так топил своим сном, как если б ждал ты кого оттуда, из хлопь¬ев, с мороза, как если б ждал ты сестры или почтальона, кото¬рый сказал бы тебе, что: «нет, Реликвимини, я знаю свет лучше вас, смею вас уверить, что никакой такой сестры нет на свете, вот вам обратно ваше исписанное нетерпение и ожидание, мо¬жете отапливать этой пачкой квартиру». И может быть, ты бы сказал ему… «Молчать, разве здесь не двадцать градусов выше нуля? Разве мне не снятся сажени, сажени снов, — разве это не топливо, разве это дымит, разве это нетопливо, — и разве, Боже мой, Боже мой, разве нужно сжигать и нетерпение и ожидание тоже?!»
Но случилось иначе, — ах, какой ты обогащенный сегодня, загородный музыкант, чуть не побивший почтальона, — ты мо¬жешь перестать танцевать и даже играть на «бехштейне» не надо, и, главное, перестань ты топить этими сновидениями. Смотри, стекла служат молебен и ртутные столбики встали на цыпочки, как капризники, собирающиеся зареветь. Сейчас ты затушишь все и сядешь, смотри, ведь от зимы светло, — и жди, ну можешь размазать в полумрак два-три аккорда, если непременно уж хочешь. И с глухой педалью? Ну хорошо. Ах, как ты обогащен сегодня. Жди. Не танцуй. От нас (к тебе) танцуют. Было натоп¬лено. Сорвалась фанерка… танцует назад… есть Анджелика.
Voilа!1 Гилозоизм! Или сотворение Евы из лопнувшего во сне ребра. Да так это все прекрасно, но весь этот драматиче¬ский замысел о Реликвимини и об Анджелике и о миллионе нужных и ненужных знакомых и незнакомых шаферов их жиз¬ни, — как будто тут свадьба, все это ни черта не стоит, если упу¬стить одну важную в высшей степени вещь.
1 Вот! (фр.)
За несколько минут до того, как мой НоИэе.п’овский Schleier-macher-занавесопромышленник, потянет шнур, за сценой слышны тупые однообразные октавы, квинты и кварты настрой¬щика и такие, какие бывают только зимой, замурованные натоп¬ленной сумеречной стеной, застенок настройщика. Это необхо-димо. Ведь этот обряд разыгрывается и в жизни в той же последо¬вательности. Вот он там, зажавши в зубах пару звуков, забивает одну ноту — как гвоздь долго и тупо. И разве не то же делают, когда хотят настроить любовь, — разве ее не пригвождают? Нет, положительно все кончается и начинается гвоздями, если сле¬дуют девизу: Alles sei wohltemperirt1. И разве то, что приходит, не получаем мы заколоченным и не заколачиваем, отправляя?
<1910>
* Не Не
Пробудиться — это не всегда — потерять сновидение. Иногда это значит справиться с ним. Иногда только в пробуждении раз¬вивается драма сна. Сновидение и вечное сновидение, это, на¬конец, не трудно, надо иметь слишком мало вкуса к страданию, чтобы не обратиться к скепсису и критике с просьбой: разбуди¬те меня тогда-то или тогда-то; или, точнее, разбудите меня, когда вы увидите, что я на дне сновидения, разбудите меня, когда мне будет сниться Бог. Те, кто страдают бессонницей, никогда не просыпаются, всю ночь им снятся полки и перекошенные лу-ной потолки их комнат, как днем они погружены в непробуд¬ные улицы с дождем и фурами. О них не говорим мы. Но есть другие, и они редки. Те, которые уверены в себе, те, которые ложатся и знают, что не оскорбят своего сна, не исказят его: которые знают, что Бог разбудит их, что они вскочат со сна, с этого великого сна.
Человек — это существо драматическое. Человек — это су¬щество пробуждений.
Когда человек, вместо того чтобы потерей самого себя участвовать в совершенно невообразимой пропаже каких-то красочных, звуковых, тепловых и иных волн, обгоняющих
1 Все должно быть соразмерено (нем.).
