точка. А у нас он…
Чиновник. А у вас?
Субъект. А у нас — его состоянье. Состоянье человечества. Сте¬пень. Градус его кипенья.
Чиновник. Ну, дальше. Лефевр, саквояж мой, пожалуйста. А по¬том кликнешь фиакра. Ну, дальше. Все это я знаю. Нас это не занимает. Нам интересно…
Субъект. Знаю. Дело было вечером. В другом конце. Мне по¬нравилось расположенье рынка. Перед этим я был у моего французского издателя.
Субъект. Вспомнил церемонию приема. Правда, до того мы
были незнакомы. Только по переписке. Чиновник. Ну?
Субъект. От ужина отказался. Не хотелось есть. Какого труда сто¬ило! Насилу уговорил его. Уговорил все-таки. Стали убирать. Мы убирали портьеры и ковры. Некому было. Консьерж ушел со двора. И прислуга. Заделом объяснял ему (устрой-ство) подвешенных насаждений и преломленных…
Чиновник (быстро). Читал! Вы молодцы там! Да. Хорошо, поло¬жи, Лефевр. Вот тут. Куда ты? Нет, погоди. Не надо. Ступай. Я сам найму. Рано. Ну, продолжайте. Послушайте. Заубор¬ку вы могли получить три франка, а прочти вы доклад о ре-фракционных культурах ячменя, и все триста собрали бы. А зимой, так тысячу. Верное слово. Ведь и это чертовски интересно. Но теперь в городе ни души. К вечеру все бегут отсюда. Да. И не было бы надобности (мнется; тихим, бар¬хатистым голосом) — воровать.
Субъект. Когда дорогой назад я опять попал на рынок, почув¬ствовал вдруг, что голоден. Чудная площадь. Хорошо, что глухие стены. Окна все бы портили. Атак, вы заметили? Впечатленье, будто у облаков — головокруженье и они из¬бегают смотреть вниз. Вы заметили? Стараются избегать. Но лишь взглянуть, разом темнеет в глазах. Быстро мерк¬нут ведра, чепцы торговок — простите, уклонился. Так вот, я почувствовал голод. Забыл, что за границей. Выбрал дыню. К булочнику там наискосок. Зажигали уже. Ну поднялся крик. Дальше вы сами знаете. Наше государство — живой банк. Ничего не может быть проще. Тело и дух ручались, что где-то, — где именно — не важно, сделаны были ими посильные вклады в этот день. А то бы они роптали. Тогда б я не чувствовал голода. Тогда б я попал в больницу.
Чиновник (волнуясь). Ну, ну, — я вас слушаю. (Восхищенно.) Ты понимаешь, Лефевр? Я всегда восторгался вашей системой. Но здесь вы подчинены общим законам. Что, Лефевр?
Лефевр. У нас это бы не привилось.
Чиновник (рассеянно). Да. (Субъекту, порывисто.) Ну. Продол¬жайте. Как биржа, говорите вы?
Субъект. Важно то, что были вклады сделаны. Где? На этой планете, под этим небом. Так вот, под этим самым небом мне и предстояло сделать выемку. Потребность — лучший учетчик. У нас страшно развилось чувство природы. Нас бросает в моральный озноб, когда мы находим температуру человечества ниже той, какую оно приобретает с сообщенья ей нашей. Ежедневно просыпаешься в состоянье горенья, с запасом жара, и невозможно не отдать его. Так наступает охлажденье. Тут идешь запасаться новым теплом. Все рав¬но куда. Это — биржа жарообмена. У вас это называется чувством долга. Мы без этого задохнулись бы. У вас это называется обязанностью трудиться, социальной спра¬ведливостью. Моральные пластыри на больных местах.
Дикое мясо. У нас эти места омоложены. Вот видите. (Пока¬зывает.) Эти ногти не стали когтями. А эти — копытами. Боялись — все набросятся на приятное. И что же. Вы сами знаете. Вот. (Кивком ссылается на газету.)
Чиновник. Да, да. Впрочем, поживем — увидим.
