окну и заплакал.
Я не больше удивился бы, если бы мне сказали, что меня читают на небе. Я не только не представлял себе такой возмож¬ности за двадцать с лишним лет моего Вам поклоненья, но она наперед была исключена, и теперь нарушала мои представле¬нья о моей жизни и ее ходе. Дуга, концы которой расходились с каждым годом все больше и никогда не должны были сойтись, вдруг сомкнулась на моих глазах в одно мгновенье ока. И когда! В самый неподходящий час самого неподходящего дня!
На дворе собирались нетемные говорливые сумерки конца февраля. В первый раз в жизни мне пришло в голову, что Вы — человек и я мог бы написать Вам, какую нечеловечески огром¬ную роль Вы сыграли в моем существованьи. До этого такая мысль ни разу не являлась мне. Теперь она вдруг уместилась в моем сознаньи. Я вскоре написал Вам.
Я боялся бы теперь взглянуть на то письмо, я его не помню. Сказать Вам, кто Вы такой, было самой легкой задачей на све¬те. Но если я заговаривал и о себе, то есть о нашем времени, я едва л и справился с незрелою темой.
Едва л и сумел я как следует рассказать Вам о тех вечно пер¬вых днях всех революций, когда Демулены вскакивают на стол и зажигают прохожих тостом за воздух. Я был им свидетель. Действительность, как побочная дочь, выбежала полуодетой из затвора и законной истории противопоставила всю себя, с голо¬вы до ног незаконную и бесприданную. Я видел лето на земле, как бы не узнававшее себя, естественное и доисторическое, как в откровенье. Я оставил о нем книгу. В ней я выразил все, что можно узнать о революции самого небывалого и неуловимого.
ЗАПИСКИ ПАТРИКА
Черновой набросок главы романа
— Да что у тебя помолвка? Ликерные, водочные, десерт¬ные, мадерные и еще какие-то. Как это ренсковые? Ренсковые бывают погреба, а не стекло. Нет, милочка, как хочешь, а что-нибудь одно, либо твое баккара, либо бабушкин хрусталь, а вме¬сте я не позволю. А вилки, вилки? Раз, два, три, четыре, пять… что ты смеешься? Пора понять, что мы не какие-нибудь тол¬стосумы суконщики, чтобы устраивать осмотр фамильного серебра. Конечно, у Бергов или Туркиных… Как под руку? Да чем это под руку. Во-первых, я ничего не говорю, а во-вторых, совершенно наоборот. Помни про коленку. Опять, того гляди, забудешь, и чего доброго, это самое. А кому пользы, если ты сляжешь. Теперь о другом. Ты на уличный градусник смотрела? Хорошо. А на комнатный? Вот видишь. А еще ты всегда засту¬паешься за Фидель.
Как полы в гостиной и зале, так на кухне по таким дням с утра терли всякую всячину вроде орехов и пряностей в тесто, сыра для сухариков с пармезаном, гарнирный хрен, но более и усерднее всего — горчицу с прованским маслом к заливным и салатам, и всегда забывали, что из столового судка с тремя гнез¬дами можно брать только по графинчику, если же за уксусни¬цей вынуть и перечницу, он опрокинется под тяжестью остав¬шейся масленки.
Но был второй час дня. Главная тяжесть чадной стряпни была позади. Ее разгар миновал. Стреловидные струи горячего пара и лопающееся бульканье нагревающегося предвещали ее близкий конец. Горько пахло бисквитной гарью на желтке и цедре и запекшимся салом мясной корочки. В кухне, кроме ку¬харки Федулии, ничем не заслужившей легкомысленного про¬звища Фидель, которым ее наделил Александр Александрович, топтался Ерофей и хлопотала его жена Агафья.