1 существующее в наивысшей реальности (лат.).
друг друга, вместо небытия среди небытия — имеет вокруг себя предметы, это значит, что все участки сна он обнес пробуж¬дениями, это значит, что он окружен драмой; во всех очерках, и названиях, и формах предметов, во всем этом человек вско-чил со сна.
Лучше мысль, а не человек. Потому что человек — это тоже доля сновидения, с которым справилась мысль.
Разбуженный Богом, скажет он затем. И потому, вероятно, что свое пробуждение отнесет в сон, в предыдущее.
Какое странное слово: Бог. Оно говорит страшно много о тех, кто его произносили. И неужели только о них. Неужели этим исчерпывается оно? [Но разве это не высшее, чего может до¬стигнуть слово?] — Разве не означает оно чего-то, что существует над всем, что реально, ens realissimum1. Правда? Тогда я говорю не об этом. Я думаю не о предпоследнем Боге, а о последнем.
<1910> * * *
Была весенняя ночь. Люди часто поглядывали на небо. Но их беспокойство было напрасно. Ночь с нерастворенною зарей собралась в четыре каких-то звезды и мелела, просыхала. Не¬чего было бояться падения этих звезд. Ато весеннее небо слиш¬ком уже наследило на земле, какие-то звезды образовали тем¬ные лужи колоколен, темные полыньи листвы на бульварах. А непрерывные, друг из друга вытекающие, черные шляпы и зонты гуляющих тоже сливались, впадая в лужи площадей и киосков, — светлое, проливное небо было источником всего этого черного наводнения. И если бы рухнули и эти последние звезды, то город затопило бы черной жизнью. По проточному городу относило множество газовых фонарей, они были легки, как бумажные кораблики, и не могли сидеть глубоко.
Но иногда их настигали бульвары, опрокидывали и зали¬вали черными липами.
Кроме того в городе без передышки накачивали властной оглушающей струею топот и клекот колес. И все в каком-то од¬ном направлении.
— Городовой! Городовой! — На углу двух улиц черная столи¬ца вдруг остановилась, и вокруг нее стонущим кольцом пополз остальной, отделившийся город.
— Городовой! — Через площадь к бульвару переходили про¬ститутки. Одна из них кричала, другие издевались над ней, по¬тому что ненавидели себя друг в друге, слышалось сдавленное: «Ишь ты, дама какая! Даму обидели. Ничего! Известно, б… Идем, девушки», — и, наконец, большинство, кося из-под косы¬нок, оглядывало людей, экипажи, решетку бульвара, одышку освещенного асфальта, стены и подъезды, всю эту рябую землю одним и тем же взглядом. Как если бы все эти предметы зашли к ним, прочитавши вывеску, и уже одним появлением говорят о том, что им нужно.
Вдруг, когда они, голося и передразнивая друг друга, зашли под сень бульварчика и шум улицы снова сросся за ними, на¬встречу им, перегоняя городового, быстро, почти бегом кинулся какой-то человек, прижимая что-то тяжелое к груди, у крове-носного керосинового фонаря он < >
К полночи под мелеющим небом пустели улицы. В них бол¬тался ветерок над сладко уснувшими пролетками, и без сна во¬рочались с боку на бок полосы газового света. Но вдруг начина¬ли голосить каменья, и при клекоте подков за огнедышащими автомобилями разверзались театры, — и между конскими мор¬дами цветные женщины, отчеркнутые черными мужчинами, запускали растопыренную тень на противоположные стены, багровые, только что срезанные заревом автомобилей, еще дымящиеся, с бульканьем окон.
