Как это так — переводят? Слава те Господи, — язык один. Там тоже что-то про трубы. Забыл.
Жужжала муха. Кадровые еще спали.
III. ЛЕСТНИЦА
У Спекторского был удивительный отец. Он числился членом какого-то правления. Дела давно забросил. Вращался в мире литераторов и профессоров. Чудил.
На звонок выбегал сам, часто из ванной ил и от стола, вспле¬скивал руками и, отшатываясь, обнимался, орал:
— Как живем? Как живем? Как живем?
Потом, повернувшись к портьере, потрясал кистями рук и гривою, как мельник в Русалке, и кричал в глубь анфилады со вкладными, все уменьшавшимися коробами зимней оборчатой полутьмы:
— N. N.. — А? Глаша! Катя! — N. N.! — Катюша! N. N.! -Но что же мы тут в дверях, как дураки, стали?
Люди входят, снимают пальто, идут в галошах в столовую, в кабинет, в чай.
— Пожалте. Раздевайтесь. Снимайтесь. В столовую. Чай. А? Глаш. Кать…
1лаша была прислуга. Катя — его сестра. Всякий свежий че¬ловек бессознательно загадывал. Вот если за всем этим он еще вдобавок вскочит на подоконник или еще что-нибудь, тогда, зна¬чит, сумасшедший. А пока шут его разберет, кажется, только так.
Платья на тете Кате подплывали к полной шее, к горлу, приподымали подбородок, заливали лицо дружелюбно-стра¬дальческой улыбкой. Сидели глубоко глаза, глаза тихой, легко изумляющейся меланхолички. Она была невысокого роста, ей сообщалось усилье говорящего, с какой бы легкостью он ни го¬ворил, это усилье имело способность расти, расти, расти и к концу чужих слов обрываться сияющим кивком.
Четыре семьи знали друг о друге только через швейцара на светлой, просторной лестнице в два этажа, выходившей на одну из Кисловок.
— Прав, говорю, семинарист. Тысячу раз прав! Раз — слу¬чайность. Случайность — другой. Третий раз бац с колоколь¬ни — и не расшибся, — привычка. Привыкли ко всему. То ли еще будет. Привыкнем. Привычка дьяволом дана, привы… Зво¬нок! Да не беги ты, Галочка.
Швейцар носил калачи и ходил за газетой. У швейцара были свиные и в то же время серафические глазки, голубенькие, как незабудки. В зимние вечера, когда, истопив у себя под лестни¬цей, он чумел от жару, их затопляло слезинками русого лугово¬го простодушья.
Если бы его порасспросить, он рассказал бы, что у Сергей Геннадьевича, пишут из Минского, слава тебе Господи, раздроб-ленье ноги, а слава Богу в том смысле, что есть надежда. Зна¬чит, отвоевал. Увечья же, между прочим, никакого, только одно неравенство. Старый барин это может. Знакомства. Будь его воля, он бы его давно ослобонил, у них одного биенья сердца и то б за глаза стало: во как ходит, во, во. И не пришлось бы ит-тить. Ну, да сам не соглашался, совестно, думает, страм. Теперь же дело другое. Теперь, должно, скоро будет. Ждут.
Вьюга бушевала и гасла, гасла и разрасталась. Пролетая низко-низко, почти ныряя в снег, дома сбивали крыльями кро¬вель фонари, раздавался звон, сыпалось битое стекло, и тогда, погружаясь в навек затихающий мрак, улица внезапно вся сра¬зу освещалась, стихийным свистом сухого, шуршащего гаруса. Тогда в седых клоках метели мелькали лица конных и пеших в низко спущенных на лоб касках, их заволакивало колоколами снега, они приближались и удалялись, плутали и гибли, но по¬являлись и исчезали так часто и бесследно, что нельзя было ска¬зать, призраки ли это, или даже не они.
Всякий раз, как до лампы долетали уличные слухи о вьюге, лестница мягко взмахивала тенями перил, ступени распадались без шелеста как карты, к кружку взвивался черный язычок ко¬поти, зренье обострялось, зренье слабло.
От времени до времени слышалось:
— Спиридон.
— Что прикажете, барин?