Фидель брала их по званым дням в подручные и пристав¬ляла Агафью к резке овощей, потрошенью птицы и всякой су¬домойной и черной работе. Но неизвестно, в чем сказывалась помощь Ерофея. Он все на свете понимал буквально и теперь, пока жена его с расторопным кузнечно-слесарным лязгом тол¬кла миндаль с сахаром, по-блошиному подпрыгивавший из ступки, караулил у двери кастрюли с шипящими варевами, что¬бы сразу же преградить им выход, если бы уходя они вздумали улизнуть из дому на лестницу.
Обессилевшая Фидель была на последнем взводе. Во¬лосатые ее бородавки на нижней части лица были в капель¬ках пота, как борода в брильянтине, ее глаза блуждали. Ее сла¬бостью были табак и крепкий чай. В обыкновенное время она к ним не прибегала, но в горячие дни общей стирки или когда готовили на гостей, потребляла в неумеренном количест¬ве. Тогда она изменяла самовару и правилам спокойного чае¬пития. Чайник не сходил с плиты у нее. Уносимая в облака ухо¬дящими и подгорающими замыслами и их разноречьем, и за перелетами от конфорки к конфорке редко сознавая, что она сосет и прихлебывает, она осушала его, теряя счет заваркам и доливкам, часто даже прямо из носка, не разводя кипятком. Хро¬ническая хрипота, которою она постоянно страдала, усилива¬лась. И когда сваренным до шепота голосом она произносила что-нибудь хозяйственное и обыкновенное, например: «Тряп¬ку, Агафья», слова приобретали что-то пророческое и загробно зловещее.
— Толцыте и отверзится, — сказал, войдя, Александр Алек¬сандрович, намекая на Агафью со ступкой. — Здорово, Ерофей, что ж ты как чурбан стал? Ростбиф стережешь?
— Здравия желаю. Уж вы скажете. Заведомые шутники.
— Почтенье, Фидель. Что ж вы плачете. Я и рта не раскрыл, а она в слезы. Но дело не в этом. На дворе мороз двадцать два градуса, а в доме как на лестнице. А когда тает, то пар костей не ломит и баня, что не продохнуть. И так во всем. Либо густо, либо пусто.
С семи стали съезжаться гости. Они входили намеренно мешковато с улицы, топоча слишком просторными и болтаю¬щимися ботиками, и, бросив шубы на руки человека, нанятого на один вечер помогать Глаше, проходили в гостиную, рисуясь деланной непринужденностью, для чего тут же напускались на кого-нибудь с комическими строгостями или так же шутливо пятясь к дверям, защищались от чужих упреков. Деланная есте¬ственность вообще полагалась по понятиям хорошего тона. Кроме того, среди них были люди сцены, или их знакомые, или родственники, а зараза театральности прилипчива. Кроме того, они являлись с мороза, стянувшего им скулы и челюсти, как сковывает актера грим и чужая роль.
Они прибывали то по несколько вдруг, то поодиночке (муж¬чины и дамы, в темном и светлом). Гостиная наполнялась. В ней пахло сиренью. По ней, чередуясь, то прокатывалась волна за¬разительного хохота, то на миг водворялось молчание, которое спешили прервать с такой дружной стремительностью, что все время говорили только наперебой и никогда не порознь.
Немного спустя можно было считать, что в главной части сбор состоялся, и просить к чаю. У окна, выделяясь среди арти¬стической развязности церемонностью манер и позы, стоял дво¬юродный брат Громеко, военный инженер, и с добродушным беспристрастием теоретика рассказывал старому словеснику Бусурманову, деду Нади, подруги и одноклассницы Анны Гро¬меко, о новых идеях в математике. Бусурманов, позабывший из математики все, кроме половины таблицы умножения, следил за папиросою инженера, наращенной очень длинным камы¬шовым мундштуком, и всякий раз, как инженер отводил руку в сторону, обозначая в воздухе что-то поощрительное или поясняющее, Бусурманов всплескивал руками и восхищался могуществом человеческого разума.
Пришли Фенвики. Пришла Корецкая. Как бы без крив¬лянья, на самом же деле с другим, родственным оттенком теат¬ральности вплыла Нимфодора.