Однажды при таком разъезде случилось что-то странное. Все видели, как из-за фонаря вышел человек с каким-то жутким остолбенением на лице. Вероятно, он в толпе узнал кого-ни¬будь, кого не видел по крайней мере 18 лет или 23 года. Но вме¬сто того чтобы поспешить с раскрытыми объятиями и криком «сколько лет, сколько зим» навстречу, человек этот полез в свои карманы, вытащил что-то из них и швырнул оземь. В то же вре¬мя на ступенях театра кликнул какой-то рыдающий аккорд, к которому примешались несколько голосов, — а испуганные крики женщин вновь пробудили это странное созвучие, оно глухо отдалось и осеклось, а незнакомец успел еще с каким-то мстительным упоением подметнуть несколько каменьев, и при своем падении они издали несколько высоких чистых звуков. Прежде чем успели схватить незнакомца, он ничком бросился на тротуар и пополз, судорожно обшаривая землю между юбок, он успел найти два-три камня, потому что там и сям громко взы¬грала возбужденная земля, при криках женщин. Но тотчас же им овладели, кликнули полицию, сдали его ей и стали расхо¬диться, разнося какие-то слухи о новом Джеке Потрошителе.
После, когда уже близился рассвет и какие-то телеги с гро¬мом вырывались из оков безлюдного сорного горизонта, все участки обегала взволнованная девушка, справляясь о каком-то больном Реликвимини. Дежурный пристав последнего, поч¬ти утреннего участка записал ее имя и звание: Ирина Грунова, ученица Консерватории, девица.
Санаторий, в который попал [Реликвимини] Сашка Берг, принадлежал старому дилетанту Шестикрылову, у которого де¬журила смена талантливых молодых психиатров. Сам же Шес¬тикрылов был учеником романтиков Pingseis’a и Passavant и хра¬нил традиции романтической натурфилософии и медицины. Это, конечно, не давало ему достаточных знаний для врачева¬ния, да он и не лечил, а только правил санаторией.
— Ах, доктор, предпримите что-нибудь, все грызет и грызет у меня, — идут дожди, небо наследило по крышам, уже топчут¬ся осенние тучи, а мыши в сумерки перегрызают все полы, — мы провалимся, доктор.
— Пустяки, вы все преувеличиваете, дом у нас крепкий, а что грызет, так не вас ведь, комнату, — ну, а вам что до этого?
— Да ведь все — постороннее для меня. Как все вокруг по¬хоже на душу! Она ведь тоже посторонняя мне! Ах, доктор, все отчуждено от меня, почти как душа моя, вот мне кажется, по¬кину я ваш санаторий, выздоровевши… Грызет, вы говорите? Обстановку? Да ведь она так же чужда мне, как и душа! Так же дорога. [Ах, доктор, займемся софистикой, вот я вам докажу, что пора меня выпустить. Что в сумерки душа замечает повсю¬ду аксиомы.] Предпримите что-нибудь! Душу изгрызло мне! Я вам предсказываю, доктор, мы провалимся. В самую слякоть, по которой грустно пойдут под марким дождем одна за другой буквы живой рекламы катыка. А вдруг он придумает бесконеч¬ное название!
— Ну успокойтесь, ничего не будет, — скоро внизу приедут жильцы и отвлекут мышей. — Так успокаивал Шестикрылов своего пациента, а сам в это время уже мысленно составлял те¬леграмму.
Он расстался с Бергом со словами: «А то, может быть, пере¬селить вас в соседний номер? Там, верно, спокойней будет…» — «Как хотите».
Потом Шестикрылов пошел в свой кабинет [где быстро написал телеграмму: «Гамельн на Везере. Реликвимини. При¬езжайте»].
Он решил телеграфировать в Гамельн, истребителю.
Была туманная ночь, луна правила преувеличенными кры¬шами, чаля в окна, проржавевшие карнизы роняли капли втяже-лой испарине, вокруг фонарей пробивался асфальт, заржавев¬ший от грязных листьев осени, вдалеке макали в сырое молоко иллюминованные вагоны, все это было именно так, когда на подъезд санатории вышел из кареты какой-то высокий-высо¬кий господин с чемоданом и пледом. Кучер с трудом взвалил на себя небольшой с виду ящик.
Новый жилец поселился в прежней комнате Берга, рядом с его новым номером. Он с трудом объяснялся с прислугой, но очень властно