— Спиридон, ты по какой, скажи, статье? Ты, собственно, чего гуляешь? Слав Бо, слав Бо, сделай, душенька, одолженье. Но по какой статье? Ты по глупости, что ли?
— Шутить изволите. Плоскоступы мы. Скоро ли, барин, Сергей Геннадьевич будут?
— Не знаю, душенька, не знаю. Ежели без депеши, то во всякий час. Ненароком. Врасплох, врасплох, — Спиридон.
— Чего-с?
— Так ты говоришь, буран?
— Оченно страшный.
— Слышу, слышу. Слышу, душенька, и без тебя. Так не итти? — Так мы так и запишем, что по глупости.
Или:
— Видишь, Спиридон, тоска у меня — ты, душенька, не будь невежей и старшего не перебивай, — я вот про что — не женись, Спиридон. Женишься, сына на войну возьмут, и будешь вот, как я… по лестнице…
— Нужли век?
— На внуков хватит. На внуков. Никогда она не кончится! А кончится когда, говоришь? Седьмого марта. На будущий год, седьмого числа, помяни мое слово, — мир. А дверь ты на ночь того — от немцев.
Проходит час и другой. Через три часа Спиридон закручива¬ет и гасит своего alter ego. На лестнице остается одна вьюга. Ей странен швейцар в подштанниках. Еще она молчит. Он засы¬пает. Она рыщет по всем маршам и колесом скатывается вниз.
Ночью, косо озаряемые снизу обоими Спиридонами, несрав¬ненно медленнее стариковых калош, по лестнице подымаются ноги девятнадцать двадцатых с пристукиванием и припадани¬ем, приличными такой… неправильной дроби.
ВОЗВРАЩЕНЬЕ
— Представь, так в цене и не сошлись. Не стоило и пускать. — Я вот к тебе зачем, Сережа. Не странно ли, душа моя, дома ты, как никак, четвертые сутки; сын мне родной, как никак; и — офицер; да и интересно ведь это, черт побери, — дьявольски; а между тем…
— Бросьте, папаша. Вы про войну? Так ведь я молчу не слу¬чайно. Есть причины. Как-нибудь расскажу. Как-нибудь потом. Когда надо будет.
— Сделай, душенька, одолженье. Я за язык тебя не тяну. Только, согласись, дико. Ну, ну, ну — будь по-твоему. Потом, потом. Напомню.
— Вот именно. Напомните. Условимся. Вы мне скажете: обида.
— Оби…? — Но послушай, душа моя, так не годится. Что за скверные загадки? Ведь-ведь-ведь у тебя Георгий. Ты его — По¬лучил же ты его как-нибудь?
— Бедный. Вы не поняли. Я не так. Я не про такую обиду. В этом отношении все у меня и у всех — блестяще. Нет. Я вам как-нибудь расскажу — как рождаются народные песни.
ПЕРВЫЕ ОПЫТЫ
1910-1912
* * *
Уже темнеет. Сколько крыш и шпицей! И все они, цепко обрывая, нагнули небо, как туманный кустар¬ник, и выпустили его из рук, и вот оно вознеслось и подрагива¬ет, подрагивает упругостью накопившихся звездочек. Но небо еще не черное, оно палевое, нанесенное на выцветающий пер¬гамент, и когда вдаль ложится световая реклама, она не взреза¬ет, не будит темноты, а сама тусклая, убаюканная, как загорев-шая дымчатая кожа. А внизу уже вяжут, связывают большие и влажные, блестящие и взволнованные пучки черный цветущий мрак, шляпы, придыхания овалов вокруг глаз и зубов, какие-то необъяснимые позы и скольжения, и то тут, то там приколет улица такой пучок шипом газового фонаря и свяжет со следую¬щим, вот и движутся, движутся опадающие скопища и пучки, как бутоньерки, наколотые руками. И сходятся затеплившиеся гостиные с заплетающимся шепотом занавесей, а внизу, в раз-горяченных, влажных витринах разнузданная посуда и медь в музыкальных магазинах, и певучие, изнемогающие переплеты, и даже игрушки, куклы и печи, и даже, даже пустынные нежи¬вые стекла технических контор кинулись ликующей чувствен¬ностью за улицей, в зеркальных квартирах выбегают на свида¬ние с улицей ее двойники, стертые ее наброски, как духи, пла¬вают отражения в этих кубических флаконах окон; а там, где не горят лампы, там перед площадью в флаконах у нотариусов ду¬шисто плавают недопитые остатки зеленовато-розового ненастоявшегося неба, с лепестками памятника и его поклон¬ников.