Субъект. Одним нравится разнообразие. Ходят по разным мас¬терским. Это — бывший человек. Он вырождается. Редчает. Другие — рабы своих особенных задатков. Это — будущие породы. Каждое новое поколенье умножает несходства. Сегодня еще это — племена. Завтра это будут расы. Когда-нибудь — разновидности высшего животного. Еще позд¬ней — разные миры. Не бойтесь. Мы знаем. У нас уже есть ручательства. Я вижу, вы торопитесь.
Чиновник. Да. Лефевр, фиакра, пожалуйста. (Лефевруходит.) Послушайте. Скажите, зачем вы покинули такую страну? Ведь это лучшее место в мире. Я не понимаю поездок от вас к нам. Я не понимаю ваших соотечественников, путеше…
Субъект. А я понимаю. Я объясню вам. Я люблю мою родину так, как… Ах, знаете, до умопомешательства порою! Так у нас любят все. А как у нас любят! Ведь это будущее вселен¬ной! Ведь это будущее сквозит во всем. Все гениальны, по¬тому что как лен отдают всего себя, до последнего волокна ему, его ткани. Найдите мне посредственную кошку? Без¬дарную ласточку? А чтобы дать, чтобы быть в состоянии дать, берут все, что могут взять. Оказалось, что в состоянии гения человечество вносит утраченный баланс в шатающу¬юся жизнь. Она не колеблется у вас только оттого, что она пала, лежит и еще не поднялась.
Чиновник. Нуда, тем непонятнее мне. Как можно уехать отту¬да. И при таком… (не находит слова) патриотизме.
Субъект. Родина. О, как я люблю ее. А что это значит! Ваши любящие вот. Вот, видите. Этот дом и забор. Да подойдите же. Ну.
Чиновник (усмехается). Зачем. Нуда, я знаю их. Нечего смот¬реть. Dix parcelles1. А внизу. En vente. Courtois. V. L.2 63807. Во сне скажу.
‘Десятьотделений (фр.).
2 Продается. Куртуа. В. Л. (фр.).
Субъект. Вот видите. Пока они целы — стоят рядом. Стоят дав¬но и долго еще простоят. Чиновник. Да. Распродаются вяло.
Субъект. Вот. У вас любовь — в расположенье. Виноват, это дву¬смысленно, в местоположении, хотел я сказать. В место-положенье двоих среди множества. Оседлость духа и без того неподвижного. А у нас человек находит себя там, куда его занесла та сила, которая бродит в нем. Куда его забро¬сила буря. Иногда она бросается в руки и в ноги, в грудь; а иногда — в голову. В последнем случае человек ищет одиночества. Вам многое неизвестно. А мы видали лбы, пы¬лавшие от любви к женщине. Буря заносила их на Марс. Вот как именно любовь к родине приводит нас по време¬нам за границу.
Чиновник. И все же, я не понимаю ваших. Вот и N. приехал. Субъект. Да. Я знаю. Он — в Дьепе. Чиновник. Нет, здесь. Субъект. Как? Здесь?
Чиновник. Да. Вот, дайте-ка сюда газету. Я найду сейчас. Ну,
вот. Пожалуйста. Субъект. Вот чудно! Верно… Верно… Писал знающий. Лефевр. Весь квартал обошел.
Чиновник. Ах, да! Нынче они ведь бастуют. Ну, делать нечего.
Отправлюсь пешком. А вам придется посидеть денек. Это
ведь не от меня зависит. Субъект. Здесь?
Чиновник. Нет, при арестном доме. Вас отведут. Лефевр. Я отведу вас.
Чиновник. Ну, я еду. До свиданья. Не взыщите. Я тут ни при
чем. До лучшего будущего. Субъект. Всего хорошего.
Чиновник уходит.
Лефевр. Ну, собирайтесь, сударь.
