движения: двойник по тайне, как бы желая миной воспроизвесть думу другого и боясь растроганности, жался. Но могли не бояться: выдать было нечего. Безмолвие ж всегда разгадано безмолвием: об этом забывали.
Николай, скопировав состояние Глеба, стал понимать, что это поняли и те, и ежиться вдруг перестал.
— Глеб, и тебе бы надо перестать горбиться. Глебенок, а? Что ты там прячешь? Знают они все это. Ну! Шея втиснулась, как черепаха.
— Потеря, к сожалению, невозвратимая, — повернулся то¬же к Глебу шагавший между креслами, выписывая странную какую-то кривую, которая как будто помогала ему мыслить, Никифор.
Руки у него были за спиной, замком, и вид немного при¬поднятый, возбужденно веселый. Он как будто продолжал и за¬мыкал последнюю мысль Глеба.
— Ты не беснуйся! Хочешь с нами в ту самую? Ведь ты рев¬нуешь теперь больше, чем раньше! Ты различаешь, — чутья у тебя хватает, — что все, что здесь происходит, — из действитель¬ной жизни, о которой тебе только снилось. А сладострастия в тебе столько же, как во всех нас; это не плохо: это единствен¬ное, что в тебе не плохо. Остальное ты понимаешь, но сам на это не способен: скажем — музыку; а действительность — это твой магический круг, куда тебя тянет — настоящего. Если бы ты пошел этим путем естественного развития твоих сил, ты не был бы мумией, какой сейчас стал. Ведь отчего ты шею вбираешь, как черепаха, как сказал Николай? Это ты себя настоящего втя¬гиваешь в мумию. Я вот совсем из другого порядка — музыки, но вас вижу, и на тебя мне глядеть досадно. Ты более действи¬тельный, чем все мы. Вот Данила — тоже, но он естественен. В нем пока много хаотического, но это пройдет, он уже видит дальше себя. А ты заткнул нос ватой… Я-то тут при чем? А я за¬нимаю твое место. Мне бы сейчас надо бросить все и уйти прочь. Мне только хотелось раскрыть тебе глаза на все. Самое вредное это то, что ты хочешь вобрать в черепаху не только свою шею, но и чужую—Данилину. А он, — как ты этого не понимаешь, — уже распух от воздуха и не влезает. Ну и сиди теперь со своей фальшивой миссией…
Никто не выкрал твоей миссии: лежит спокойно в боковом кармане — документы, подписи… — больше ничем не грозит!..
Глеб вздрогнул, но тотчас же справился, чуть-чуть припод¬нял брови, чуть дрогнул губами.
— Вот что я тебе скажу: того, что мы решили, ты не от¬менишь. Что ты за эти шесть часов обвеял Николая своим толстовским стариковством и нежностью, отваливается вот здесь же.
Он повернул к Николаю и, вынув из кармана его пальто браунинг, положил в свой.
Николай сидел и глядел во все глаза, с каким-то почти дет¬ским любопытством. Он вдруг просветлел, как юноша:
И, вынув браунинг у несопротивлявшегося Никифора, положил обратно себе в штаны.
— Я знал это, — сказал Глеб. — Одно только — зачем вы меня брали?
— Ты сам покинул свое болото. Никто тебя не звал — фаб¬рика — предлог, ты это тоже знал.
— Но ведь ты эгоист, и во имя только своих страстей ты не имеешь права посягать на дело общества. Ты вне его. Зачем ты вмешиваешься и вовлекаешь нас?
— Нас?! О ком ты говоришь, Глеб? — отозвался Данила. Обиженного тона не было, но мыслью вопроса передава¬лась обида.
— О тебе.
— Я так и знал. Сообрази, что из одного протеста против твоего нянченья я пойду с Никифором.
— А почему с ним, а не сам?
— Из протеста, в пику тебе и твоим нелепым подозрениям о моей незрелости! А впрочем, все это ради спора. На самом деле вовсе не Никифор решал вопрос, а я. Никифор просто мотор¬ная сила в данном случае. [В нем есть упругость: — мы его вы-брали пружиной часов. Дойдет до места, — шлепнет Николай, зайдет опять — пойду я. А что он сам потом будет делать — это совершенно не важно ни тебе, ни нам. В таком деле должен существовать слепой механизм — для исполнителя. Вся воля со-брана в волевой момент решения, но другой волевой момент — точка — действие, должен быть предоставлен или часам, или — ему. В нем насыпан песок какой-то чуткой упругости; он — вре¬мя. В это я верю и в правильность его формы (колбы с песком).]
— Как все это литературно: [Кириловщина, причем сам Кирилов — Никифор, разыгрывает роль Ставрогина… аты… По-моему, вы поменялись ролями. Не в этом ли выход из того, что¬бы вовсе не стал обезьянами «бесов»? Все-таки это оттуда…] По мне, роль Никифора [в то же время еще и] — роль Верховен-ского, только и тот был честнее…
—Да, — такой же идиот, как ты: верил в Ивана-царевича! — не утерпел Никифор. — Это на меня не похоже.
— Веришь! — как-то повелся весь судорогой Глеб.
— Что за тарабарщина: — это в него? Бросим. Не хочу го¬ворить в эту сторону. У тебя литературный зуд в голове. Если бы кто-нибудь мне сказал то же самое, другой, я бы даже не рас¬сердился: ничего, пожалуйста; но тебе мне хочется вдолбить… или, вернее, [выдолбить] вышибить из тебя эту плесень. Ты ведь и в партии литературишь. Не можно идти в монастырь — ты на послушании у эсэров. Покаянная сволочь! Тошнит. Противно! Совсем ты не тот!.. Эх, не к чему!..