Там целый томик кленовых листьев разлетелся какой-то грустно и кратко написанной повестью по кроткому умытому асфальту. А несколько далее девушка купила у окоченевшей ста¬рушки чашку кукурузы, и мостовая забилась голубями.
Вот вечер, воздух, как обнаженная аллея. Потупившиеся здания, девушка с голубями и ветер, завоевавший все и из всего сделавший флюгера и указательные пальцы, и сумрак цели¬ком — как застонавший заржавленный громадный флюгер, как указывающая тоска прибрежий. В это время через сыпучие тол¬пы и пролетки прямо, не сворачивая, пересекает кто-то пло¬щадь по направлению ко мне, минуя памятник великого чело¬века; он наверное многое хочет заменить своей походкой, так она неестественна и радостно исступленна. Вот, вот, вот, он под¬ходит, почти разбежавшись, и тут происходит что-то странное: с движеньем ныряющего он бросается под ноги прохожим сту¬дентам и припадает к тротуару, где возня подкинутых кленовых огарков, он вынимает карандашик из правого кармана и зано-сит его экстатическим движением над бормочущими листьями с жужжащим кружком газового отсвета, как бы готовясь напи¬сать что-то на асфальте; это настолько близко от ссыпанных зерен, что старушка, думая, что он крадет их, начинает бранить¬ся, кричит ругательные фрагменты в одинокий, пустынный, опавший воздух, а девушка убегает, голуби изламывают тиши¬ну, разбирая ее по косточкам, студенты хватают удивительного субъекта могучим движением за локти, они медики и думают, что он страдает падучей.
И вот бегут, сбегаются разносчики с пустыми лотками, а в студеной мгле заливается накрошенный мелкий благовест, кото¬рый хочет вылудить плиты и мостовую. Его треплют переулки. И я подхожу, субъект встал уже и, не умея построить предложе¬ния, сбивчиво доказывает, что здоров и просто потерял пугови¬цу; у него большие глаза и галстук, как черное наводнение, — Боже, да ведь это Реликвимини, я с ним учился когда-то в гимна¬зии. И он так хорошо писал мне сочинения…
Через некоторое время мы стоим с ним у памятника велико¬го человека, в воздухе летят кареты, толпу сшивают и распары¬вают, сшивают и распарывают коготки огней.
И вот наш разговор.
— Скажи, Реликвимини, вполне ли ты здоров?
— О да, благодарю вас, но до свидания, у меня rendez-vous.
— Постой, ведь мы на «ты», как понять то, что ты устроил там на асфальте.
— Ах, я прошу вас не касаться этого…
—- Во-первых, мы на «ты», и потом, слушай…
В это время из-за тени великого человека выходит строй¬ная дама, она проходит и высокомерно оглядывается в нашу сторону, у нее точеный подбородок, как у статуи, и этот подборо¬док и губы сдерживают все восторженное исступление ее стана и глаз, такая она < >
— Что же, продолжайте…
— Реликвимини, ведь мы когда-то дружили, ну не хочешь, так прощай (мне больно, и я хочу уйти).
Тогда он:
— Вы знаете, я сын художника, ах, я не это хотел сказать, да, там на асфальте, сейчас это уже смешно. Но вот, осмотри¬тесь, как накренился этот сквер и зачерпнул, зачерпнул-таки ветками небо. А ведь в нем, как в голубом белке, разведены, рас-пущены надколотые звезды, они дрожат, как зародыши вбитых лужицах неба; смотрите, тут сумрак у памятника и на площади, полосы сумрака, и вот, как спичкой чиркая, порхает тормозя¬щий разгон далеких фосфорических мостовых.
Вот посмотрите на этот хаос теней и пятен и силуэтов, на всю эту
