Произносить спичи ему было до смерти привычно и надоело. Чтобы не заснуть в середине собственных слов, он нуждался в постороннем развлеченьи. Коньяк, кото¬рым он без конца доливал свой чай, не имел на него действия. Хлебных шариков он не катал. Он пользовался другой забавой. Свои слова он прерывал оглушительным фырканьем, выталки¬вая воздух носом с такой силой, что все вздрагивали. Это взбад¬ривало его и помогало бороться с отвращеньем к устному слову как процедуре.
— Расписки бывают простые и переводные, — рассказывал он о Войтиче Воеводском, видной фигуре в тогдашнем судебном мире. — Ему говорят, что ты делаешь, голова садовая? Трассат и ремитент разные и один — покойник. А он и в ус не дует и на¬правляет вексель к акцепту. Мы прозвали его Jacques l’achetй — Яшка купленный или Яшка по прозванью подлость, Jacques lвchetй, в зависимости от начертанья.
Во время студенчества он и его alter idem1 Вика Люверс были грозой казанской полиции. Казанский университет тогда сла¬вился юридическим факультетом. Я был на первом курсе, а они на третьем, и в том же смысле, как университет славился фа-культетом, факультет славился Яшкой и Викой, потому что, кроме блестящих способностей, оба absit invidias2 отличались еще атлетической силой. Caeteris paribus3 один Яшка был вдох¬новителем и коноводом, а Вика скорее famulus, то есть при-спешник. Историй за ними не пересказать! Некоторые, как, например, про учрежденье ордена подвязки в тридцать седьмом номере у Щетинкина, я расскажу как-нибудь в другой раз. Но одна проделка кончилась для них высылкой, после чего они перевелись в Москву. Тогда в Казани блистала одна пресмазли-венькая курочка. Погодите, medames, разве я не вижу, что тут дети, что, на мне креста нет?
1 двойник (лат.).
2 при отсутствии ревности (лат.).
3 При прочих равных условиях (лат.).
ЛЮДИ И ПОЛОЖЕНИЯ
Ленин, неожиданность его появления из-за закрытой гра¬ницы; его зажигательные речи; его в глаза бросавшаяся прямо¬та; требовательность и стремительность; не имеющая примера смелость его обращения к разбушевавшейся народной стихии; его готовность не считаться ни с чем, даже с ведшейся еще и не оконченной войной, ради немедленного создания нового не¬виданного мира; его нетерпеливость и безоговорочность, вмес¬те с остротой его ниспровергающих, насмешливых обличений, поражали несогласных, покоряли противников и вызывали вос¬хищение даже во врагах.
2
Как бы ни отличались друг от друга великие революции раз¬ных веков и народов, есть у них, если оглянуться назад, одно общее, что задним числом их объединяет. Все они — ис¬торические исключительности или чрезвычайности, редкие в летописях человечества и требующие от него столько пре¬дельных и сокрушительных сил, что они не могут повторяться часто.
3
Ленин был душой и совестью такой редчайшей достопри¬мечательности, лицом и голосом великой русской бури, един¬ственной и необычайной. Он с горячностью гения, не колеб¬лясь, взял на себя ответственность за кровь и ломку, каких не видел мир, он не побоялся кликнуть клич к народу, воззвать к самым затаенным и заветным его чаяниям, он позволил морю разбушеваться, ураган пронесся с его благословения.
4
Люди, прошедшие тяжелую школу оскорблений, которы¬ми осыпали нуждающихся власть и богатство, поняли револю¬цию как взрыв собственного гнева, как свою кровную расплату за долгое и затянувшееся надругательство.
Но отвлеченные созерцатели, главным образом из интелли¬генции, не изведавшие страданий, от которых изнемогал народ, втом случае, если они сочувствовали революции, рассматрива¬ли ее сквозь призму царившей в те военные годы преемствен-ной, обновленно славянофильской патриотической философии.
Они не противопоставляли Октября Февралю как две про¬тивоположности, но в их представлении оба переворота слива¬лись в одно неразделимое целое Великой русской революции, обессмертившей Россию между народами, и которая в их гла¬зах естественно вытекала из всего русского многотрудного и святого духовного прошлого.
