушло в землю, как где-то воздвиглось оно, выйдя из земли. Но уловить его можно было только в его появлении и только как нечеловеческую попытку заживо похороненных — сдвинуть с места тишину. И только одно мгновение фантом этой осто¬рожной стройности отличался от призрачного воздуха, призрач¬ных крыш и призрачной росы. По истечении этого мгновения — он перестал от росы отличаться и его негде уже было искать.
Ни души не было на площади Св. Елизаветы, когда козою низко загнусавили два < > утеса. <...> Вся каменная мякоть их отяжелела внезапно, до основания пропитавшись гнусавым и дребезгливым, невозмутимо протяжным сопением.
Ни души. Проходи здесь кто мимо, он остановился бы, по¬няв, что там заиграли на органе; и прежде всего — он услышал бы лавинные раскаты хроматической гаммы, быстро сыгранной полностью от самых низов до последних дискантов и обратно, по самое а субконтроктавы, через всю мануаль; < > он узнал бы в лицо тот прием, при помощи которого, пробуя новый ин¬струмент, профессионалы убеждаются в полной исправности всех его труб.
Но на улице не было ни души.
Первыми появились на ней два человека, вышедшие из церкви через низенькую боковую дверь, ведущую в церковный сад. Они разошлись потом в разные стороны, обмолвившись на прощанье немногими словами, малопонятными.
— Замечательно! — А главное: по вас нельзя было ожидать, что такой <музыкант>, — нараспев <сказал> один.
— Хронометр у тебя?
— Пять минут шестого.
— Ну, теперь можно и за Зеебальдом. А ты пойди, выспись.
— Ведь нисколько не утомительно качать. Даже приятно, как в кузнице. А я виноват перед вами. Я, правда, думал, что вы сумасбродите, оттого и побежал. А это вы вчера заметили, что дверь…
— Да, да, я ж говорил тебе. Мимо шли, я и увидел. Маляры, вероятно, оставили. Ремонт. Ну, ступай.
— А вы?
— Я сам по себе. А ты ложись, иди.
— Ну, до скорого свиданья. Нет, правда, замечательно. Глав¬ное…
На деле же день начался с того, что с задов гостиницы, за конюшнями, из-за смородинника, послышалось мелкое звя¬канье правленой стали и заляскал точильный брусок по лезвию. Черный двор гостиницы подбирался к изгороди небольшого фруктового сада вплотную. Он взбегал на нее бахромчатою кромкой бурьяна и крапивы, обезображенной усохшими мело¬выми оплесками. Утра не было еще и в помине, когда там, за смородинником, взмах за взмахом стал сучиться сонный, тон¬кий и легковесный звон косы по пьяной траве, сырой, взмок¬шей и еще не отдышавшейся. Мертвые капли вчерашнего дож¬дя тяжелыми мочками оттягивали книзу <стебли>. Несметное множество было их в мокрой мгле, помертвелых, незыблемых, налившихся и молчаливых. <...> Их незыблемость предвещала, что день будет жаркий и что днем незыблем будет зной. <...>
И только звенела коса за смородинником. Изредка запи¬наясь, раз в раз огревала она воздух жгучей бечевой.
Этой-то косьбой и был поднят день из густой травы за смородинником. Ею, а не двумя о чем-то спорившими голосами, которые затеяли громкое препирательство по какому-то поводу на улице, перед воротами гостиницы в такую раннюю пору. Кось-бой. Потому что, когда двое приезжих были выпущены из две¬рей гостиницы и остались за ее порогом, посреди мостовой, они слышали, как косят с надворной стороны; и они догадались, что выкашивают ту самую лужайку, за конюшней, которая была видна им из их окошка и с такой великой мукой превозмогала предутреннюю мглу, высвобождаясь из нее светло-серым при¬зрачным ромбом. Слова споривших были произнесены совсем негромко. Но среди совершенно безлюдной тишины, постоем стоявшей на всех перекрестках и дворах и во всех закоулках горо¬да, слова эти представляли собой настолько громкую и неутаи-мую достопримечательность, что можно было дивиться отваге и бодрому риску этих двух единственных в городе голосов.
Они удалялись, и речь их шла скачками, как скачками пере¬двигались и они, спеша куда-то в направлении к улице Св. Ели¬заветы.
— А ответственность?
— На мне.
— Как вы проникнете туда?
— Боковая дверь не прикрыта. -Как?
— Я вчера заметил. Мы ведь мимо проходили, я и заметил. Верно, маляры оставили. Ремонт.
— Безумие!
— Обойди.
— Перескочу.
— Ну вот, видишь?
— Дайте платок.