Когда он появился в гостиной, нарядный и праздничный, как газовое освещенье на гулянье, то первым делом поспешил через всю гущу собравшихся к Анне Губертовне, кивками и улыб¬ками во все стороны обнадеживая толпящихся, что он еще вер¬нется и со всеми перездоровается за руку. Легко было догадаться, о чем он будет шептаться с хозяйкой и что та ему ответит. Это повторялось каждый вечер. Он всегда приводил незваных, объ¬екты своих случайных знакомств и сменяющихся увлечений. Всех их он водил слушать музыку, но, зная их так плохо, не в состоянии бывал толком и хоть сколько-нибудь внятно пред¬ставить, что к концу, при разъезде, разыгрывались недоразуме¬нья, и одни оказывалисьлюдьми без музыкальной жилки, а дру¬гие даже и заклятыми ненавистниками гармонии, с пеной у рта покидавшими сумасшедший дом, в который они имели глупость последовать за забавным мальчиком, с которым < >
Но это не исправляло Миши, и в этот вечер, как и в пред¬шествующие, в дальнем углу гостиной раздалось восклицанье хозяйки:
— Да конечно же, Миша. А они не страшные? Сколько их? Трое. Какие же могут быть разговоры. Мы будем очень рады.
Миша с теми же кивками и улыбками выбрался из передней, после чего появился снова, ведя за собой, как слепцов, парали¬зованного старика с трясущейся головой, волочившего ноги, упирающуюся и простуженную барышню в сиреневой блузке и до свинства гладкого молодого человека, поборника, как потом оказалось, Мюллеровой системы, вообразившего, что его вы¬звали дирижировать танцами и очень обиженного ошибкой.
Они не были между собой знакомы, дулись друг на друга и все вместе сердились на Мишу. При их появлении в гостиной воцарилось молчанье. Все стали с интересом смотреть на них, как на группу ряженых, любопытствуя, что они будут сейчас делать.
Но гостей всегда собиралось много, и ровно столько, сколь¬ко надо, чтобы сделать совместный разговор немыслимым и утопить отдельные взвизги и выкрики в общем гуле разбуше¬вавшегося общенья. Среди приглашенных всегда оказывалось несколько молчаливых угрюмцев или никому не ведомых и чрез¬вычайно застенчивых порождений, к которым по разу в час, обходя весь стол, участливо подходила хозяйка, осведомляясь, не скучно ли им и не пересадить ли их в центр стола, к какой-нибудь беззастенчивой госпоже N, громоподобной Марфе-по¬саднице данного собранья.
Мишиным свитским всегда было где стушеваться. Через минуту про них позабывали и даже по недосмотру обносили.
Когда позвали к чаю, оживленье достигло той степени, при которой звон чайного серебра ходит в ординаре с челове¬ческой речью, а позвякиванье стакана кажется мыслью собе¬седника.
В слитном гуле уже ничего нельзя было разобрать, кроме тех, кто мог заставить себя слушать глоткою или положеньем. Для тех и других этот столовый шум не только не являлся поме¬хой, но, наоборот, представлял благодарную и привычную поч¬ву, разжигавшую их остроумье.
Голосом, созданным для публичности, но от сонливой са¬моуверенности совершенно лишенным интонирующих оттен¬ков, адвокат Фенвик, брат актера, все время доливая чай конь¬яком, рассказывал сальности о товарищах по корпорации. Его слушали все, потому что от его баритона некуда было деваться, как от паровозного свистка. Его мучила изжога. Шею ему под¬пирал крахмальный воротник на мощном клепаном пластроне. Дорогая сигара, которою он старался осадить эти ощущенья, сообщала сухую сиповатость его и без того невозмутимо над¬менной авторитетности. Его рассказы с физической осязатель¬ностью, как напетые пластинки, ложились в сознанье, он не рубил и не резал, а плющил свои сальности.
Адвоката душила изжога. Сигара, которою он лечился от ожиренья, сушила его баритон, временами обрывавшийся сип¬ло, по-петушиному.