5
Прошло сорок лет. Из такой дали и давности уже не доно¬сятся голоса из толп, днем и ночью совещавшихся на летних площадях под открытым небом, как на древнем вече. Но я и на таком расстоянии продолжаю видеть эти собрания как беззвуч¬ные зрелища или как замершие живые картины.
Множества встрепенувшихся и насторожившихся душ ос¬танавливали друг друга, стекались, толпились и, как в старину сказали бы, «соборне», думали вслух. Люди из народа отводили душу и беседовали о самом важном, о том, как и для чего жить и какими способами устроить единственное мыслимое и достой¬ное существование.
Заразительная всеобщность их подъема стирала границу между человеком и природой. В это знаменитое лето 1917 года, в промежутке между двумя революционными сроками, казалось, вместе с людьми митинговали и ораторствовали дороги, деревья и звезды. Воздух из конца в конец был охвачен горячим тысяче-верстным вдохновением и казался личностью с именем, казал¬ся ясновидящим и одушевленным.
Мне теперь кажется, что, может статься, человечество все¬гда на протяжении долгих спокойных эпох таит под бытовой поверхностью обманчивого покоя, полного сделок с совестью и подчинения неправде, большие запасы высоких нравствен¬ных требований, лелеет мечту о другой, более мужественной и чистой жизни, и не знает о своих тайных замыслах и их не по¬дозревает.
Но стоит поколебаться устойчивости общества, достаточно какому-нибудь стихийному бедствию или военному поражению пошатнуть прочность обихода, казавшегося неотменимым и вековечным, как светлые столбы тайных нравственных залега¬ний чудом вырываются из-под земли наружу.
Люди вырастают на голову, и дивятся себе, и себя не узна¬ют, — люди оказываются богатырями. Встречные на улице ка¬жутся не безымянными прохожими, но как бы показателями или выразителями всего человеческого рода в целом. Это ощуще¬ние повседневности, на каждом шагу наблюдаемой и в то же время становящейся историей, это чувство вечности, сошедшей на землю и всюду попадающейся на глаза, это сказочное на¬строение попытался я передать в тогда написанной поличному поводу книге лирики «Сестра моя, жизнь».
Здесь кончается мой вступительный очерк. Я не обрываю его, оставив недописанным, а ставлю точку именно там, где с самого начала задумал. Я совсем не собирался писать историю пятидесятилетия во многих томах и лицах.
Я не распространил разбора на Мартынова, Заболоцкого, Сельвинского, Тихонова, хороших поэтов. Я ни словом не упо¬мянул о поэтах поколения Симонова и Твардовского, таких м ногоч исл ен н ых.
Я шел из центра теснейшего жизненного круга, намеренно себя им ограничив.
Написанного тут достаточно, чтобы дать понятие о том, как в моем отдельном случае жизнь переходила в художественное претворение, как оно рождалось из судьбы и опыта.
В заключение мне осталось принести глубочайшую благо¬дарность составителю книги, Николаю Васильевичу Банникову. Без него она не могла бы явиться. Он ее новый и косвенный автор. По его почину написан настоящий очерк, по его побуж-дению вызван к жизни и прибавлен новый стихотворный раз¬дел. Выше я говорил, как двойственно я отношусь к поэтиче¬скому прошлому, моему и многих. У меня не поднялись бы руки возвращать из небытия три четверти сделанного мною. Отчего же, возразят мне, я мирюсь с тем, чтобы это сделал другой?
Тому две причины. Во-первых, к тому досадному и при¬скорбному, что губит эти вещи, часто примешиваются крупицы должного, проницательно найденного, удачного.
Во-вторых, совсем недавно я закончил главный и самый важный труд, единственный, которого я не стыжусь и за кото¬рый смело отвечаю, роман в прозе со стихотворными добавле¬ниями, — «Доктор Живаго». Разбросанные по всем годам моей жизни и собранные в этой книге стихотворения являются под¬готовительными ступенями к роману. Как на подготовку к нему я и смотрю на их переиздание.
Весна 1956 г.