— А я ведь из эстетики, как ты говоришь, — повернулся он опять, продолжая шагать.
— Знаю, знаю, что ты из эстетики. Знаю, откуда это нача¬лось: греки [или ничто]. «Террор Антиквус» [—тактебя, кажет¬ся, звали твои…]. Но, послушайте: при чем тут дядько Николай со своими семью ребятишками?
— Ребята — вещь коллективная, мой друг, — провел ему Николай сухой ладонью по плечу, и в этом жесте опять была такая юность, что Глеба обожгло на минуту. Он тотчас сообра¬зил и вернулся опять в свою линию мыслей.
— Я… — начал было снова Глеб. Никифор вдруг предложил:
— Вот что, недурной выход: кто пойдет за чаем? —Данила, пойдем! — кивнул Николай. Они захватили чай¬ник и вышли.
— Уф, какая вонь, — послышался вздох из-за двери. — Дядь¬ка, иди ты сам, я не могу.
— Пойду я с ним, — подошел к двери Никифор. ‘ — Да ничего, я и один справлюсь.
— Не справишься: запутаешься.
— Справлюсь: иди. — Оба брата вернулись.
1леб сидел, глубоко вобравшись плечами в диван и подняв острые худые коленки.
— Пока нет дядьки, я тебе вот что скажу: если ты будешь мешать, поезжай завтра же. Не только делом — мыслью. Мы надеялись, что ты увидишь [хари на своих иконах] и сам пой¬мешь и пойдешь с нами. По тайне благочестие. Тогда весь план перестраивался бы. Этого не случилось.
— Я поеду, — упавшим голосом отозвался Глеб.
— Глебенок, не плачь, не унывай! Жалко на тебя глядеть, какой ты большой дурак, — подошел к нему Никифор.
— Ты — чудовище!
— Я знал, что ты все время так и думаешь обо мне, хотя и любишь всегда; кое-чего не добираешь — самую малость.
— Оставь свою теорию в голове.
— У тебя другая мысль: «Оставь мне этих двоих и иди… на Хитров». Я, дорогой мой, оглохну и пропаду в такой стране ду¬рацкой, а если жить, так — дышать и слышать… Хитров — хи¬тер — он на это не пойдет; он ко всякой вони приучился. А этих двух я знаю и крепко их люблю; мы можем думать вместе, радо¬ваться и умереть. В этом вся штука. Ты не хочешь, и ради тебя — чтобы дать тебе почувствовать себя, мы, может быть, делаем сейчас вот много ненужных вещей. Ты тоже в этом механизме не последняя шпулька, своим упрямством. [Неужели ты — сту¬дент, а не человек? Вот вопрос, который меня интересует. Моль учебников съела тебя — изжевала.] Энциклопедист.
— Пожалуй, я не могу быть таким дикарем, как ты.
— Скажи, вернее — ты этого не мог и раньше, и потому это клеймо так и пристало к тебе. В тебе нет дарованья. [Ты взял трудом и самолюбием и потому дорожишь завоеванным.] Бо¬ишься остаться банкротом, отказавшись от искусственных зу¬бов. [Желал ли ты когда-нибудь… как конь — сена…]
Вошел Николай.
— Вот весь сказ. Теперь рассуждай и принимай решенье: большей любви, чем сейчас была во мне к тебе, нигде, никогда не встретишь.
— Ну, парнята, раздобыл!.. — Он поставил чайник и достал из кармана красноголовую полбутыл ку и сверток сельдей и огур¬цов. Хлеб принес под мышкой.
Достали кружки и уселись у стола.
Немного оживились. Всем досталось по полкружки водки и по огурцу.
— Глебенок, вот что я тебе, дорогой, должен сказать: поща¬дил я тебя сегодня, когда не выклеил ему лбишку — этому пу¬зырьку из «Народного труда». — Студент, но мерзавец, и осталь¬ные такая же дрянь… Преклоняться перед наукой умею, но пе¬ред наукой опыта и если это — теория, так в дело; а все осталь¬ное — вещь подпольная, комнатная — мозговой бред — барство. Подожди-ка, еще сбегаю за полбутылкой: на вас не рассчиты¬вал, — улыбнулся он.
— Я пойду, — встал Никифор и вышел.
— Подожди, дядька, одну минуту; все это знаю наизусть, что ты скажешь, и ты-то, конечно, будешь прав, а не Никифор, о котором тоже можно сказать, что это — из области подполь¬ного бреда и никого не касается. Скажи ты мне одно: думал ты о детях и как решил, если это серьезно?
— На этот раз подумал, хотя те-то [тысячи отцов], идя за «царя и отечество», не думали об этом. Устрою. Есть подполь¬ный союз — будет помогать до переворота. А потом — пенсия.
— Да что ты думаешь, я так и сдался; мне не в первый раз этим ведать… — Он запнулся и помрачнел.
— То есть… что это? Я не понял: о ком ты? Разве ты стрелял кого-нибудь?
— Ну да, стрелял!
— Я не знал. — Ах, правда, у тебя что-то на Дальнем Восто¬ке, помню, тебе не хотели дать солдатское жалованье, как ин¬валиду.
— Не то! Ну, да не важно!
— Ну да, не важно. Как же ты думаешь?
— Что ты входишь во вкус или…? Скажи прямо, Глеб: — не станешь поперек дороги? Стыдись! Ведь нас три головы, твоя одна: мы, может быть, чище втроем-то обмозговали. Как ты?
— Нет, не стану. Завтра уеду.
— Дядька, не имеешь права, — сверкнул <...>
1917-1918
БЕЗЛЮБЬЕ
У него был брат. Это он, скрипя по снегу, обошел дом