— Высохнет, тогда щеткой.
— Озера целые. Такой грозы не запомню!
— Нам в гору. Дальше суше будет.
III
Заседание в ратуше давно уже окончилось. Гильдейские и цехо¬вые разбились на несколько шумных кучек. Так, в кучках, и ста¬ли выходить они из советского зала, не прерывая своих непри¬нужденных бесед и задерживаясь только в дверях, чтобы про-пустить виднейших и наиболее именитых вперед. Многие же остались в зале вместе с Тухом, бургомистром. Часть оставшихся бродила взад и вперед по переднему, свободному концу зала, не заставленному креслами. Большая же часть столпилась вокруг стола, обступив Грунера, городского нотариуса, быстро дописы¬вавшего копию резолютивного эдикта господ градоправителей.
Заседание ратуши давно уже кончилось, и многие разбре¬лись уже по домам, а низящееся солнце все еще билось огром¬ным грузным шмелем в правом углу. Какое-то скопление народу на площади привлекло к себе внимание гулявших по залу. Посте-пенно все они собрались у окна. К ним мало-помалу перешли и те, что стояли у стола, поторапливая Грунера. Грунер один остал¬ся сидеть за столом; он поминутно откидывал прочь поминут¬но спадавший ему на лоб гладкий вычес белокурой пакли, и гусиное перо его размашисто плясало по плотной бумаге, непо¬корно коробившейся и норовившей свернуться в трубку.
Уличное шествие, наращивая себе пышный хвост из зевак и праздношатающихся, завернуло <за угол>.
Члены совета снова перешли к столу.
— Что там такое? — спросил подошедших Грунер.
— Цыгане. Скоро, Грунер?
— Ну, мы вам мешать не станем.
— А помните, Штурцваге, медведицу его на последней ярмарке?
— Сейчас я что-то ее не заметил.
— Я тоже не заметил.
— Медведицы не было теперь. Жалко. А какая медведица была! А в остальном как в прошлые годы. Верблюд, обезьяны.
— Да, да. В остальном как прошлые разы. Верблюд, обезь¬яны.
— Ну, Грунер?
Толпа стояла на обкошенной лужайке лицом на закатыва¬ющееся солнце, спиною ко все вновь и вновь прибывающим, заслонив собою цыгана и зверей и кровавое солнце, которое валилось в самую чащу смородинника огромною дымящеюся тушей, подминая под себя исковерканные понадломленные кусты. Только узкомордая голова верблюда возвышалась над толпой и плыла над нею. Верблюд обносил толпящихся этою узкомордою головой, плоско лежавшей и ходившей на колыху-чей шее так, как лежат и ходят лотки или подносы на ладони, отведенной стольником за плечо. Привлеченные звуками шар¬манки, через дворовые ворота подходили все новые и новые ротозеи с улицы. Они всходили на лужайку и присоединялись к толпе. Вся гостиница была уже тут. Дворня стояла сторонкою от господ, скопом на холмике. Приезжие, парами и врозь, на невыгодных местах. Лишь немногие из челяди, задержанные де¬лом за плитой или в гардеробе, пересмеиваясь и крича что-то на ходу, быстро перебегали мощеный двор и больше уже не ог¬лядывались, попав на лужайку.
Толпа стояла спиной ко вновь подбирающимся, лицом на зверей и на солнце. Дымно-малиновые лучи несдержанно и страстно озаряли лужайку. Сапоги цыгана утопали в красной, жидкой и, как мед, тягучей траве. На тележке стоял ящик со вделанными с одного боку железными прутьями. По крыше ящика гомозились, гримасничая и ища друг у дружки в шерсти, голые мартышки. Голубой загар на их чалых рожицах был темен в той мере, в какой должна быть темна древняя печать навек одичалой мудрости. Мелочно и угрюмо помаргивая, слушали они протяжную музыку шарманки так, как будто эта музыка была выношена ими в их мартышечьих волосатых утробах. Тол¬па стояла лицом на зверей и на солнце; старый гувернер стоял с остальными, на том холмике, который облюбовала себе двор¬ня. Дымно-малиновые лучи цеплялись за колючки кустарника. Кора дикой груши, испеченная в закатной золе, коробилась струйчатой бронзой, ворсинки крыжовника задыхались в розо¬вом паре, бенгальское тленье ползком стлалось по лужайке и, доволокшись до органчика — отдавало ему свою душу, глянцем зацеловав босые, пыльные ноги цыганки, вращавшей ручку машины в лад верблюжьему колыханью. В толпе стоял и ста¬рый гувернер. В толпе перекидывались выразительными заме¬чаниями по поводу обезьян.