КОММЕНТАРИИ
В этот том включены основные прозаические произведения Пас¬тернака, входившие в два небольших сборника прозы, изданные при жизни, и начальные главы подготовленного им к печати, но не опубли¬кованного в то время романа «Записки Патрика» (1936), а также раздел «Неоконченная проза» с уточненными редакциями текстов. В конце тома представлены ранние (1910—1912 гг.) прозаические наброски Пас¬тернака «Первые опыты», впервые частично собранные в 4-м томе Собрания сочинений в пяти томах (1991). В настоящем издании раздел дополнен новыми, не печатавшимися ранее отрывками. Угловыми скоб¬ками < > обозначены конъектуры, пропуски слов (лакуны) и неотчет¬ливое написание в авторском тексте. В квадратных скобках [ ] даны вычеркнутые автором строки и слова. Сохраняется авторское написа-ние слов, характерное для того времени (эсэр, кэб, ресничатый, пра-чешная и др.).
ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ:
А. Пастернак. Воспоминания — Александр Пастернак. Воспоминания.
М., «Прогресс-Традиция», 2002. Boris Pasternak. Essays — «Boris Pasternak. Essays». Stockholm, 1997. Воспоминания — Воспоминания о Борисе Пастернаке. M., «Слово/
SIovo», 1993.
Записи разных лет — Л. О. Пастернак. Записи разных лет. М., «Совет¬ский художник», 1975.
ИМЛИ — Рукописный отдел Института мировой литературы им. М. Горького Российской Академии наук, Москва.
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом), С.-Петер¬бург.
Л H — Литературное наследство. М., «Наука».
«Памятники культуры» — «Памятники культуры». Новые открытия. 1976. М., 1977.
РГАЛИ — Российский Государственный архив литературы и искусства, Москва.
Сб. 1956 — Борис Пастернак. Стихотворения и поэмы. 1956. Типограф¬ский набор сборника был рассыпан.
Slavica Hierosolymitana — «Slavica Hierosolymitana». The Hebrew University, Jerusalem.
Собр. соч. T. 4 — Б. Пастернак. Собрание сочинений в пяти томах. М., 1989-1992.
«Juvenilia» — Анна Юнггрен. Juvenilia Б. Пастернака: 6 фрагментов о Реликвимини. Stockholm, 1984.
ПОВЕСТИ (С. 5)
Главным содержанием всего творчества Пастернака, как стихов, так и прозы, были вопросы искусства, его существования и оправдания. В его прозаических произведениях, повестях или автобиографическом очерке, переход от описаний и повествования к рассуждениям о психо¬логии творчества и природе искусства совершается естественно и не¬принужденно. «Ценя жизнь выше всякого искусства, Пастернак, — как писал В. Ф. Асмус, — воспринимал жизнь в ее преломлениях через ис¬кусство», и этому были посвящены все его произведения («Творческая эстетика Пастернака»// Б. Пастернак об искусстве. М., 1990).
Ранние наброски прозы Пастернака датируются той же зимой 1909-1910 г., что и первые сохранившиеся стихи. Его всегда привлекала проза и писалась почти одновременно или сразу вслед за стихами, ино¬гда составляя с ними единое сюжетное целое. Судя по его высказыва¬ниям, прозу он предпочитал стихам, ценил ее как форму, менее подвер¬женную условностям и дающую лирику бульшие возможности, чем рит-мическая поэзия, считал стихи подготовительным этапом к работе над прозой. К самому Пастернаку всецело приложимы слова, сказанные им о своем герое Юрии Живаго: «Он еще с гимназических лет мечтал о про¬зе, о книге жизнеописаний, куда бы он в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставлять самое ошеломляющее из того, что он успел увидать и пе¬редумать. Но для такой книги он был еще слишком молод, и вот он от¬делывался вместо нее писанием стихов, как писал бы живописец всю жизнь этюды к большой задуманной картине» («Доктор Живаго»).
Анализируя прозу Пастернака, Р. О. Якобсон обосновывал термин «проза поэта», видя в ней отточенный до блеска «вторично приобретен¬ный язык», отличный от родного. «Читая прозу Пушкина или Махи,
Лермонтова или Гейне, Пастернака или Малларме, мы не можем удер¬жаться от некоторого изумления перед тем, с