ВТОРАЯ КАРТИНА. ПЕТЕРБУРГ
Поезд последними широкими шагами, как спешащий, достига¬ющий цели и приободрившийся пешеход, отпыхиваясь, оста¬новился у дебаркадера и стал сдавать пассажиров. Он вынимал их, как добрый святочный гость игрушки из оттопыренных кар¬манов, и расставлял по платформе. Сначала они, бессильные и непонимающие — где они и что с ними, — группировались и чернели каждый у своего кармана — вагона. У них тоже оказы¬вались свои карманы, из которых тоже что-то вынималось, и уже после этого они приходили в действие, словно у них кто-то заводил механизм, и опять игрушечно, не по-настоящему, не по-людски быстро-быстро, толкая друг друга и ничего не видя вокруг себя, они бросились в направлении летящей и прибитой к серой стене вокзала стрелы и рядом с ней черного слова — «вход»! Эта стрела символизовала их стремительность.
Не дойдя до барьера решетки, люди натыкались на обратный полет той же стрелы с надписанным внизу словом — «выход»!.. (И трудно себе представить, что сталось бы с городом за время существования ж<елезной> д<ороги>, если бы не этот «вы¬ход».)… При этом они поднимали головы, вытягивая шеи друг над другом, как будто что-то главное было там впереди и из-за него они могли не видеть окружающего. Они набегали друг на друга, механически, как заводные, говорили «pardon», это спаса¬ющее когда-то русских французское слово, на звук которого, как на пароль, сдавалось все: произнесший его мог безнаказанно толкнуть еще раз и проложить себе дорогу к цели. Знанием этого слова обладали не все, и не обладавшие им оставались позади.
В этой механизированной обстановке сегодня было четы¬ре «живых» человека. «Они» вышли со своим несложным руч¬ным багажом и, сразу выделяясь из всех обычных узаконенных своим неожиданным внешним видом, казалось, требовали к себе чьего-то особенного внимания.
Это внимание было им уделено. За ними наблюдал кто-то такой же свежий, такой же не слизанный языком однообразия, и этот наблюдатель звался Жизнью.
Жизнь сразу же отметила своих и здесь. Во-первых, она им подсказала, что там, где топчутся, — и топчут. И что поэто¬му им следует быть здесь настороже — в особенности, если у них есть свои завоевательные планы. А планы эти были, и были вывезены оттуда, откуда вместе с Жизнью перекочевали они сюда…
На каждой станции и при всяком удобном случае из окна вагона, в особенности, когда можно было его открыть и высу¬нуться, сверялись они с нею, — она с ними. Часто влетала она шумом ветра на повороте или уклоне густым и свежим, сдав¬ленным в оконный глоток воздухом, врывалась в вагон и шеве¬лила пальцами волосы своих четырех сыновей.
Нетерпеливая, как мать, она то и дело справлялась о них и, обласкав, вылетала обратно, оставляя детей дотерпевать день и потом полдня и, наконец, несколько минут в этих вневремен¬ных домиках, герметически закупоренных от «настоящего» и катящихся между прошлым и будущим.
Иногда было странно, отводя глаза от шелухи подсолнухов, окурков и плевков на полу вагона, встретиться с вечером или полднем там. Там все это было и подавалось в окно больши¬ми, щедрыми и аппетитными кусками: — то это было стадо сго¬няемых к водопою слитно мычащих коров, — и это означало полдень в августе. — То это была кавалькада бесседельных на¬ездников, мчащихся вихрем в обгонку поезда ниже насыпи мальчуганов, и это был вечер, торопящий звезды и тишину по¬коя и созерцания: «в ночное». — То это была девушка, садящая¬ся в соседний вагон второго класса и провожающая ее остаю¬щаяся здесь мать. Тогда это был такой-то год; революционное время; такой-то год девушки, порывающей со всем прошлым: с теплым крылом матери, с знакомой лампой в столовой по вечерам, с знакомой ночной библиотечной полкой, откуда
рвался мир, в который теперь рвалась она, с знакомыми голо¬сами птиц под окном и… — что все то, что там позади, исчезнет с ее отъездом.
В жертвенный рот постоянного движения поездов совались куски пейзажа, целые жизни. Казалось, все, что текло, притека¬ло роковым образом к рельсам и покорно склоняло свою голо¬ву на рельсовый путь, и железное чудовище торжественно пере-резало в каждом метре своего вращения бесчисленные жертвы выкупающей будущее, — пошедшей
